Текст книги "На Васильевский остров…"

Джентльменским жестом я попытался принять у нее грабли, однако она воспротивилась (грабли – символ независимости), и я все с той же «бесхитростной» разухабистостью плюхнулся на ближайшую скамейку. Муха «давай, давай, иди, у меня работа» жужжала где-то над ухом, но я должен был что-то – испытание фантома? – довести до конца, а потому чувствовал удовлетворение, что крючок ею вроде бы проглочен. Она продолжала отделывать шевелящуюся кучу, но движения ее уже сделались скованными, вернее, излишне танцевальными. Она всегда нежилась, когда ею любовались (не любовались, а любовался, поправила бы она: это вы, мужчины, хотите обольщать всех подряд), но малейшего пафоса смущалась. Когда я ее впервые целовал в положении лежа, ее лицо в городских отсветах неизвестно каких реклам вдруг показалось мне таким прекрасным, что у меня вырвалось невольное: «Какая ты красивая!» – и она немедленно отреагировала: «Не видно лишних подробностей». Последнее слово ради пущей небрежности она произносила примерно так: «пдробностей». Однако сейчас с каждой минутой поддающее жару солнце правды высвечивало все подробности, не отделяя чистых от нечистых.

По-крестьянски почернелые Юлины руки, выныривавшие из огромных проемов долгополого оранжевого жилета, сильно расплылись, и на них уже наметились чехлы свисающей лишней кожи. В красиво полневшей дамской шее проступила некая моржовья текучесть. Волосы… Помню ее с прической «лампочка», с прической «желудь»… «Эта голова мне определенно нравится», – не раз поддразнивал я ее простодушным приговором, который она однажды вынесла перед зеркалом своей укладке. Но сейчас на ней была прическа «ни то ни се». В отличие от златокудрой Катьки, которую бабушка Феня неточно называла беляночкой, Юля была именно беленькой – под ласковую руку я именовал ее белокурой бестией, – теперь же она светилась бледно-оранжевым, в тон жилету, пламенем, а в проборе, точнее, в распадении… «Платиновая блондинка», вспомнилось туманно-изысканное выражение. У ее отца, тоже бывшего блондина, седина казалась прокуренной, когда он, что-то буркнув, повернулся ко мне бритым моржовьим затылком, не то справедливо подозревая меня в шашнях с его умненькой чистенькой дочкой, не то опасаясь, что я начну задирать нос. Он до восьмидесяти лет не мог забыть, что в церковно-приходской школе учился лучше всех, и если бы не революция… А насчет дочки – Юля сама, покуда у нас еще «ничего не было», то есть было только самое главное, так часто поминала дома мое имя, что однажды мать встревоженно воскликнула: «Он ведь женат!» Невозможно было смотреть – нет, вспоминать! – как из ее, Юлиных, «серо-буро-малиновых» глазок начинали катиться слезы – тут же послушно приостанавливаясь, когда ей принимались что-то говорить. На тех похоронах – довольно типичная для простонародья ситуация: дочь-университантка и допившийся до могилы сын – Юлина мать окончательно надорвала мое сердце тем, что попросила нас с Юлей забрать в морге вязаную жилетку (щи-то посоленные!), которая могла бы еще послужить ее мужу, угодившему в больницу при известии об избавлении их семейства от многолетнего позора. «Не спрашивай, не спрашивай, она уже совсем», – шепотом заклинала меня Юля, когда мы входили в промерзлый склад, где на полках макушками к нам друг под другом были разложены труп за трупом по десять вершков высоты на нос (навеки впечатались седые протуберанцы неведомой старухи), но я все-таки со смущенной ужимкой напомнил о жилетке пыжиковому молодому человеку с сочувствующим своим и строгим стеклянным глазом. Пыжиковый служитель сострадательно разъяснил, что всю поступающую на клиентах одежду они сжигают.

На воле Юля опустила уголки губ и заревела: спасибо тебе, что ты со мной возишься… «Да ты что, – захлопотал я, – не хватало еще, чтобы!..» – эти заранее опущенные уголки губ, эти вырывающиеся вместе с рыданиями букетики пара, когда-то заставлявшие меня обмирать от нежности, – долго они меня терзали, пока я их наконец не ампутировал.

Однако, прослышав, что у нее умерла мать, я наступил на горло оскорбленным амбициям и позвонил ей с предложением любых услуг, начиная от денежных. Я готов был непроницаемо снести самый оскорбительный отказ, но в М-глубине что-то все же оборвалось, когда я услышал в трубке не убитую даже горем ту особую ее интонацию, которая у ее матери переходила в некое подобие простодушной крикливости: «Руку сломила. Там на взгорочке были копытца натоптаны, а я возьми…» – ее «мамаша» готова была с детской доверчивостью отвечать на формальный вопрос полузнакомого человека. Впрочем, она меня с тех похорон ее пропащего сына тоже запомнила: «Он такой интеллигентный, ты бери с его пример», – знает такое слово – «интеллигентный», любовно фыркнула Юля. Но не скрою, известие о смерти ее матери обдало меня холодом больше оттого, что Юля давно страшилась остаться с отцом вдвоем – «мы с ним поубиваем друг друга». И я на разные голоса навязывал и навязывал свою помощь, а она октавой выше обычного повторяла как попугай: ничего не нужно, зачем?.. Но я продолжал звонить ей каждый вечер, и она, хотя и отвечала совершенно мертвым голосом, разговора по своей инициативе все же не прерывала, несмотря на то что говорил я, может быть, с чрезмерной ласковостью: все, дескать, и в самом деле проходит, перемучаешься и снова начнешь радоваться, улыбаться… «Мне это не нужно, – отвечала она, но полной уверенности в ее голосе я уже не слышал. – Мне лишь бы отца дотащить. Его в больницу предлагают взять, но я хочу, чтобы это дома произошло…» «Ты сейчас замучена. А потом снова оживешь», – почти сюсюкал я и читал ей Фета: для ясных дней, для новых откровений переболит скорбящая душа. И чувствовал, как она затихает: преданность к возвышенной ауре, окружающей стихи, не умирала в ней – они и впрямь святые, эти отличницы из низов.

«А как вообще отец?» – «Да никак – плачет и матерится. Раньше бы я его за это… А теперь – чем бы дитя…» Тогда-то она и пошла в дворники, чтоб постоянно быть рядом с отцом, у которого нарастание беспомощности сопровождалось опережающим нарастанием гордыни. Он терял слух, но желал, чтобы телепередачи были ему внятны до последнего слова. Он терял зрение, но требовал, чтобы буквы в газете оставались по-прежнему отчетливы. Он терял подвижность, но не позволял подмывать себя на рабочем месте – в постели, а требовал волочь его тушу в ванную. Я употребляю слово «туша» без всякой злости – разве что на реальность, которой мало просто убить достойного человека, а надо еще поглумиться, всячески его опустить, чтобы запакостить и самую память о нем. Хотя Катька все же сумела из безумного паралитика восстановить прежний образ отца… А Юля, придя с работы, ложилась на диван и смотрела сериал за сериалом, эти обезболивающие средства для бедных, поднимаясь только по гонгу из отцовской комнаты – ложкой по кастрюле.

И единственным, чем мне удавалось ее расшевелить, оказались мои неприятности. Заметив это, я принялся жаловаться на все подряд – на здоровье, на детей, на коллег, которые совершенно меня не ценят и всячески обижают, и в ее голосе начинал разгораться даже какой-то жар. И месяц за месяцем ей, словно по кирпичику, по дымку, по пушинке, по отблеску, по иллюзийке, удалось снова выстроить какой-то воображаемый контекст, в котором и об отцовских выходках стало возможно отзываться с шутливой досадой. И я начал звонить все реже и реже… Но все-таки мы были в курсе дел друг друга.

Моя М-глубина могла бы еще долго наслаивать на реальность один призрак за другим, но Юля уже довела до совершенства последнюю кучу. И мы вновь сидели рядом, и, встречаясь глазами, вновь начинали невольно улыбаться, когда в словах не было вроде бы ничего смешного. Только ее зубы, ударявшие мне в глаза, каждый раз меня пугали. Бабушка, бабушка, почему у тебя такие большие зубы?

Не задумываясь, отчего ей так хочется мне все это рассказывать, она перескакивала с папаши и кастрюль на президента и художественную литературу, и что-то во мне съеживалось, когда я видел, что у нее жест по-прежнему предшествует слову: сначала кружок и нырок кистью и лишь затем слова «я положила в кастрюлю», сначала бегущие указательный с безымянным пальцем и лишь затем слова «я побежала». Разумеется, ей необходимо было установить отчетливые отношения и с президентом: ведь в каждом человеке можно выделить (ребром ладони нарезались воображаемые доли) и хорошие и плохие качества, а показывать (демонстрировалась горсточка) одни только… Она по-прежнему была детски заинтересована во всем высоком и по-прежнему детски доверчива к высокоумному апломбу – относилась серьезно, словно к вечным звездам, к однодневным фонарикам, разжигаемым шарлатанами. Она выспрашивала мое мнение о случайно услышанных по телевизору книгах, о которых правильнее всего было бы вовсе не слышать, ограничивая себя фантомами лишь проверенных фирм, – и я чувствовал, что моя улыбка становится все более и более растроганной.

Что в свою очередь не укрывалось и от нее.

– У тебя замученный вид, – вдруг заключила она, едва сдерживая улыбку.

– Спасибо на добром слове. А ты, наоборот, выглядишь чудесно.

– Ты тоже выглядишь чудесно. Только замученно.

– Вчера вечером я повторил подвиг Павлика Морозова. Отрекся от родного отца за то, что он враг народа.

– Ты же знаешь, я народ не люблю. – Это было одно из тех излюбленных ее признаний, которыми она могла услаждаться вечно.

– Народ – это не только простонародье. Простонародье больше заслуживает звания народа по единственной причине: оно более предано тем коллективным фантомам, которые создают народное единство. Хранят народ, проще говоря.

Я чувствовал, что мне для чего-то нужно ее обольстить, а потому следовало быть не просто умным, а «блистательным», то есть парадоксальным. Какая бы муха ее ни покусала, мне всегда бывало довольно поблистать минутки три, чтобы она снова обреченно бросилась мне на шею: «Конечно – у тебя язык вот такой!..» – она показывала что-нибудь полметра от своих губ.

– А зачем нужны единства? Я еще с пионерского лагеря терпеть не могу никаких единств, в них всегда командуют подонки… – она охотно въезжала в прежнюю колею восхищенного Санчо Пансы при витающем в блистающих облаках Дон Кихоте.

– Без единств мы все сделались бы смертельно трезвыми. Бывают, конечно, одиночки, способные опьяняться в одиночку, но, как правило, это те, кому повезло уродиться душевно не вполне здоровыми. На миру и смерть красна именно оттого, что в коллективе легче опьянить себя иллюзиями. В трезвом виде люди не способны на подвиг. Посмотри на какую-нибудь отечественную войну. И фронт, и тыл состоят в основном из трусов и шкурников, готовых с превеликой радостью обменять и честь, и свободу на комфорт и безопасность. А народ как целое, можно сказать, бросает в огонь куски собственного тела, он готов бороться за свою честь и достоинство целыми веками. Народ – это та сила, которая заставляет трусов совершать подвиги, а жмотов делиться последним куском.

– Ну и зачем это нужно? – она уже предвкушала интересность моего ответа. – Я еще понимаю, жертвовать ради конкретных людей…

– За детенышей может пожертвовать жизнью и волчица, за стадо жертвуют жизнью и павианы. Но только человек способен погибнуть за то, чего нет!

– Так зачем, зачем погибать за то, чего нет?..

– Без преданности тому, чего нет, человеку просто не выжить. Разве тебе не знакома моя теория культурного опьянения? Ну, ты, однако, отстала… Базисное положение теории в том, что человек способен по-настоящему, до самозабвения любить лишь собственные фантомы, реальные предметы ему всегда в лучшем случае скучны, а в типичном ужасны.

– Уж прямо-таки все без исключения?

– Исключая присутствующих, разумеется. Хотя даже они когда-то сумели проглотить друг друга только под розовым соусом «фантази́». Но это вопрос слишком частный для теории такого масштаба – ее было бы, пожалуй, даже более правильно назвать учением. Основной его тезис – человека сделал царем природы не только разум: разум вместе с множеством, не спорю, полезных вещей открыл нам и нашу беспомощность перед огромностью реального мира, нашу микроскопичность и мимолетность. И защититься от этого знания мы сумели только при помощи системы коллективных иллюзий, не позволяющих нам видеть мир таким, каков он есть. Можно называть эту систему религией, можно культурой, но главное – она выполняет функции наркотика. Психостимулятора, когда побеждаем мы, и транквилизатора, когда побеждают нас. Когда же действие культурного наркотика ослабевает, когда человечество начинает выходить из-под власти мнимостей и стремится жить реальными заботами – тут-то и поднимается волна скуки, тоски, самоубийств, наркотизации… Короче говоря, чем трезвее становится общество, тем сильней оно нуждается в психоактивных препаратах. И практический вывод отсюда – трезвости бой! Спасительная соль земли – это придурки, живущие ради каких-то бесполезных химер, карабкающиеся на Эверест, собирающие спичечные коробки, верящие в предназначения и призраки: на месте министра здравоохранения, а заодно и министра финансов я бы с утра до вечера показывал их по телевизору в качестве антинаркотической пропаганды. Они демонстрировали бы нам потенциальное могущество нашего духа, которому, собственно говоря, глубоко безразличны все инфляции, дефляции и дефлорации, – он вполне способен жить и среди собственных конструкций.

К концу моего пародийно напыщенного монолога Юля уже светилась гордостью за меня перед каким-то воображаемым миром, в ориентации на который она бы не призналась даже под пыткой («Это вы, мужчины, все хотите производить на кого-то впечатление!»). Наиболее продвинутые философы давно раскусили, что под знамя истины соберешь одних зануд, а истинно громкую славу можно снискать лишь блистательным шарлатанством. И сейчас мне аплодировали даже банные листья в Юлиных кучах, расшевеленных поднявшимся ветерком.

Сама же она, прекрасно понимая, что я наполовину валяю дурака, все равно не могла не вдумываться в мой треп.

– Мне кажется, это когда-то давно все фантомы хранил народ. А сейчас он, по-моему, еще трезвее нас.

– Да, сегодня существуют и транснациональные, космополитические фантомы. Но многих ли они в состоянии опьянить? До забвения реальности?

После этих слов даже солнце правды изрядно померкло. Ветер снова пронесся по тополям, и они задирижировали всеми своими банными ветками. Кожу на лице начало покалывать песочком. Ветер наддал еще сильнее, и деревья согнулись, повернувшись к нему спиной, словно путники в плащах. А он тем временем взрыл Юлины муравейники и принялся их расшвыривать целыми пригоршнями. Я бросился было спасать плоды ее труда, но она залилась таким радостным смехом, что и я расхохотался. Я, признаться, и забыл, как это звучит. А ее смех был уж до того прежний…

Листья срывались и катились прочь, а вослед им над нашими головами, над крышами, над миром раскатился исполинский львиный рык, завершившийся страшным ударом, от которого мы оба втянули головы в плечи и, переглянувшись, фыркнули. И только тогда, протопотав по земле, прогремев по невидимой жести, хлестанул ливень. Подхватив грабли, мы кинулись в подъезд – вмиг полу-промокшие от одного только залпа небесной шрапнели.

Это был ее подъезд, и он, похоже, не ремонтировался с тех самых пор, но выметен был – чистый Гамбург: не зря я эту ударную дворничиху называл еще и немкой, когда она появлялась в сетчатом чепчике, приобретенном нами в Риге. Холодная вода смыла с ее лица разгоряченность, и на крестьянском загаре отчетливее проступили множественные белые морщинки. Вместе с нарастающей борьбой принципов: если пригласить меня домой, не заберу ли я чего-нибудь в голову, но и оставить мокрого человека на лестнице… А ведь пускалась на опасные для репутации ухищрения, чтобы только как следует показать мне свой дом: воспользовалась ежегодным визитом предков к Елене Владиславовне…

Уж до того самозабвенно летала она по прихожей, наметая на совок мелкий мусор и отгибая кверху от усердия большой палец на ноге, обутой в зеленый вязаный «следочек»!.. Показывала свои книги – русская классика, плюс экзистенциалисты из книгообмена, плюс Пруст и Платон с черного рынка, плюс стопочка женских поэтических сборничков, немедленно приговоренных мною к помойному ведру; показывала полуметровую наивноглазую куклу-невесту, подаренную ей за отличное окончание первого класса («Ее племянницы все время роняют, а она так вскрикивает – ужас!»); хвасталась геройской пилоткой на фотографии старшего брата, чье пьянство пока еще можно было воспринимать как забавную слабость; с грустной гордостью показала пожелтевшую и покоробившуюся девочку, ее умершую в блокаду двоюродную сестру, в чью честь она тоже была названа… Юлианой. На самый ценный экспонат – диван, на котором она спала, – она зачем-то уложила меня отдыхать – видно, не наигралась мною в нашем убежище под персями Виктории. Возможно, потому и кофе ей хотелось подать мне не как-нибудь, а именно в постель, тем не менее дотерпеть ритуал до конца ей не удалось – она поставила поднос на пол и припала ко мне. Ее волосы щекотали мое лицо, но я не подавал виду – однако она что-то все же заметила и убрала их за уши. Своей чуткостью она развивала во мне изнеженность – вслед за ней и я начинал придавать значение своим мелким неудобствам.

Теперь та же самая обстановка – не хуже людей, а следовательно, чуть-чуть лучше, как излагала Юля принципы своего папаши, – изрядно одряхлела: там отвисла полированная дверца, сям спинка стула стянулась бельевой веревкой – это в доме, где когда-то в каждом шурупе чувствовалось присутствие рукастого хозяйственного мужика… Зато к книгам прибавилось в коридоре метров шесть перестроечных журналов. Однако самым пугающим образом переменился мой взгляд: я не ощущал в нем ни искорки прежней умильности, а лишь холодную внимательность – во мне начал расти стыд за нее и тревога, что я уже ничего не смогу с нею поделать.

Стены в ванной, куда я зашел помыть руки, напоминали лунную поверхность. Я вгляделся в зеркало и поразился, до чего углубились все складки, какие излишки кожи скопились на моем лице. Я ущипнул себя за мятые подглазья, и след щипка растаял далеко не сразу, словно я щипал поднявшееся тесто.

А между тем душа все просила и просила любимого некогда наркотика. И потому необходимо было нагнетать и нагнетать обаяние. Но при попытке по-свойски положить локти на кухонный стол он завихлялся по всем направлениям. «Ну-ну, не пихайся!» – ворчливо предостерегла меня Юля, все еще опасавшаяся, как бы я чего не вообразил, но в ее ворчании я расслышал и знакомые воркующие нотки. Ее волосы слиплись и потемнели, царапнув меня неуместной ассоциацией: Катька на заозерском озере окунулась с головой и маленький Митька пробормотал с недоверчивым удивлением: «Брюнетка получилась…» Я почувствовал себя еще более бессовестным обманщиком. Однако что-то я должен был довести до конца.

Юля скрылась в ванной, пошумела водой, словно ей мало было небесного душа, – и вернулась протертая и причесанная в добытом из Леты посверкивающем на сгибах курчавом коричневом халате «большая медведица». «Го́ри!» – легким спазмом отозвалось во мне.

…Гипсовый, под бронзу и под потолок, осанистый Сталин на вокзальчике встретил нас с такой самоуверенностью, будто мы вернулись из семьдесят второго года в пятьдесят второй. До сих пор досадую на свое либеральное чистоплюйство, помешавшее мне осмотреть эти горы всяческих монстров и раритетов, что были свезены со всего Союза во дворец Его юбилейных даров – мне нужна была исключительно дорога в пещерный город Уплисцихе. Передвигаться здесь можно было только под руку – бесхозная девушка немедленно становилась предметом массовых притязаний. Грузинский декабрь походил на ленинградский октябрь, худые небритые грузины напрягались, пытаясь повторить незнакомое имя, и, отрицательно качая головами, терялись в тумане: я один здесь слышал про Уплисцихе. На базаре, словно чешуей, посверкивали новенькой жестью бесчисленные буржуйки, в квадратную карету скорой помощи впятером заталкивали раскорячившуюся телку. Зачуханная гостиница отдавала Колхидой, покуда я на свою голову не догадался, что «Колхети» означает «Колхозная». В шестиместном Юлином номере не было воды, зато не было и соседок. Пользуясь случаем, я после кратковременной борьбы разъял полы этого самого халата и впился в ее жидковатую, но невероятно дурманящую грудь, опускаясь все ниже по ее мальчишескому животу гимнастки, пока она не попросила жалобно: «Не надо, я же здесь не моюсь…»

Этот жалобный голосок и через четверть века пронзил меня такой мучительной нежностью, что я поймал ее руку и прижал к губам – пожалел волк кобылу. К моему удивлению, она воспротивилась лишь в самое первое мгновение. Однако ветхую отцовскую ковбойку – явно повеселев, с убыстрившимися движениями – она протянула мне все-таки с прежней воркующей ворчливостью: «На, переоденься! А то еще простудишься – отвечай за тебя…»

Опасаясь, что удалиться для переодевания будет выглядеть жеманством, я стянул мокрую в яблоках безрукавку здесь же, в кухне, и она немедленно распялила ее по лупящейся стене над газовой плитой. И, обернувшись ко мне, остолбенела, разглядевши мой втянутый рубец: «Это тебя так?..» «Я уж и забыл давно», – досадливо отмахнулся я: мне не хотелось, чтобы она отвлекалась сам не знаю от чего. Поняв, что я не кокетничаю, она переключилась на былую игривость: «У тебя теперь тоже талия с напуском». И вдруг провела холодным пальцем по моему правому боку: «Толстенький стал, как поросеночек». Я изобразил смущение и в «бесхитростной» манере ответно потрогал ее талию указательным пальцем: «Ты тоже вроде бы не похудела». Я опасался (но, кажется, и надеялся), что Юля в своем стиле отвильнет, как норовистая кобылица, – однако она спокойно позволила моему пальцу спружинить о наросший жирок. «Да уж, не похудела, – с саркастической гордостью подтвердила она. – Ем одни макароны..! – И ворчливо захлопотала. – Давай, давай, садись, я чай поставлю, есть хочешь?»

Это была наша старинная игра: то она начинала изображать ворчливую хозяйку, то, наоборот, я капризного деспота: «А что у тебя есть? Что это за колбаса? Почему такая холодная? Ты должна была заранее… Кто же на таком блюдце подает!..» – эта роль требовала вальяжно развалиться на стуле, но спинка при первой же попытке поползла, и я уселся поскромней. Однако она сновала взад-вперед с прежней готовностью, все так же сокрушенно приговаривая: «Тебе надо что-то делать с твоим характером, ты же совершенно невыносим!»

Ее простодушие все нагнетало и нагнетало в моей душе стыд за творимый мною обман – одновременно с желанием искупить его все более и более достоверным исполнением своей роли. И нарастающим чувством нелепости – ведь не роли же разыгрывать брел я сюда, разбитый полубессонной ночью?.. Вдруг я заметил, что сонной отравленности во мне уже давно нет как нет.

– Я невыносим только потому, что женщины вообще ненавидят порядок, – тон заигрывающего умничанья.

– Щас! Это вы, мужчины, ненавидите порядок!

Хорошо. Готовность обсуждать противостояние полов есть первый шаг к их сближению.

– И «щас», и всегда. Когда я в первый раз пришел пьяный на школьный вечер, кто, ты думаешь, был в восторге, оторвы? Нет, девочки-припевочки. Да и в университете…

Я снова вспомнил, как однажды ночью в подпитии забрался на строительный кран и – не возвращаться же без трофея – вывернул на его макушке огромную лам-пищу, – так даже Пузя была в восхищении. «Страшно…» – благоговейно произнесла она, когда наши лица в пылании этого глобуса засветились магнием. Пришлось – не карабкаться же с нею обратно – бахнуть ее в унитазе – от взрыва заложило уши.

– Вот-вот, ты и об университете всегда вспоминаешь какие-то беспутства. А я – лекции, преподавателей… Мне так нравилось учиться!

– Я вообще обожал все науки. Но не вспоминать же о том, что ты дышал.

– Юлиана! – послышался хриплый крик из квартирных глубин.

– Папаша… – со снисходительной досадой, словно речь шла о ребенке, улыбнулась Юля и ускользнула, прикрыв за собой стеклянную дверь, полузатянутую прикнопленным обойным листом.

В некоем выжидательном отупении – я бы уже с удовольствием смылся, но что-то я должен был довести до конца – я посмотрел в окно. Прямоугольные трубы на плоских крышах окружающих Юлину башню пятиэтажек под бешеным ливнем уходили вдаль стройными рядами, словно стелы на европейском кладбище.

Где-то в квартирных недрах вслед за томным дверным стоном послышались звуки закончившегося заседания – грохот и перестук передвигаемых стульев, сменившиеся ритмическим пыхтением и низким ворчанием, которому Юля вторила прерывистыми добродушными покрикиваниями. Мне показалось даже, что я различаю знакомое шлепанье мотающихся тел о стены, – пришлось сделать усилие, чтобы не сунуться с подмогой: одноразовые услуги все равно ничего не стоят, а как отреагирует «папаша»… Да наверняка и она (как и я) предпочитает обойтись без свидетелей.

Из-под обойного листа открылись ее загорелые семенящие ноги рядом с беспорядочными выбросами пижамных штанин в забытую голубую полоску. Водружение на унитаз представилось уже лишь моему противящемуся воображению. Затем Юлины ноги отошли в сторонку, через некоторое время послышался шум спущенной воды, потом проволоклись спущенные пижамные штаны, из которых восставали смертельно бледные набухшие ноги, затем штаны были вздернуты за обойный лист – и снова началось сопение, ворчание, шарканье, шлепанье, поощряемое прерывистыми Юлиными покрикиваниями. Новые громыхания стульев. Томно простонала и захлопнулась дверь.

Заглянула Юля: я сейчас, я должна подождать, пока он покурит, а то он может окурок в постель уронить, уже бывало, он же не видит почти ничего… И горько заключила: «Совсем старый».

Я дожидался ее отупело, как приготовившаяся к доению корова. Происходившее было слишком страшно, чтобы допустить его в М-глубину.

Чтобы еще надежнее защититься реальностью от правды, я потрогал, горячий ли чайник, обжегся и пристроился на хлипкий табурет лицом к обливающемуся слезами стеклу. Висячее кладбище по-прежнему терялось в непроглядной толще дождя.

Очередного дверного стона я почему-то не расслышал и едва не подпрыгнул, когда над моей головой раздалась Юля:

– Извини, пожалуйста, – с ним только расслабься…

– Да я все понимаю, – с предельной отзывчивостью начал оборачиваться к ней я, оберегая табурет, – у меня у самого мама…

На этом заколдованном слове голос мой опять дрогнул – Юлино присутствие вновь расшевелило мою изнеженность. И Юля тоже дрогнула – внезапно обняла меня сзади за полуповернутую голову.

Я слегка обмер, хотя вроде бы именно этого и добивался, и попытался довернуться к ней, приподнявшись над неверным четвероногим. Она воспрепятствовала, видимо, пряча от меня свое лицо, снова горячее – я чувствовал ухом.

– Ты, наверно, думаешь, что я сумасшедшая?

– Я думаю, ты была сумасшедшая, когда меня отталкивала.

– Тогда все было иначе. Тогда мне еще хотелось чего-то прочного. А теперь я живу одним днем. И думаю: если мы можем украсить друг другу жизнь – почему этого не сделать?

Она даже за моей спиной проговаривала это, понизив голос и отворачиваясь в сторону.

– Ну да, ну да, разумеется, – заторопился я, и, чтобы возместить сверхлюбезную суетливость своих слов уверенными и прочными делами, ласково, но твердо разомкнул ее руки, и, освободившись наконец от табурета, обнял ее за раздавшийся корпус. Руки наотрез отказались признать ее своей, но она отдалась им с такой безоглядной готовностью, что я ощутил стыд за свою придирчивость. Я пытался искупить ее страстностью поцелуя, но она спрятала свои губы у меня на плече:

– Подожди, подожди, дай мне почувствовать, что я тебя снова обнимаю, когда ты мне звонил, мне всегда просто невыносимо хотелось тебя обнять, ну подожди, ну подожди!..

Ее замирающий шепот напомнил мне, что нас может услышать ее отец, и она, мгновенно уловив мое беспокойство, улыбчиво зашептала: не бойся, не бойся, он ничего не слышит, это я просто так шепчу. Верно, в такие минуты она даже в полной безопасности всегда переходила на шепот, чтобы не потревожить некие витающие поблизости фантомы.

Настигнув наконец ее губы, я внутренне сжался, до того они были чужие и царапучие. Однако опьянение лишило ее обычной чуткости – она, как в былое время, пустилась проказничать своим веселым язычком, и я, все больше теряясь, ощутил, какой он пересохший и вообще неуместный, – вспомнился вдруг какой-то ремизовский старец, дававший паломницам язык пососать. Однако руки помнили свои обязанности – распустили бантик на поясе, раздвинули коричневый занавес, явив моему мечущемуся взору тело, которое я когда-то знал гораздо лучше собственного.

В соседстве с разделившим их чешуйчатым мыском загара ее сильно отяжелевшие груди казались смертельно бледными и ужасно немолодыми: «Мама», – больно екнуло в груди. Гимнастический животик ее тоже оплыл в нормальный дряблый живот немолодой тетки – было прямо-таки дико его целовать: что это, с какой стати?.. Лобок ее, правда, был по-прежнему залихватски взъерошен – зато веретенообразный просвет между бедрами безнадежно затянуло рябой бабьей обрюзглостью («Мама, мама…»).

– Юлиана! – донесся хриплый крик.

Я резко выпрямился и даже слегка запахнул полы халата обратно.

– Не обращай внимания, он просто от скуки, – со снисходительной досадой кивнула за спину Юля.

– Но… Он же может войти?..

– Не выберется, я его стульями загораживаю. Он уже два раза газом обжигался, зажженные спички на пол ронял…

– Он даже стулья не может раздвинуть?

– Я их связываю.

М-да…

– Ладно, пойдем ко мне в комнату, раз ты такой нежный, – это насмешливое слово она прошептала с особой нежностью.

Без всякой нужды прошмыгнув прихожую на цыпочках, я окончательно ощутил себя пронырой, которого вот-вот наладят в шею.

На постаревшей тумбочке у ее обветшавшего дивана стояли две большие фотографии – задорная мать в лихих кудряшках и смущенный от непривычного парадного костюма отец, оба сегодня годятся нам в дети.

– Теперь это все, что у меня осталось, – как бы легкомысленно обронила Юля, но жалобная нотка все же прорвалась.

И мне ужасно захотелось прижать ее к себе, погладить и утешить, но между мной и ею стояла чужая тетка в поношенном Юлином халате.

Отец ведь еще жив, порядка ради хотел возразить я, однако вовремя сообразил: это уже не он.

В Пашкином особняке хоть задвижка была… Юля мгновенно разгадала мой взгляд на дверь и, ласково улыбнувшись, придвинула к ней стул: