Текст книги "На Васильевский остров…"

Я отправился на лесосплав подзаработать деньжат и – на пороге настоящей жизни – еще раз почувствовать себя настоящим мужчиной (я долго практиковал эту иллюзию освобождения от власти вездесущих социальных законов, пока до меня не дошло, до чего мастурбационны мои побеги). Осенью же по утопавшему в золоте Ленинграду (смесь «один кленовый лист на гектар пыльного асфальта» представлялась мне золотом девяносто шестой пробы) я принялся расширять концентрические круги с центром в Финляндском вокзале, последовательно накрывая те конторы, что весной были обнесены нашими выпускниками. Я привыкал два – два с половиной часа в электричке считать частью рабочего дня и очень плодотворно их использовал – неплохо, в частности, подучил, чтобы потом совершенно забыть, английский язык. Но за пределами вагона мне ничего не удавалось: деньги таяли, а отказы множились. Меня-то хотели, но хотения эти доходили не выше престола кадровика. Особенно ухватились за меня в Горном институте (оторванный от альма-матер, погибающий в корчах Антей под воронихинской колоннадой, к которой мы с братом еще недавно хаживали проникаться дальними странами, мерещившимися за вереницами судов). Геологические раритеты всевозможных размеров, будничные разговоры о Кольском и Колыме разом заставили меня полюбить и флотационные процессы, разобраться в которых не мог даже их главный теоретик Злат-кис. Меня уже усадили читать его отчет, и я уже понял, что могу сочинить в десять раз лучше (так оно и было)… Заведующий кафедрой водил меня аж к самому проректору, но тот лишь укоризненно глядел мимо: ну зачем вы ставите меня в неловкое положение!

Осыпавшаяся позолота была смыта серой водой, зеленый, в бараньих лбах двор в Заозерье превратился в болото, в котором – среди таежной тьмы, куда я возвращался из своих блужданий, – уже не имело смысла разбирать, где глубже, а где мельче. Темнело рано, и, бредя среди горящих окон, я тупо дивился, как это может быть, что ни у одного из этих очагов не находится места всего-то для одного готового и вкалывать, и всех любить симпатичного, в сущности, человечка… На моем лице начала укореняться скорбно-проницательная усмешка, тоже, я думаю, не способствовавшая успеху моих исканий.

Кажется, впервые мастурбационная глубь отказалась поддерживать, то есть ослеплять меня: прежде моя жизнь представлялась мне захватывающей драмой, в которой и поражение может быть столь же восхитительным, как победа, – теперь реальность убеждала меня, что важен практический итог, а не красивая поза: поражение есть поражение, как его ни украшай.

И тут мне передали, что меня разыскивает Орлов. По-видимому, он счел, что не взять в аспирантуру еврея, который и так неплохо устроится, и оставить еврея на улице – не совсем одно и то же. «Почему ты сразу ко мне не обратился?» – был его первый суровый вопрос (с первым отеческим «ты»). Я пожал плечами – я уже начал понимать, что никто никому ничего не должен. И что бы впоследствии ни творил Орлов, эту протянутую руку я всегда буду помнить. У меня нет принципов: если бы какой-то эсэсовец, готовясь расстрелять тысячу евреев, лично меня почему-то отпустил на волю, я и ему считал бы себя обязанным. Может быть, какие-то другие евреи, которых Орлов эпизодически поддерживал, считали иначе – бог им судья, как выражалась моя покойная теща, а моя решалка решила так. Возможно, правда, она учла и то, что еврейская солидарность обошла меня стороной (безуспешные попытки Сони Бирман были ее личными попытками).

Под диктовку Орлова я написал заявление на самый крошечный чин – могущественный подслеповатый сморчок, кадровик Батькало, бережно отодвинул бумагу на край стола: с областной пропиской не берем (половина Заозерья трудилась в Ленинграде). Орлов на новеньком бланке надиктовал по-орловски щедрое ходатайство в паспортный стол: «выдающийся специалист», «государственной важности» – капитанша налагала положительную резолюцию не без почтения. Батькало же, по-прежнему меня не замечая, отодвинул бумагу теперь уже без мотивировок. Я бы проницательно усмехнулся ему в лицо, если бы не видел его, осыпанного медалями, как осенняя осина, на Доске ветеранов войны (впоследствии мне разъяснили, что стрелял он там по своим). Орлов при мне позвонил ему самолично, сопровождая уговоры простонародными прибаутками, ясно дающими понять, что унижается он смеха ради. Но Батькало, вероятно, зачем-то была нужна его прямая просьба.

Я настолько уже сросся с заранее безнадежной улыбочкой, что не сразу сумел с нею расстаться. И не совсем зря. Усмешливо подрагивая краешками могучих губ, Орлов передал меня в распоряжение своей шестерки, прикатывавшей его на лекции и стучавшей мелком под его диктовку: теперь она сделалась главным менеджером становящегося подразделения. Я только здесь разглядел выражение мелкомасштабного фанатизма на его бесконечно скучной физиономии и по нескрываемому торжеству в его безрадостных глазах начал понимать, что маленькие серые люди вовсе не склонны считать себя всего лишь фоном, на котором разворачивается жизнь людей крупных и блистательных. Уже через три минуты общения с ним мне пришлось напрячь всю нетренированную предусмотрительность, чтобы не допустить какой-нибудь опасной мастурбационной резкости. Но это были только цветочки – интимнейшим моим начальником в деле совсем уж постыдном сделался Антонюк, еще в общежитии удручавший меня своей громогласной жирно-трепещущей дураковатостью: можно, значит, что-то соображать в математике и быть… Антонюк был уже аспирантом, хотя и орловского помета, но до таких нюансов я еще не дорос. К слову, он соображал бы даже и терпимо, если бы не слободская дуроломность: увидел, рванул, сломал, свалил на соседа. Как-то, поддатый, на общежитской кухне он полез обниматься к Верке Пташкиной, а я – в чем был совершенно неправ, Верка и сама бы от него отбилась – остановил его семафорным жестом: «Руками не трогать!» Он залупился, я ему впаял справа, он влетел башкой в стекло, порезался… Фу!

Орлов придал меня Антонюку в письмоводители с аттестацией: «Он парень умный, поворотливый» – создавать сепаратную систему учета: на какой теме сколько бабок, кто где числится и сколько получает, много ли проезжено в командировках – делов на час в день, если взяться с умом. Но ума-то у меня и не было. Я не догадывался сказать себе: деваться некуда – надо сделать, я ощущал: деваться некуда – я погиб. Я никогда не был силен в мелочах, при первом изложении новой идеи и сейчас предупреждаю: слушайте, что я говорю, и не смотрите, что я пишу, – при правильном понимании сути я вполне могу написать азбучную формулу вверх ногами. Ну а там, где сути вовсе нет… Для меня и сейчас серьезная проблема, вперед или назад передвигать часы на летнее время. (Вот Славка в таких делах парил, как кондор.)

Антонюк, соединявший все взаимоисключающие речевые неправильности (он умудрялся одновременно «окать», «акать» и «укать» – «хараашо», «хурушо», «хОрОшо»), плотоядно ликовал: «Значить, ты вумнай, а я хлупой?» Мастурбационная честь каждую минуту требовала отказаться от позорного поста – или, по крайней мере, оборвать аппетитные антонюковские покрикивания типа «Ты тшем думау, кохда это корабал?!» – но ведь он сразу побежал бы к Орлову, а предстать перед Орловым на равных с Антонюком, услышать его бесхитростные и совершенно справедливые характеристики… Стыдно вспомнить, но я это регулярно делаю в целях самовоспитания: однажды я пал к орловским ногам и только что не со слезами умолял дать любую другую работу – с этой я не справляюсь! «Отставники справляются, а ты нет?» – грубовато подбодрил меня Орлов, но, убедившись, что это я серьезно, каменно отрубил: «Вы свободны». «Свободны…» – горько передразнил я, но я не был свободен от мечты снова наконец вернуться к продолжавшему неудержимо разрастаться во мне шедёвру, я совсем не был свободен от обожания Орлова… И я не был свободен от страха. Я уже понял, что вполне могу застрять в сплавщиках на чрезмерно долгий срок, – на этих условиях даже море совершенно перестало манить меня.

Словом, по тактике я выставляю себе двойку с минусом, зато по стратегической выдержке – твердую пятерку. За все эти беспросветные месяцы я так ни разу и не позволил мастурбационным страстям восторжествовать над делом. И в конце концов мимо меня проплыл по реке труп моего врага, который к тому времени уже не был моим врагом, потому что давно ничем не мог мне повредить. А если бы мог, я бы порадовался его смерти. Тот факт, что Антонюк, разъевшийся до габаритов товарища Жданова, чуть ли не три дня простоял раком на дачной грядке, пока его не начала трепать за седалище соседская собака, – это, конечно, уже излишество, но в целом я сегодня смотрю на эти вещи по-сталински: нэт человека – нэт проблемы. Смерть слишком просто достается каждому, чтобы считаться серьезной заслугой.

Вру, вернее, хвастаюсь – будь он даже опасен, я все равно ощутил бы это брезгливое сострадание: ну что, много ты выгадал, избрав жизнь скота, а не человека?

Наверно, я перенес бы тогдашнее унижение, разочарование раз в миллион легче – я бы валял ваньку, сшил бы себе бухгалтерские нарукавники, – если бы пребывал среди друзей, как привык – вернее, я привык считать друзьями всех, кто не демонстрировал особо сволочных наклонностей. Малознакомые люди казались мне более достойными, чем я: о себе я кое-что знал, – так что, если кто-то не выражал мне симпатии, я всячески старался ее выслужить. Являясь на лекции в амфитеатр Восемьдесят восьмой, я от двери метал спортивную сумку с месивом книг и конспектов на свое место рядов через восемь и ни разу за все годы не промахнулся. Но Верка Пташкина однажды язвительно передала мне, что полная равнодушная Ишутина при очередном броске вздохнула неприязненно: ох уж этот… – называние по фамилии само свидетельствует о неприязни. В тот же вечер на танцах в рабочке я пригласил вяло удивившуюся Ишутину (пятерня погрузилась по локоть в ее пышную талию) и до полуночи с нею прообжимался, пока она окончательно не размякла. Но в вожделенном храме Орлова никто не желал со мной танцевать. Я и приходил-то раньше всех – канцелярские крысы всегда должны быть под рукой, – лишь в эти час-полтора меня удостаивала подробностей из жизни своего восьмилетнего сынишки вторая по аккуратности дама. Я всячески старался выказать, какой я общительный и отзывчивый (я такой и был), но она строго пресекала мои попытки поведать что-то и о себе. Ее сынуля, например, стирает пятнышки со штанишек следующим образом: трет испачканные части друг о дружку. «Угу, угу, – радостно стараюсь я раздуть хотя бы такое пятнышко общности между нами, – я тоже всегда так делаю!» – «Все так делают», – строго обрывает она.

Нет, активных антисемитов и на Орловщине была обычная процентная норма – остальные просто составляли замкнутый клан, не нуждающийся в чужаках. К Орлову приходили самые обычные ребята и превращались в ксенофобов по вполне будничной причине: все они со временем начинали чувствовать, что занимают не свое место, что при свободной конкуренции в университетских доцентах и тем более профессорах из них удержалась бы, дай бог, четверть – следовательно, приходилось провозглашать главенство национально наследуемого над происками лично приобретаемого. Особо впечатлительные даже начинали просматривать газеты насквозь и обнаруживать, что реформе здравоохранения на обороте страницы соответствует отрубленная голова. Ну а те, кто чувствовал себя состоятельным по международным стандартам, как правило, и патриотами были умеренными. (Сам-то Орлов всем стандартам соответствовал с тройным превышением, но без ксенофобии и он не мог оградить свой огород от космополитической пятой колонны с ее авангардом из пятого пункта.)

Но до этих тривиальностей мне еще предстояло брести и брести – воспитание же говорило мне: если тебя не любят, значит, ты плохой. И я старался быть хорошим. Однако угодливость еще никому… Нет, за глупость я себе вколачиваю кол. А вот за выдержку – пять с плюсом. К слову, Орлов и премии делил по-отечески: каждый – работал не работал – хоть что-нибудь, да получал. Кроме меня. Хотя я отдал бы три литра крови, чтобы увидеть себя в списке на тридцать копеек. Смех… Как-то в буфете я по-приятельски спросил Коноплянникова, который был всего курсом меня старше, но в особняке вполне уже свой и научно озадаченный: «Я слышал, ты в партию вступил?» И на его холодный взгляд: «Да, а что?» – заторопился: «Да нет, все нормально, я так…» Мы подружились, когда меня уже начали приглашать на коллективные торжества, и мы в запечатанном инеем ночном трамвае ехали к кому-то допивать. «Давай отойдем за кустики, – доверительно предложил он мне. – Не люблю на месте отливать». Бывают странные сближения: из-за кустиков, сквозь серебряную вязь которых грозно проступали огненные знаки «Отделение милиции», мы вышли друзьями. И все-таки я и пил, и пел не как свой – я обожал Городницкого, а они хлопали в ладоши под какую-то кустарщину: «И ходит Гамлет с пистолетом», «В гареме нежится султан»… Но главное – моя мастурбационная глубь уже не хотела дружбы, купленной такой ценой. Я и посейчас стараюсь окружать новичков – особенно молодых – повышенным дружелюбием и начинаю их избегать, только когда они перестают нуждаться в опеке.

Похоже, сослуживцы меня и уважать-то начали, когда я перестал в них нуждаться, а когда я наконец решился уйти в лакотряпочники, меня уже почти любили и я уже почти отвечал взаимностью. Но глубь оставалась холодной и настороженной, как в те месяцы, когда я непроницаемо здоровался, непроницаемо управлялся с полставками и командировками, на придирки товарышша ехрэйтора отвечал вежливой издевкой, слишком тонкой для такой скотины, но распознаваемой им по невольным усмешкам зрителей, затем перемещался в библиотеку, просматривал журнальные новинки и просто обчитывал все вокруг своего шедёвра – все новые темы, требующие немедленного развития, перли ковром, как опята. Мои статьи уже печатались в самых престижных наших журналах – я почти не вздрагивал, обнаруживая в ржавом почтовом ящике солидные столичные конверты, – Антонюк уже говорил за моей спиной: «Мы укалывам, а ён статейти шлепаить». Но я все равно в душе завидовал тем, кто вкалывает вместе со всеми, на ком держится институт, кто получает указания от Орлова, в ком нуждается государство, кто катается в командировки на закрытые объекты, кто озабоченно произносит слова «допуск», «отчет», «заказчик», «протокол согласования»…

Поэтому, когда Тер-Акопян, взволнованный повешенной на него полумиллионной темой, предложил мне подумать над какой-то высосанной из пальца задачей о подводной лодке, взад-вперед гонимой течением, я впился в нее, будто в теорему Ферма. Я обнаружил у лодочных метаний эргодические свойства, составил интегральные уравнения, решил их, придумал стохастическую интерпретацию – недели две ходил и ездил как чумной… Тер-Акопян на время сделался почтителен, но Орлов даже не включил мои страницы в финальный отчет. Возможно, он давал мне еще какой-то урок – по крайней мере, Тер-Акопян понял это именно так и больше никаких задач мне не предлагал. Он уже перешел под власть законов социальных и, может быть, именно поэтому засел в средних функционерах от науки, хотя начинал очень хорошо: я был просто счастлив, наконец-то оказавшись не самым умным – Тер-Акопян схватывал с полуслова то, что я привык растолковывать по полчаса. Но когда в реалистической орловской ауре ему открылось, что неопределенно долго вынашиваемая серьезная работа и двухнедельная поделка, меченая приличным профессионализмом, абсолютно равны как «публикации», он совершено перестал рисковать, а потому и чего-то стоить. А ведь и я погнался за гарантированной пайкой…

Вожделенный труд со всеми сообща явился мне в облике опять-таки карикатурном – Орлов вместо спутников, реакторов, лазеров и квазеров повесил на меня ненавистный мне экономический договорчик: сетевое планирование, составление расписаний каких-то там подразделений унылого п/я неподалеку от унылой, как Ахерон, Черной речки, где тогда не было даже метро. Правда, мне наконец, выдали «допуск» (мысли не мелькнуло, что этим я закрываю себе отъезд, – мне здесь хотелось сделаться полноценной личностью), у проходной я ежедневно выписывал «пропуск»… И я сумел построить правильные отношения с самым главным их плановиком и, что не менее важно, с его молодящейся секретаршей – не притворяясь, а просто обращаясь к каждому из них той своей стороной, которая им была угодна (молодой, умный, но не от мира сего – и одновременно веселый, бесшабашный, без проблем). Попутно я успел проникнуться к ним совершенно искренней симпатией: без этого я и сейчас не умею быть приятным (возможно ли это? Но к этому надо стремиться) – мастурбационная глубь так до конца и не выпустила меня из своих объятий. На договорные денежки я прилично разобрался в теории графов, под видом изучения опыта скатался в Тбилиси и Новосибирск и произвел на тамошних спецов впечатление своим алгоритмом – чрезвычайно простым, но неуязвимым для критики, ибо он включал в себя субъективные «коэффициенты важности», назначаемые начальством от балды.

В ту именно пору ко мне и прикрепили чистенькую заносчивую аспирантку Юлю, которую, по ее словам, я поразил не только умом, но необыкновенной доброжелательностью и независимостью среди общего холопства. М-да… Женское сердце проницательно… Знала бы она, как я млел на еженедельных священнодействиях – семинарах, когда Орлов внезапно извлекал из рукава совершено неожиданные познания об устройстве железнодорожного тормоза или о превращении альфа– и аминокислот в белки, но, главное, он одним махом срывал покрывало частностей с самых хитросплетенных выступлений, обнажая восхитительно простенькую суть. (Правда, для нужного человечка, уже голенького и посиневшего, Орлов подводил итог совершенно неожиданный: работа очень интересная, представляет практический…) Но Юля отметила, что на первом своем докладе я ссылался на «теорему Орлова», а не на «теорему Зосимы Ивановича», как другие. И все же доклад мой Орлов аттестовал одним словом: «Здорово!» Правда, второй выглядел уже немного нахальным: слишком много новых результатов за слишком короткий срок – Орлов посуровел: мой научный авторитет начинал приходить в противоречие с моим служебным положением. А потом, когда на ежегодных отчетах у меня стало обнаруживаться по пять – десять московских публикаций, тогда как средний орловец печатался что-нибудь раз в два года в совместном сборнике с Йошкар-Олой, предоставлявшей нам бумагу в обмен на имя ответственного редактора Орлова, – Орлов окончательно окаменел – мое поведение выглядело уже формой нажима.

Это и было формой нажима. (Только ли на Орлова? Или вообще на жизнь?) Орлов заваливал меня дурацкими договорами-однодневками, отправлял мне на рецензирование громоздкие сочинения осаждавших его прожектеров, а я на пару с Юлей, любившей именно подробности, все спихивал в срок, обольщал прожектеров, по каждой новой теме делал публикацию-другую – отчасти уже назло, но отчасти и из того азарта, который заставлял меня когда-то осиливать разрядные нормы то по штанге, то по бегу. В результате я обрел репутацию специалиста по всяческой белиберде, так что в нестандартных случаях ко мне стабильно обращались за консультацией. Но сквозь этот мусор работа «для себя» двигалась уверенной моторкой – диссертацию я сделал года за два: в автобусе на одной ноге думалось особенно плодотворно. А когда я еще через три года защищался, было уже очевидно, что Орлов меня слишком долго тормозил. Совет, однако, проголосовал единодушно – народ там был сам по себе не злой и, может быть, даже отвел душу, голосуя за умного и невредного еврея. Хотя я заработал и завистников, которым было особенно обидно, что после мрачного распоряжения Орлова представить диссертацию я накатал ее за две недели, и даже формулы мне вставила симпатичная русская девушка. Это, в сущности, был скелет докторской – оставалось лишь заложить проемы кирпичом да как следует оштукатурить.

Но холодок недоверия во мне остался нетронутым: сегодня проголосовали, завтра… Если власть безразлична к истине, значит, она способна на все. Мои статьи продолжали выходить в солидных журналах (я уже не перечитывал по десять раз свое громкое имя под заглавием), их потихоньку переводили на буржуазные языки, а я получал просьбы об оттисках из Германии и Аргентины, меня – что гораздо важнее – признали московские коллеги, и, вполне достойно выступив на их семинарах, я заходил в ВАК (всякий раз поражаясь занюханности этой грозной конторы, в которой каждый немедленно начинал ощущать себя бестолковым неудачником), по гамбургскому счету, как бы уже и свысока, но проходили месяцы, а мой «десерт» лежал без движения. Только к концу второго года некрасивая, но свойская, почему-то выделявшая меня среди прочих унылых ходателей секретарша сочувственно сообщила мне, что мою работу отправили «черному оппоненту» – сомнительные сочинения рецензировались какими-то тайными советниками. Я был готов к любой пакости, но сердце все-таки екнуло. И все же шедёвр мой слишком уж выпирал из общего уровня, слишком уж много слишком уж солидных публикаций я имел на счету…

Гордыня недавней звезды еще, может быть, и сумела бы этим утешиться (утишиться), но вот родительский долг мой признавал лишь осязаемые результаты. В сыром бараке наши крошки беспрерывно хворали. Летом, среди сказочных елей, мхов и папоротников, активно участвуя в заготовке грибов и ягод, они еще держались, но при заготовке капусты и картошки (я самолично возделывал три сотки и, отчасти уподобляясь графу Монте-Кристо, вырыл и обшил крадеными досками обширное подполье, вытаскав землю в мешках) они уже начинали, как выражалась моя мама, сопатиться или кукситься, а уж зимой Катька, бурно ринувшаяся в работу, чуть ли не треть своего рабочего времени просиживала на больничных, возмещая их переработками. Да и я половину бесценных библиотечных дней… Я, на свое несчастье, был уникальным отцом – все больницы и санатории в один голос заявляли, что второго такого не видели: чтобы вселить в малюток бодрость духа, я морил их со смеху неизвестно откуда бравшейся ахинеей, читал им вслух, пресерьезно обсуждал всякие возвышенные предметы – мне самому было интересно. Без этих излишеств я бы куда легче перенес их измену… Зато, уложив их спать, я с чувством выполненного долга усаживался на припекающую кухонную плиту, клал на колени папку с бумагами – громада двинулась и рассекает волны.

Болели, словом, мы идиллически – у дочки прекращались конфликты в школе (Дмитрий-то до поры до времени был ангелом в облике барсучка): она уже тогда путала знание и бойкость речи, а посему считала себя умнее учителей: она и сегодня убеждена, что если промышленник или генерал не так речист, как кружащие вокруг нее (если не она вокруг них) брехуны, то им – уж, конечно, не брехунам – заведомо нельзя доверить ни завод, ни дивизию. Митя же, наоборот, был кроток в общении, но нескромен в изучении всего на свете: в пятом классе сам, без моего одобрения, изучил тригонометрию, потом химию за всю среднюю школу. Химичка даже привела его в пример десятиклассникам, в результате чего эти олухи зажали его в угол и принялись долбить каверзными, по их, олухов, мнению, вопросами. Он на все отвечал, так что в конце концов они устроили ему овацию: «Великий химик, великий химик!» Великий химик… После химфака гниет в водоканале… Правда, хоть зарплату исправно платят – критерий, достойный настоящего ученого… Но болел он в былые времена исключительно плодотворно. Вот когда дети были относительно здоровы – мне помнится больше садик, чем школа: последний потный папа, я хватал в охапку их, дожидавшихся уже в раздевалке, и сквозь морозную тьму волочил в нашу единственную комнату, в которой за день настаивалась вполне уличная стужа. Я их, как были в валеночках и шубках (все из чего-то выкраивалось, донашивалось), усаживал на диван и растапливал закованную в гофрированное железо цилиндрическую печь, которую в утренней тьме сам же зарядил на ощупь (почти уже не пачкаясь сажей) при-тараненной из тьмы сарая охапкой дров. Печь разводила свои завывания, а я постепенно снимал с детей шапочки, потом расстегивал шубки, потом развязывал косыночки – валенки снимались только перед сном. О городской же квартире, не имея степени, не приходилось и мечтать. Не приходилось мечтать и о превышении достигнутых ста пятидесяти в месяц. Катька запретила мне репетиторство, но я, если подворачивался случай, нарушал. Хотя, раз десять подряд повторивши определение квадратного корня… На почасовую работу (без степени совсем копеечную) меня не брали: мне почему-то не полагалось разрешительной справки за то, что я сидел «на договоре», а не «на бюджете». Только однажды меня зазвали без справки в первый в городе техникум с преподаванием матлогики, незнакомой прежним учителям, – так я даже увлекся. И пяток самых сильных ребят (особенно девчонок) в меня, без преувеличения, влюбился, но тут разразился жуткий скандал: кадровичка, прочившая на мое место своего племяша, позвонила в университет… Я ждал чего угодно, но отец родной, Орлов, отстоял (он вообще любил повторять: «Не гони коня кнутом, а гони овсом», женщины с ним даже советовались, делать ли аборт от женатого коллеги).

Зато в отпусках – удлиненных, у нас за этим не очень следили – я всегда где-нибудь вкалывал, чтобы отправить дорогих крошек на печеночные воды; а попутно, ведя в реальности жизнь труса, я старался помастурбировать геройством в трудовых играх: горные экспедиции, подрывные работы… Как-то за пятьсот рублей подрядился красить – брать на абордаж – каторжно-полосатую фабричную трубу, у которой скобы-ступеньки, немного пошатав, можно было вынуть рукой…

В итоге наши детки имели «все» – кроме телевизора: я считал, что лишь чтение – воссоздание почти чувственных образов из бесчувственных символов – есть процесс истинно человеческий, восприятие же информации в формах самой жизни доступно и животным. Но главное – появись в нашей берлоге второй медведь – телевизор, и он бы ликовал с утра до ночи – либо, как радио, сделался предметом неустанной борьбы: теща либо смотрела бы его сама, либо вступалась за бедных малюток, которых деспот-отец отрывает от главного – развлечений ради никому не нужных книг и уроков. «Да у вас просто денег нет!» – однажды сердито сказал Митюшка, и бабушка подхватила с присущим ей чистосердечием: «Я считаю, это самые неразвитые люди, у кого телевизора нет!» Но одеты были наши детки, можно сказать, нарядно – Катька ни разу не потратилась ни на готовый свитерок, ни на рубашонку, ни на пальтишко: все ею вязалось, шилось, перешивалось. В этом-то как раз я и не видел ничего особенного – нормально. Мне же нормально в любой момент быть оторванным от книги, сунуть ноги в ледяные резиновые сапоги и под луной или сквозь вьюгу семенить с помойным ведром по многокопытной тропе, стараясь поменьше наплескать в голенища и побольше сберечь для обледенелого блиндажа помойки. Нормально таскать в полумраке из полного мрака дрова, нормально дождливыми ночами красть на станции доски-пропеллеры, а на стройках – рваный толь (барак неостановимо разваливался и протекал), нормально рысью волочить полусонных детей в полутемный садик, чтобы успеть на семичасовой поезд-подкидыш, нормально и в снег, и в гололед вскакивать на ходу, чтобы не остаться без места – без целого часа полутемного горьковского чтения (только вечное – Шиллер, Байрон, Толстой, Пруст, только трудное – Платон, Спиноза, Шопенгауэр… Правильной может быть только трудная жизнь, ибо все стоящее идет вразрез с естеством: легкая жизнь, которой так жаждут мои взрослые дети, – это непременно распад).

В баню тоже приходилось греметь на электричке до Лениногорска: во тьме перебираться через бесконечные товарные составы, подсаживать, если подвернется тормозная площадка, сначала Катьку, потом детей, затем с другой стороны по очереди их снимать… Под вагонами Катька трусила ужасно, а я ничего: детей бы я успел выбросить, а сам лег лицом вниз. Материальных тягот я почти не замечал: математика – один из самых сильных наркотиков, а наркоману (мастурбатору) реальность практически безразлична – лишь бы вмазываться вовремя. На обратном пути распаренные дети, в сжимающихся когтях подкрадывающейся простуды, носились по гулкому ледяному вокзальчику, а потом в пустом вагоне я клал Митьку на полку для багажа, откуда он мог наблюдать, как я поражаю его маму и сестру своим умением перемахивать через разделяющую спинку из одного купе в другое.

Как положено наркоману, я не был эмоционально озабочен и Катькиными тяготами: ну, стирает в корыте, ну, спит по пять-шесть часов, ну, ездит ночными электричками – так она же там вяжет!.. Власть над моей душой имел только Долг: я был обязан обеспечить семью всем, чем положено, – без чувства долга я, как всякий мастурбатор (как всякая творческая личность), был бы законченным эгоистом. Меня даже и комната начала устраивать, когда от нас отселился Катькин брат, тоже не сумевший вписаться в настоящую жизнь из-за того, что слишком долго сиял в качестве звезды танцплощадки: теща была сильно глуховата, дети пока что спали сном ангелов, а то, что белобрысый сосед Васька харкает в общую эмалированную раковину под общим звонким рукомойником в нашей общей кухне, так волновало только Катьку – вольно же было Катьке обращать внимание на эти студенистые сталактиты!

Даже дети… где-то в глубине души мне казалось, что и они переболеют, выучатся, получат жилье не хуже моего… Пожалуй, все-таки именно из-за Долга я ощутил этот приступ медвежьей болезни, когда извлек из гремучего ящика гремучий же конверт со штампом Высшей аттестационной комиссии, в результате чего черный отзыв мне пришлось читать в щелевом освещении четырехкабинного сортира, обращенного к четырем крыльцам нашей восьмикомнатной казармы. (Хорошо – летом, не на морозном аэродинамическом потоке, бьющем из дыры.) Что говорить, диссертация моя решала не все проблемы: в одном случае я предложил только численный метод для решения собственного же матричного неравенства, в другом своем – всех ошарашивавшем на первый взгляд – результате я нарочно не стал рассматривать множество с угловыми точками, ибо в этом случае теорема становилась не такой эффектной, – можно было еще кое к чему придраться, хотя все равно каждая из трех глав даже в отдельности тянула на хорошую диссертацию. (И это, повторяю, видели и в Москве, и в Киеве, и в Новосибирске. Да и в те журналы, где я печатался, никто бы не влез с халтурой без отзыва члена редколлегии. По крайней мере, рядовой орловец со степенью никогда туда не попадал.) Но черный эксперт не унижался до реальностей – он просто, без затей лгал (при этом ни одно действительно слабое место не было задето).