Текст книги "Чудаки на Кипре (сборник)"

Стелайос из селения Пиргос

Какая на Кипре осень! Великолепная! Не то что в России, где она то блистает всеми красками под лёгкими солнечными лучами, а то прольётся долгим и нудным холодным дождём. Здесь, на острове, осень фактически является продолжением лета, когда жара уже не такая жестокая, как в августе, а море тёплое и спокойное. Но есть и другие приметы кипрской осени: виноград поспел, яблоками нового урожая завалены все палатки вдоль улиц. В ноябре к вечеру в небе начинают появляться тучи, ветерок нет-нет да и всколыхнёт мирно дремлющие пальмы. И оливы. Оливы – одно из основных богатств острова. Первая волна урожая этого удивительного дерева подступает, захватывая всех. Оливки чёрные, оливки зелёные, солёные, оливковое масло, пироги с оливками. Эх, да что и говорить – ни одно застолье на Кипре не обходится без оливок на столе.

Стелайосу исполнилось девяносто два года, возраст солидный даже для кипрских долгожителей. Есть ещё мечты, не потерян интерес к жизни, но годы берут своё, ой как берут! Так хочется отправиться на участок с оливковыми деревьями и поработать, как бывало, – с удовольствием и в радость. Да куда там! Сила уже не та! Михалис сейчас следит за садом. С утра отправился собирать урожай с вековых олив. Прапрадеды жены Стелайоса посадили эти деревья. Его мысли перекинулись на Элени, вспомнилось то далёкое время, когда они познакомились, а потом и поженились. И вот уже, считай, семьдесят лет вместе. Элени восьмерых детей родила ему. Последнего сына Бог дал, когда Стелайосу было пятьдесят лет. Михалису сейчас пятьдесят, он шестой ребёнок. До него был первенец Евгениос, потом дочери Кириаки и Мария, сыновья Андреас и Хераклеидес. После Михалиса ещё два мальчика – Полидорус и Христос. Все дети хорошие, но Михалис особенный: любит землю, берётся за любую работу, и всё у него получается. Невысокого роста, сильный, выносливый. Стелайос невольно улыбнулся от приятных мыслей об Элени и детях. Но, мелькнув на лице, улыбка тут же сошла, и он призадумался. Хозяйство в порядке. Земля разделена между детьми. Церковную кассу вчера вечером проверил, все сошлось до последнего пени. Стелайос уже много лет является церковным старостой селения Пиргос и старается очень тщательно вести дела. А как же иначе? Допустишь оплошность, и как потом людям в глаза смотреть! Нет, за многие годы он не сделал ни одной ошибки. Но есть одно маленькое дело, которое его тревожит: вешалка для одежды. Старая сломалась неизвестно отчего: крепкая была, из ствола оливкового дерева выточена, держалась на клиньях, вбитых в кирпичную стену. Его дед когда-то давно её смастерил. И вот ночью дерево треснуло аккурат по месту отверстия для среднего клина. Утром обнаружил, что две половинки вешалки болтаются на колышках, а одежда на полу валяется. Расстроился Стелайос. Ему казалось, что это его жизнь сломалась, и дальше уже неизвестно, что будет. Всё когда-то кончается.

Он посмотрел на новую вешалку, купленную в Лимассоле. Посмотрел с неодобрением. Ишь ты! Фабричная! А других сейчас и не найдёшь! Разве что самому сделать, но уже, наверное, не успеет. А новая лежит вот в пластиковой упаковке, аккуратная, поверхность тщательно отполирована. Вроде бы и красивая, но неживая какая-то. Старая была более грубой ручной работы, к ней и прикасаться было приятно. И сучок был посредине. Она была близкая ему, родная. С годами древесина потемнела, и сучок внутри слегка шевелился, когда Стелайос нечаянно дотрагивался до него. Отжила своё, отжила, и ничего здесь не поделаешь. Но не оставлять же дом без вешалки, вот и нашёл ей замену. Надо повесить на стенку, а руки как-то и не поднимаются. Может, старую отремонтировать? Нет, сломалась так сломалась, на свалку пора. Или в чулан отправить её? Глядишь, эти два куска оливкового дерева ещё для чего-то ему пригодятся. Подумал и горько усмехнулся. Ему – вряд ли, разве что Михалис найдёт куда пристроить.

Отбросив в сторону все сомнения, Стелайос достал новую вешалку и примерил к стенке. Тут же с негодованием остановился. Надо сверлить новые дырки. Напридумывали всё крепить на стальных петлях! Нет уж, он лучше попросит Михалиса приехать и просверлить три дырки в самой вешалке, а потом навесят её на старые деревянные колышки.

В обед позвонил Михалису, но тот не сразу согласился приехать.

– Отец, можно я завтра приеду и всё сделаю? Сегодня мне нужно закончить оливки собирать.

– Нет, Михалис, мне нужно сегодня. Приезжай после работы.

– Хорошо, отец! Я постараюсь ближе к вечеру быть у тебя.

На том и порешили.

К заходу солнца Михалис приехал к отцу с электрической дрелью. За пятнадцать минут сладили дело, и новая вешалка была прикреплена к стене! Стелайос отправился отдыхать, а Михалис поехал в Лимассол, домой – к жене Элени. И мать, и жена – обе Элени! Распространённое на Кипре имя. Не успел помыть руки, как раздался звонок из Пиргоса. Звонила сестра Мария:

– Михалис, приезжай, отцу плохо!

– Что ты? Не выдумывай! Я только что был у отца. Полчаса назад. Мы вешалку новую прикрепили в коридоре.

Потом оказалось, что Стелайос уже отошёл в мир иной, сестра не захотела Михалиса пугать по телефону.

Собрались все братья и сёстры, мать в траурном одеянии горестно молчала. На семейном совете решили, что Михалис возьмёт на себя хлопоты о похоронах Стелайоса. А расходы потом поделят на всех. Утром Михалис отправился к священнику отцу Георгию, чтобы договориться о могилке на кладбище.

– Место уже есть, Михалис! И за него уплачено, – сказал отец Георгий.

– Как так? Кто заплатил? Братья и сёстры меня просили сделать это.

– А сам Стелайос. И место себе выбрал.

Михалис вытер повлажневшие глаза, благодарно обнял отца Георгия и протянул ему приготовленные деньги за поминальную службу. Но тот отказался принять деньги:

– Стелайос внёс в кассу церкви деньги на поминальную службу и во время похорон, и на десять лет вперёд. Не надо денег, Михалис. У тебя был очень хороший отец, который всё предусмотрел. Стелайос и за памятник уплатил мастеру Ионису.

Когда Михалис шёл из церкви в дом отца, к нему подходили сельчане и выражали своё сочувствие. Вспоминали, каким отзывчивым и справедливым был его отец при жизни. Никогда не пропускал праздничные службы в церкви. И как он, будучи старостой при церкви, на протяжении многих лет добросовестно и аккуратно вёл церковные дела.

– Я одолжила у Стелайоса пятнадцать фунтов, так к концу месяца я верну тебе долг. Верну, как и договаривались с твоим отцом, Михалис, – сказала старая Павлина, соседка.

– Не надо возвращать, – попытался отказаться Михалис.

– Нет-нет. Что ты! Мне обязательно надо долг вернуть, иначе что я скажу Стелайосу, когда встретимся там, на небесах?

На похороны пришло всё село. Прощались и вспоминали о его делах и поступках при жизни. И у каждого нашлось доброе слово для Стелайоса, который всю жизнь прожил в селении Пиргос, никуда не выезжая за пределы острова, и оставил после себя восьмерых детей, таких же трудолюбивых, как и сам. В честь отца Михалис и его жена Элени назвали сына Стелайосом. Дочь – Агатой, в честь прабабушки, матери Стелайоса. Киприоты помнят своих предков и почитают их. Так принято: из поколения в поколение передаются имена, как наследство, как память о тех, кто является основателем и продолжателем рода.

Мы приехали с Михалисом в деревню Пиргос и пришли на старинное сельское кладбище. На могиле его отца лежала мраморная плита с православным крестом у изголовья. На плите белыми буквами надпись:

«Здесь упокоился Стелайос из селения Пиргос.

1904 г. – 1996 г.»

И ничего больше. Такова была воля Стелайоса из селения Пиргос, что располагается недалеко от города Лимассол на легендарном острове Кипре.

Затем мы поехали в оливковую рощу Михалиса. Какое это удивительное место! Стелайос оставил Михалису в наследство двенадцать скалосов земли в трёх километрах от деревни, на берегу реки. Один скалос – это примерно полторы тысячи квадратных метров, так что у Михалиса есть что оставить своим детям. Самое дорогое на этой кипрской земле – сама земля и растущие на ней оливковые деревья. Когда зимой идут дожди, река наполняется водой, стремительный поток несёт с собой поваленные деревья, камни, песок. Но заканчивается сезон дождей, и река пересыхает. Слева и справа от долины – невысокие горы, вдали виднеется море. Я смотрел на древние оливковые деревья, которые помнят и старика Стелайоса, и его предков. Благодаря труду многих поколений киприотов старые оливы каждую весну цветут и каждую осень плодоносят. Ведь даже такие долгожители требуют ухода и внимания к себе. Рядом с ними стоят молодые деревья, посаженные Михалисом. Несколько сотен лет спустя, уже в почтенном возрасте, они будут всё так же стоять здесь и смотреть спокойно и снисходительно на окружающий их мир. Наверное, так и будет, если мы будем жить в согласии с собой и с этим миром, так, как жил Стелайос из селения Пиргос.

Через год я опять побывал в тех местах, и Михалис с гордостью показал мне довольно массивный мост через русло реки, который он построил своими руками из камня, заготовленного когда-то Стелайосом. Мост вписался в природу, словно он стоял здесь всегда под высоким бирюзовым небом, в царстве великолепной кипрской осени.

Наступило время сбора оливок – всё повторяется, и всё продолжается.

Мой девятый вал

Посвящается Михалису из селения Пиргос

Иногда бывает так стыдно за другого человека, что места себе не находишь. Майор Катеринчук метался из угла в угол по комнате и терпел сварливые упрёки жены. Терпел, потому что ему нечего было сказать. Жена была права: её плащ украли. Из прихожей исчез, пока она была в отпуске. А ключ от квартиры он тайно от жены давал другу.

– Когда укладывала вещи в чемодан, я хотела взять плащ с собой в отпуск, а потом подумала, что не нужен он летом в Сочи. Подержала в руках и повесила на место. Ты помнишь, Саша, мой белый плащ?

– А чего его помнить?

– Где он? Я тебя спрашиваю, куда делся плащ? Вот здесь висел, на крючке, ближе к двери. Что молчишь?

Как ни кипятилась жена, он молчал. Ему было и стыдно, и обидно. Ведь сразу после отъезда Анфисы в отпуск друг приехал в Южно-Сахалинск с концертной бригадой. И раньше приезжал. Игорь Полетаев был известным музыкантом, а он, майор Катеринчук, всегда артистов курировал от управления внутренних дел. Вот так познакомились и сошлись с Полетаевым лет пять назад. На рыбалку тогда ездили. Взяли двух молодых скрипачек из оркестра и поехали. Знатная получилась рыбалка, благо рыбу заранее ребята наловили и оставили в кукане на реке. Погуляли что надо, а после в гостиничном номере скрипачка Оля играла ему на скрипке слезливые мелодии.

Голос Анфисы не утихал:

– Пока я в санатории, ты тут с девицами развлекался? Вот и увели мой плащ! Или сам, подлец, отдал?

– Анфиса, прекрати ерунду молоть. Ты же знаешь, что я во время твоего отпуска был на Курилах. Я вчера прилетел, а ты за день до меня заявилась. И вообще про девиц. Ну поимей совесть! Столько лет вместе, а хоть раз слух какой-нибудь, сплетня докатились до тебя?

– Вот именно – не докатились, потому что – милиционер. Всё предусмотришь. А здесь недоглядел, как девица плащ утащила.

– Анфиса, у нас из-за слухов увольняют.

В сердцах хлопнув дверью, Катеринчук отправился на службу. А что ещё? Не виноват, и всё. Пока был на Курилах, квартирой пользовался Полетаев. Зря оставил ему ключ! Точно, всё было так, как Анфиса говорит. Привёл какую-то шалаву, а та, уходя, смела плащ в сумку. А может, просто надела и пошла себе под дождик в четверг? Вот как с бабами! Не води кого ни попадя в квартиру! Статакался с Виолой-пианисткой, любовь, видите ли, у него! Нет, Виола не взяла бы плащ. Этот проходимец, видимо, не удержался и какую-то местную профуру привёл? И, главное, соврал глазом не сморгнув. Ведь вчера, когда ключ отдавал, благодарил за всё хорошее и сказал, что решили с Виолой свадьбу сыграть. Вот гад!

Утром Катеринчук направился в гостиницу, зная, что оркестранты улетают вечером. Полетаев встретил его радостно:

– Хорошо, Александр Иванович, что зашёл попрощаться. А то я хотел к тебе домой сам забежать. Вот армянский коньяк для тебя приготовил. Одна экзальтированная дамочка вчера презентовала после концерта.

– Не та ли, что плащ моей Анфисы увела? Просил же тебя, чёрта, никого не водить. Что тебе, мало Виолы? А говорил, любовь у вас.

– Да ты что, Александр Иванович, белены объелся? Никого я не водил к тебе на квартиру. С Виолой два раза всего были, и то просто чайку в домашней обстановке захотели попить. И даже не ночевали ни разу.

Не поверил Катеринчук Полетаеву. Разругался с ним. Отклонил деньги, которые Игорь предлагал за плащ:

– На кой мне твои деньги? Я сам тебе денег могу дать. Из-за тебя у нас с Анфисой всё рушится. И про тебя я ей сказать не могу. Ещё хуже будет. Скажет, что всяким проходимцам ключи от квартиры доверяю.

– Спасибо, Александр Иванович. Друг называется. В проходимцы меня записал. Не ожидал от тебя такого. Когда-нибудь прояснится эта тёмная история. Вспомнишь, что наговорил мне сегодня, и пожалеешь. Стыдно будет.

Настроение было хуже некуда. Чего он завёлся? Не тряпки этой ведь жалко. И чёрт с ней, с Анфисой. Не первый раз докапывается до него. Может, сама кому-нибудь плащ отдала? Нет, не может быть. Зачем Анфисе такие сложности? Это всё Игорь. Обидно друга терять.

После обеда пошёл принимать зачёты у студентов-заочников. Со злости завалил нескольких, что на него было непохоже. Сам когда-то заочно учился, а потому всячески старался студентам помогать. А всё одно к одному. Скандал с Анфисой, неприятный разговор с Игорем и отвратительная погода: небо затянуло тучами, мелкий моросящий дождь и – несахалинская жара. Сейчас бы поехать на Охотское побережье, в море окунуться. Но кому тогда сидеть и слушать вымученные ответы заочников?

К столу подошёл очередной великовозрастный студент, лет под сорок. На сегодня – последний. Высокий, глаза близко поставленные, острый взгляд. «Определённо нерусский», – подумал Катеринчук. Он сам был родом из Хмельницкой области и привечал выходцев с Украины. Но за все годы не было студентов, приехавших из родимых мест.

– Ну что, Всеволод Иванович Мареев, тёзка мой по отцу? Давай поступим так: я тебе задаю один вопрос. Отвечаешь, и ставлю зачёт. Если не хочешь, буду спрашивать долго и как следует. Согласен?

– Согласен, Александр Иванович.

– Итак, дай мне полное и развёрнутое понятие преступления. И всё.

К его удивлению, Мареев не спеша и чётко, своими словами очень толково ответил на вопрос.

Катеринчук с интересом посмотрел на него.

– Ты первый, кто дал правильный ответ на этот в общем-то простой вопрос. На сложные наш контингент отвечает, а что такое преступление – не знают.

– Рассказывал, как понял.

– Ладно. Зачёт тебе ставлю, как договорились. А скажи мне, как бы ты оценил такую ситуацию? Жена уехала на курорт, муж – в командировку. Ключ от квартиры муж оставил другу, заезжему из Москвы артисту. Жена вернулась и обнаружила, что из прихожей исчез её любимый плащ. Как ты, будущий юрист, думаешь, можно ли привлечь к уголовной ответственности заезжего артиста за хищение плаща?

– Конечно, нет. Во-первых, муж-лопух сам дал артисту ключи от квартиры. Во-вторых, добро по акту не передавали, не принимали. В-третьих, я не думаю, что там имел место факт хищения.

– Насчёт лопуха ты прав. Но! Плащ был и исчез. Что это, если не хищение?

– Может быть, и хищение, но, скорее всего, фигуранты – другие.

Катеринчук разинул рот от удивления. Ничего себе фрукт этот Мареев!

– Откуда ты такой?

– Из Украины.

– Скажи ещё, что из Хмельницкой области.

– Именно. Село Дубовэ Изяславского района.

– Так ты, как и я, украинец? А чего скуластый такой? – Мать – украинка. А отец – волжанин. Служил недалеко от нашего села. Женился на матери, а в войну погиб.

– Во как! Целая история, брат. Пойдём ко мне. Посидим, отца твоего помянем.

Катеринчук обрадовался. Только что потерял друга Полетаева и тут же обрёл земляка.

С этой истории началась многолетняя дружба двух земляков: Катеринчука – майора милиции и Мареева – капитана дальнего плавания.

Прошло много лет, Мареев уже жил в Москве, а Катеринчук – в Киеве. Но позванивали друг другу и встречались при наездах Мареева в Киев. Конечно, друзья не забывали историю их знакомства.

В Москве Мареев познакомился с известным художником Виктором Лучко. Ему нравились наполненные светом работы мастера. Мареев повесил в своём кабинете его картину «Мой девятый вал». На ней морская волна слегка зеленоватого цвета вздыбилась, и кажется, что этот неукротимый вал сметёт всё на своём пути, в том числе и тебя, наблюдающего её бег. Но страх сменяется восторгом перед этой мощью, и возникает чувство, что эта волна наполнена каким-то внутренним светом. Он придаёт этой страшной силе хрупкость и уязвимость. Ещё миг, и разрушится светящееся чудище, превратится в брызги, и ничего не останется, кроме света. Мареев любил смотреть на эту картину, испытывая необъяснимое чувство восторга. Ему ли не знать, что такое девятый вал? Бывали случаи, когда суда переворачивались и тонули, встретившись с волной-убийцей. Художнику удалось показать морскую стихию на исходе силы. «Вот так и человек, – думалось Марееву. – Иной представляется несокрушимой глыбою. Ан нет! Какая-нибудь мелочь, ерунда случается, и ты видишь человека с другой стороны – жалким и слабым».

Вспомнилась Марееву давняя история с плащом, которую ему рассказал Катеринчук. «Ого-го-го, в какие глубины прошлого меня занесло, – подумал он. – Коль занесло, то, считай, сигнал старости». А ведь никогда он больше не говорил с земляком о случае с плащом. Хотя постой-ка, ведь Катеринчук вскоре после их знакомства ушёл от Анфисы. Взбалмошная баба была. Доставала-до-ставала мужика своей ревностью, вот он и ушёл. А и к лучшему. Женился вскоре на хорошей дивчине.

Как-то Лучко пригласил Мареева на свою персональную выставку. Здесь же был «Мой девятый вал», художник попросил у него картину на время.

– Что ты стоишь перед этой работой? – спросил его подошедший Виктор. – Неужели дома не насмотрелся?

– Эта волна вызывает у меня разные чувства. Не понимаю, как тебе удалось показать силу и слабость одновременно. Ты так замыслил или случайно получилось?

– Нет, не так. Я был там.

– Где там? В море?

– Нет, я не моряк. Но когда я писал картину, я был внутри. Мне казалось, что я на утлом челне, а эта громадина на меня накатывает и вот-вот накроет. Я молился о спасении. Сложно объяснить. Воображение, перевоплощение, послание с Небес… Кто его знает, что происходит с художником… Конечно, я видел волны наяву, правда, с берега. Но Айвазовский тоже не был моряком, знаешь ли.

Мареев ещё долго ходил по выставке. Теперь он рассматривал работы уже по-другому, под впечатлением услышанного от художника.

Назавтра Лучко явился с просьбой одолжить сто тысяч рублей на презентацию выставки в Париже. В сейфе лежала ровно такая сумма. Давать взаймы не хотелось, так как скоро сам должен был в отпуск поехать, но и отказать другу не смог. «Дам пятьдесят тысяч, – подумал Мареев, – а остальные ещё у кого-нибудь перехватит».

– Так у меня только пятьдесят есть, Витя.

– Не хватит мне, придётся ещё где-то искать. Даже не знаю, у кого просить.

Марееву вдруг стало стыдно.

– Подожди, я вспомнил, есть ещё деньги!

Он дал приятелю нужную тому сумму, испытав при этом чувство облегчения, что не поддался первому желанию, не пожадничал.

Прошло ещё полгода, и ему позвонил из Парижа Лучко.

– Всеволод Иванович, как ты? Не ругаешь меня?

– С чего это я тебя ругать должен?

– Да я с долгом затянул, но завтра Людмила зайдёт к тебе и вернёт. Спасибо, ты меня так выручил.

– Подожди о долге. Как выставка твоя в Париже?

Но Виктор не стал рассказывать, а пообещал привезти и подарить каталог, добавив, что при встрече за рюмкой поговорят.

Людмила, вечно озабоченная делами мужа-художника, примчалась к вечеру следующего дня и тут же, торопясь, вручила Марееву пачку денег.

– Вот пятьдесят тысяч, Всеволод Иванович. Спасибо. Побегу. Мне ещё кучу дел надо сделать. Завтра уезжаю к Виктору в Париж.

Мареев недоумённо посмотрел на Людмилу:

– А вторые пятьдесят потом, когда Виктор вернётся?

– Какие вторые? Витя брал всего пятьдесят! У меня записано, – и она посмотрела свои записи в толстой тетради. – Вот здесь: «Мареев – пятьдесят тысяч».

– Э-э-ээ… Даже не знаю, что сказать. Ведь я не тебе, Люда, одалживал, а Виктору.

– А мы ему сейчас позвоним.

Людмила быстро набрала по мобильнику номер телефона и спросила:

– Витя, сколько ты должен Всеволоду Ивановичу? Пятьдесят тысяч. Ага! И у меня так и записано.

Мареев даже покраснел от стыда. Перед глазами стояла картина, как он отдаёт Лучко сто тысяч, а тот пересчитывает и благодарит его. Он пробормотал что-то Людмиле, и та, наскоро попрощавшись, убежала.

Мареев не мог избавиться от беспокойных мыслей. Не денег было жалко, нет, жалко было терять добрые отношения. Как же так? Взял сто тысяч, а уверяет, что пятьдесят. Почему он сам не записал или расписку не взял? Хотел, но подумал, мол, как это – у друга расписку брать? А взял бы расписку, дружбу сохранил бы. «Может быть, я ошибся?!» – обнадёжил себя Мареев и стал лихорадочно вспоминать ту встречу, пытаясь найти доказательства своей ошибки. Не получалось. Ясно вспомнилось, как пересчитывал банкноты.

«Пропади пропадом все эти деньги! – Он в сердцах пнул ногой невиновный диван. – Какого чёрта я стал заморачиваться? Сам дурак, надо было Виктору пожертвовать эту сумму, и всего делов-то. Не последние деньги».

А вечером позвонил в Киев Катеринчуку:

– Александр Иванович, ты помнишь, как мы первый раз встретились? Помнишь?

– С чего ты вдруг спрашиваешь? Я-то не забыл. После того знакомства я вскоре с Анфисой развёлся. Не из-за знакомства нашего, конечно. А из-за украденного белого плаща, будь он неладен.

– И кто всё-таки плащ украл? Артист?

– Какой там артист! Через пару месяцев случайно обнаружился странный телефонный звонок на мой домашний номер. Коллеги из смежного отдела отслеживали своего клиента, в разработке был. И с какой-то стати звонит мне домой. Я – к Анфисе: что за мужик? С курорта привезла? В общем, выяснил я, что она его к нам в дом и из дома в женском плаще проводила. Для конспирации. Получилось, что зря я накатил на Полетаева. Так вот из-за глупого случая я потерял друга, да и с Анфисой развёлся. Но вывел сперва её на чистую воду. И ты тогда верно ответил мне на экзамене, откуда ветер дует. Ладно, пока, Всеволод Иванович!

– Подожди, подожди. Давай поговорим. Я чего звонил…

Но Катеринчук уже повесил трубку. Мареев долго сидел в комнате, раздумывая.

А потом решительно набрал номер Лучко:

– Витя, ты извини! Незадача тут вышла с этим долгом. У меня нет к тебе никаких претензий. Ты рассчитался со мной полностью.

– Да я и в голову не брал. У Людмилы всё записано. Я знал, что в конце концов разберёшься. Не первый год дружим.

Через несколько дней, перебирая старые бумаги в сейфе, Мареев нашёл конверт с остатками денег, на котором столбиком он вёл учёт расходов. В расходах значился долг Виктора – сто тысяч, отпуск – сто тысяч, подарки в курируемый им детский дом – пятьдесят тысяч. Баланс сошёлся. «Да, ребят нет на хвосте – и никто в розыск не объявлен, а значит, всё нужно забыть», – решил Мареев, и тут же пришли к нему слова молитвы: «…Остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим…» С лёгким сердцем он пошёл в церковь и поставил свечку за здравие друзей, в их числе за здравие Виктора Лучко! Ведь художник, будучи внутри «девятого вала», тоже мог ошибиться.