Текст книги "На Васильевский остров…"

Журнальный столик действительно был заставлен всяческими молдавскими вкусностями (неизбежные хумус и тхина, разумеется, присутствовали здесь тоже), и под Марианниным грустным любящим взором я принялся уписывать их, невольно стараясь являть собою воплощение Жизни с большой буквы.

– Ф-фу, сейчас умру… – наконец откинулся я в гостеприимнейшее кресло, и Марианна очень серьезно покачала головой:

– Не надо.

И взялась за линейку телепульта:

– Извини, я на минутку, новости послушаю.

Огромная голова в телевизоре наговорила чего-то серьезного, и по Марианниному лицу пробежала страдальческая тень, дивные глаза подплыли слезами.

– Снова двое ребят в Ливане погибли.

Я почтительно промолчал.

Беззвучно отворилась дверь с резиновой окантовкой на случай газовой атаки и беззвучными зелеными кроссовками по каменному полу к столику приблизилась свеженькая, как новенький персик, щекастенькая, очень юная девушка в оранжевой футболке (если бы даже Марианна не упомянула о ее «сиськах», не заметить их все равно было бы невозможно). Хороший художник, сохраняя сходство, может каждого из нас превратить и в красавца, и в урода, и, создавая ее по Славкиному образу и подобию, творец пошел по первому пути.

Она остановилась перед нами, глядя на меня с выжидательной робостью, как юная грешница на председателя студсовета.

– Не бойся, Лиечка, дядя добрый, – ласково поощрила ее Марианна и повернулась ко мне: – Слава нас всех запугал, что ты страшно умный.

– Не страшно, не страшно. Но я строг…

Чтобы утрировать ситуацию до комизма, я напустил на себя явно неправдоподобную требовательность:

– Ну-с, как в школе дела?..

– Ноххгмально, – выговорила она с предельной ответственностью, не сводя с меня робко-выжидательных Славкиных глаз.

– А какой ты предмет любишь больше всего? – перешел я к простодушной любознательности, всячески показывая, что со мной можно рубить начистоту.

– Никакой, – немножко расслабилась она.

– А зачем тогда в школу ходишь? – я был сама наивность.

– Говоххгят, что надо. Если хочешь дальше учиться, – поверила она.

– Так а зачем дальше учиться? – я вообще перестал что бы то ни было понимать.

– Я не знаю… – окончательно доверилась мне Лия. – По-моему, и так можно пххгожить…

– Конечно! Жизнь сама по себе есть высшая ценность!

– Лиечка, он шутит, ты посиди с нами – я сейчас чаю принесу.

Однако она присела лишь на самый краешек кресла. Мне хотелось сказать ей что-нибудь задушевное, но я совершенно разучился это делать. Да и с чего начать?

– А если бы ты в школу не ходила, чем бы ты занималась? – никак не удавалось мне съехать с наметившейся колеи.

– Телевизоххг бы смотххгела, – она уже говорила почти свободно.

– А что-нибудь о России вам в школе рассказывают? – мне и вправду было интересно, что сохранилось от прежнего фантома – уж черного, там, или розового.

– Ххгассказывают. В Ххгоссии были большевики и меньшевики. Большевики хотели воевать, а меньшевики хотели, чтоб было тихо.

– С кем хотели воевать?

– Чтобы пххогнать коххголя. Сначала большевиков было много, потом мало, потом опять много. – Для наглядности она изобразила руками сначала большой арбуз, потом маленький, потом снова большой.

– Лия, ну что ты говоришь глупости? – ласково укорила ее Марианна, грустно любуясь ею.

– Нам так учительница показывала – много, мало, потом опять много. – Лия обиженно изобразила прежние арбузы.

– А чего хотели большевики? – полюбопытствовал я.

– Они хотели все ххгазделить поххговну. Чтобы каждый человек стаххгался, как может, и получал все, что ему нужно.

– Ну, и получилось у них?

– Да. Только люди стали плохо ххгаботать. Кххгестьяне начали сжигать свои поля и убивать своих звеххгей.

– А потом?

– А потом началась инфляция.

– И дальше?..

– И дальше так и пххгодолжается инфляция.

– Лийка, ты же у меня не интеллигентный человек… – легко вздохнула Марианна, по-прежнему любуясь ею.

– Это я по по-ххгусски неинтеллигентный, а по-ивххгитски интеллигентный, – отвергла эту снисходительность Лия. – Мама, можно я пойду…

Она отпрашивалась на хатуну, что ли, проще – на свадьбу, только не развлекаться, а подработать официанткой.

– Хорошая девочка, – от души сказал я.

– Хорошая… Только очень упрямая. Со Славой у них такая была война. Его же все раздражало, он ей говорил: не стучи, а она смотрит ему в глаза и продолжает стучать.

– Я тогда была еще маленькая! – Лия вспыхнула, как Юля когда-то. И окончательно обиделась: – Ну вот, тепеххгь ты меня ххгасстххгоила, и мне тепеххгь никто не будет давать чаевые.

– Ну что ты, в печали ты еще красивее, – вступился я. – У тебя чудесный цвет лица – кстати, знаешь ли ты, что твой папа считал «цветлица» одним словом? – Она с величайшей серьезностью отрицательно покачала головой. – Просто невозможно представить такую красавицу в военной форме… А сама-то ты хочешь в армию?

– Да.

– Почему? Что там хорошего?

– Всегда с подххгугами. И вообще… Хавая́!

– Это значит какое-то интересное событие, – пояснила Марианна.

– В шабат пххгиезжаешь домой, тебе ххгады, а так пххгиходишь, никто тебя не хочет…

– Пей-ка ты лучше чай. – Наша беседа Марианну явно умиляла.

Меня, впрочем, тоже. Если забыть, что это дочь Славки с Марианной.

А она уже довольно свободно рассказывала, как она ходит в какой-то агитпункт партии Ликуд, чтобы нести политпросвет каким-то… пионерам, что ли: если арабы, мол, займут горы, они начнут кидать оттуда снаряды, и евреи будут уходить из долин, и тогда арабы захватят все, и с ними уже ничего нельзя будет сделать, они будут взрывать автобусы и уходить на свою территорию…

– Вот как!.. – поражался я, и Марианна смотрела на нас обоих как на глупеньких детей.

– Папа говоххгил, что вы его лучший дххгуг? – доверительно спросила Лия, когда Марианна ушла за новыми порциями чая.

Слово «друг» со времен Джека Лондона и Ремарка требовало в моих глазах такой взаимной безупречности, что я запнулся. Но вовремя сообразив, что дело в данный миг идет не о констатации факта, а о формировании фантома, я успел достаточно серьезно кивнуть, прежде чем промедление успело бы дезавуировать мой кивок.

Лия уже давно таскала брачующимся кошерные тарелки, за черным окном царила непроглядная тьма, а мы с Марианной все говорили и говорили грустно и тепло, и не было ничего естественнее, чтобы лечь в общую постель и с усталой нежностью обнять друг друга. От этого не пострадал бы никто. Кроме фантома. А следовательно, это было невозможно.

Мне было постелено в девичей светелке, над которой царил снятый во весь нечеловеческий рост мускулистый полуголый парень, уже подраспустивший и молнию, устремленную к выразительному всхолмлению на джинсах. Среди россыпей косметики распласталась переплетом кверху раскрытая книга с глянцевой нежно-бесстыдной красоткой на обложке. «Ужасным ударом он швырнул меня на четвереньки и страшным рывком разорвал на мне мои трусики, и я почувствовала ужасающую боль между ягодицами», – прочел я. М-да-с, в бендерском бараке с Акутагавой, но без сортира что-либо подобное и вообразить было бы невозможно…

На зеркале трепетала липучая бумажка: «Дарогая мамачка! Я очен тебя люблю! Я имею только харошие намеренности. Твоя самая сехуальная дочь»

Разуваясь, я углядел под кроватью картонный ящик, из которого выглядывало что-то невыносимо знакомое… Ящик был набит математическими книгами – еще из общежития: исполинский всеведущий Гантмахер, «Теория матриц», «Топология» Н. Бурбаки, которого мы склоняли так же, как «дураки», «Теория функций вещественной переменной» Вулиха, похожего на иностранного тренера по борьбе, – «принцип Коши» и «принцип каши» он произносил совершенно неотличимо: прошу не путать, не «ка-щи», а «кащи»…

Так Славка, стало быть, таскал за собой эту бессмысленную тяжесть, как, говорят, Шаляпин возил с собою чемодан русской земли себе на могилу…

* * *

Когда мы с Катькой, пьяные от дурацких предвкушений, не разбирая дороги, бродили по святым камням Вильнюса, то и дело обнаруживая себя за его пределами, в одно из таких проскакиваний мы обнаружили себя на полузаброшенном православном кладбище, могилы на котором наполовину превратились в проплетенные травой бугры. Смерть не имела никакого отношения к нам, краешек вечной ночи лишь подчеркивал солнечность нашего вечного дня. И на погибающем нищем кресте я прочел выведенные заплаканным и явно малограмотным химическим карандашом поразительные слова: «Приидите ко мне все труждающиеся и обремененные, и аз успокою вы». Эти слова для меня, юного дикаря, были исполнены такой красоты и значительности, что я целый день повторял их про себя: приидите ко мне… аз успокою вы…

И теперь, глядя на погружающийся в переливчатый муар Средиземного моря насыщенный пурпурный круг, я одним языком все повторял и повторял эти слова: аз успокою, аз успокою… И чувствовал себя действительно успокоенным. Но – если не считать матушки-смерти – как же зовут того благодетеля, кто приносит страждущей душе успокоение? Имя его – смирение. Сломленность. В самом деле, все живы, здоровы, не голодаем – чего еще надо? Выдалась тебе минутка, так не порти ее хотя бы сам – мир с удовольствием сделает это и без тебя.

Впервые за много лет я не испытывал напряжения в присутствии сына. Более того, мне было хорошо с ним, как с умным товарищем, который без серьезной причины не сделает тебе подлянки, не станет выстраивать приятную картину мира за твой счет. Можно было говорить, можно было молчать. Главное – он ничего из себя не изображал, высказывался серьезно и ответственно.

Два добропорядочных облезлых барсука, мы сидели на набережной за одним из уличных столиков таиландского ресторанчика, ожидая, пока остынет необыкновенно курчавое блюдо из завитых макарон, овощей, ломтиков мяса и бог знает чего еще, тоже, однако, вьющегося. Повар за зеркальным стеклом, как и полагается, непроницаемый, словно восточный божок, держал над пышущим огнем полусферу на длинной ручке. Время от времени из полусферы, каждый раз внезапно, вырывался метровый столб пламени, не производящий на божка ни малейшего впечатления, а мы с сыном задумчиво потягивали двойной дайкири, как самые образованные иностранцы. Когда с Колей Паком вдвоем в сидячем купе мы мчались в Ленинград, потягивая пивко из бутылок, по-американски раскинув ноги по сиденьям напротив и пресыщенно послушивая джазуху, пробившуюся в динамик сквозь идеологические препоны, я и помыслить бы не мог, что когда-то буду потягивать через трубочку коктейль среди пальм и небоскребов, рядом с которыми и море из безбрежной и опасной стихии превращалось в элегантную часть городского пейзажа – примерно такую же, как уютно журчащий и плещущийся фонтан, имеющий форму зыблющегося пенного зиккурата.

Нарядные светофоры то запускали стройный конвейер сверкающих автомобилей, то приостанавливали его, словно дирижируя каким-то таинственным танцем, хрустально-прозрачные лифты за стеклами небоскреба, равно как и фигурки людей, двигались так неспешно, как будто служили наглядными пособиями, – так сказать, цивилизация в разрезе. А Дмитрий вслух размышлял о том, что квартиру все-таки, видимо, выгоднее купить в рассрочку, а потом, если понадобится, продать – хотя он вряд ли куда-то тронется в ближайшие годы. Он говорил об этом с простотой и обыденностью истинного гражданина мира: фантом Родина мы разрушили сами, фантом Заграница позволили разрушить заботам. Вообще-то уже пора, говорил Дмитрий, откладывать деньги и на будущую учебу сына; но деньги и в России пригодятся – неизвестно, в какой стране моему внуку придется получать образование и сколько это будет стоить… Ведь жены у меня нет, мимоходом упомянул он как о чем-то само собой разумеющемся. Я несколько напрягся, но он не собирался устраивать никаких эксцессов по этому поводу: раз так – значит так.

– Но мать у моего сына есть, есть что беречь. Пока что. Мать она неплохая. Вернее, мама и папа для ребенка – это земля и небо, не надо у него их отнимать, пока можно. Я когда-то подслушал ваш с матерью разговор – вы думали, я сплю – и испытал именно леденящий ужас. Нет, вы не ругались, наоборот, были ужасающе предупредительны. Ничего, не огорчайся, никто не знает своих детей. Главное, чего мы не хотим понимать, – чем более беззаботное детство мы им устраиваем, тем сильнее они цепляются за него. И потом им всю жизнь весь мир чужбина. Когда так долго – детство же это целая вечность – живешь единственным и неповторимым, ужасно трудно смириться с тем, что ты не единственный и повторимый. В жизни ведь есть только три пути: быть нормальным, как все, а если не можешь или не хочешь быть нормальным, остается два варианта – быть героем и быть неудачником. Вот ты сумел сделаться героем, а я…

– Ну, ты и выискал героя, – ввернул я, чувствуя себя мошенником.

– Не кокетничай. Ты как когда-то вдолбил себе в голову что-то свое – не важно, глупое, умное, хорошее, плохое, но свое, – так всю жизнь на этом и простоял. А я понял, что героем быть не смогу, – я даже и не вижу ничего такого, ради чего стоило бы быть героем.

– Героем стоит быть только во имя каких-то пьянящих фантомов, – потешил я свой последний пунктик.

– Интересная мысль… Возможно, я просто слишком много пил и от этого утратил способность опьяняться чем-то еще. А может, и наоборот – пил, чтобы не чувствовать своего отрезвления. Я подумаю. Так или иначе, в какой-то момент я понял, что героем быть не могу, неудачником боюсь, а быть нормальным – ужасаюсь. От этого я и пил, и кривлялся – пусть лучше буду мерзким, чем нормальным. Но оказалось, что путь мерзости еще мучительнее, чем путь героизма, – и я сдался. Теперь я хочу одного – быть нормальным. Выполнять нормальную работу, получать нормальную зарплату, нормально воспитывать сына… Нормального сына. Ну, тебе-то, конечно, известно, что сегодня называют нормальной ту жизнь, которую могут себе позволить пять процентов населения земли, и я намерен войти в эти пять процентов. Так что можешь доложить маме, что у меня все нормально. У нормальных людей всегда все бывает нормально.

С каждым его словом остатки моей настороженности таяли все быстрее и быстрее: атавистические нотки ерничества в его классицистическом монологе явно проскакивали только из-за отвычки быть искренним. Но глубь его – ощущал я своей глубью – была невеселой, но очень серьезной. И я понял, что наконец могу быть спокойным за своего сына: он сделался именно таким, каким я мечтал его видеть.

Нормальным. Умеющим смотреть правде в глаза и принимать ее. Умеющим браться только за возможное, но уж здесь-то добиваться своей цели. Умеющим… Словом, я добился, чего хотел еще вчера. И когда я это понял, я почувствовал невыносимую боль. Я сразу узнал ее – именно эта боль пронзила меня, когда я увидел своего умненького домашнего барсучка в синей школьной формочке затерявшегося в синих школьных шеренгах, испуганно поводящего добренькими глазками. Но что же было делать – не оставлять же его без образования!

Разница была только в том, что сегодняшняя боль отдалась режущим ударом в левой половине груди и электрическим в левом локте, и я осторожно полез в нагрудный карман за нитроглицерином.

– Ну, ну, ты что это… отец? – лишь самой минимальной капелькой дружеской иронии Дмитрий подчеркнул выспреннее слово «отец», но слово «папа» и вправду звучит смешно, мы ведь, в сущности, теперь почти ровесники.

– Ничего, ничего, все нормально, сейчас пройдет.

Мы оба подождали, и понемножку, понемножку отпустило.

Я успокоительно покивал ему и – внезапно поделился радостной новостью:

– А я знаю, где водятся черные белки.

2001 г.