Текст книги "Герой империи. Сражение за инициативу"

Днем это чувство безнадежного отчаяния пряталось куда-то вглубь, давая мне некоторое облегчение. Но когда наступала ночь, оно выползало из темных уголков моего сознания, и я не в силах была справиться с ним. В такие минуты на меня нападал необъяснимый озноб; холод зарождался где-то внутри меня, он сковывал мое тело, мои мысли… И это было жутко. Я старалась поскорее погрузиться в сон – чтобы в блаженном забытьи ничего не чувствовать и ни о чем не думать… Но с некоторых пор это перестало помогать мне. Мне стали часто сниться кошмары – я не помнила их содержание, но впечатление оставалось, и потом у меня весь день болела голова, усиливая подавленность и тягостное ожидание неизбежного конца. А в голове у меня билась только одна мысль: «Мы все умрем! Умрем страшно, мучительно и бесславно, и столетия спустя на нас будут показывать пальцами как на самых больших злодеев и самых больших неудачников в истории…»

Тем временем атмосфера в «Волчьем логове» вокруг меня и вправду становилась все более гнетущей, хотя с виду все оставалось почти так же, как прежде. Порой мне казалось, что окружающие люди испытывают то же, что и я. Но никто мне ничего не объяснял, да и поговорить мне было в общем-то не с кем. Мой же возлюбленный, казалось, вообще позабыл о моем существовании. Мы изредка случайно пересекались, и всякий раз я улавливала в его глазах отчетливое желание не видеть меня… Он и раньше не был особо нежен со мной, но теперь стал откровенно холоден и отстранен. Да, это было больно. Но только поначалу. Потом я стала осознавать, что ему неимоверно тяжело. Что он в отчаянии… И что он тоже чувствует висящую над ним грозную неотвратимость. Он был прав с том, что в мире воцарится Новый Порядок и Тысячелетний Рейх, но, как оказалось, это будет не наш Рейх и не наш Порядок. Пришельцы пришли для того, чтобы сделать все по-своему, и нам в их Новом Прекрасном Мире просто не будет места.

И я, хоть и сама была в ужасном состоянии духа, все же находила в своей душе оправдание и сострадание для своего возлюбленного… ведь я действительно любила его исступленной нерассуждающей любовью. И ничего не было у меня, кроме этой любви, за которую я цеплялась, теша себя отчаянным и возвышенным убеждением, что она заключает в себе весь смысл моей жизни… Без этой любви я уже не мыслила своего существования. Я не могла даже вообразить, что могу остаться одна, без Него… Я воспринимала нас как одно целое. Я знала точно, что мы умрем в один день и час… И мысль эта неизменно утешала меня.

Но сегодня что-то изменилось в моем сознании. Мне приснился странный и удивительно реалистичный сон. Конечно же, это был кошмар. Но именно этот сон я запомнила в мельчайших деталях… И когда я проснулась – в холодном поту, с бьющимся сердцем и пересохшими губами, – я ощутила, что что-то изменилось во мне… Но что именно, мне было непонятно.

Вместо того чтобы попытаться отвлечься, я вновь и вновь мысленно прокручивала в голове подробности приснившегося кошмара. Я не могла это прекратить усилием воли – казалось, будто кто-то заставляет меня это делать. Меня трясло, зубы выбивали дробь. И поразительно отчетливая картина вставала перед мной как наяву…

Мы с моим возлюбленным стоим на вершине какой-то горы: в цепях, голодные, оборванные и избитые, руки и ноги наши в крови; а толпа – безликая, беснующаяся масса – орет: «Распни их, распни!!!». Толпа… я, как ни стараюсь, не могу различить в ней отдельных лиц, они сливаются в одно серое мятущееся пятно. Это – нечто целое, единое, грозное и могущественное – олицетворение мести, квинтэссенция бесконечной ненависти… Я знаю, кто они. Знаю – это знание приходит откуда-то изнутри. Это – все те, кого мы убили, замучили, отправили в концлагеря и изгнание… И теперь они жаждут возмездия, жаждут увидеть мучительную смерть тех, кто причинил им столько зла – нашу смерть! Они предвкушают. Они вопят, потрясая над головой кулаками… Что же уготовлено для нас по их требованию? Кресты? Эта банальная мысль вспыхнула и мгновенно погасла. Кресты – нет… кресты – не для таких, как мы…

И тут мы увидели перед собой два огромных, чуть затупленных кола. Они сияли белизной, грозно вздымая свои острия к небу, по которому штормовой ветер нес низкие серые облака. Все вокруг было серым, будто нарисованное карандашом. Серые люди, серая земля, серое небо… и только эти колья сияли белизной как символы неотвратимого возмездия. «Нет! Нет!» – звучал внутри меня отчаянный вопль. Но губы не могли издать ни звука, точно скованные заклятьем…

Огромные, закованные в броню солдаты грубо схватили нас и подвели к этим кольям. И вдруг мой возлюбленный упал на землю и стал биться в неистовых корчах… Пена кипела на его губах, глаза были страшно выпучены – он был не похож сам на себя. Вместе с остатками мундира он сдирал с себя кожу… Извиваясь и дергаясь, он издавал хрипы, смешанные с сиплыми стонами и зубовным скрежетом. И вдруг он начал меняться… Из-под лохмотьев сорванной человеческой кожи и клочьев мундира полезло нечто ужасное, невиданное. Я непроизвольно отшатнулась, одновременно с этим понимая, что, скрытая прежде человеческой плотью, это полезла из него его истинная сущность… Черный, лохматый и клыкастый зверь из Бездны, похожий на помесь крокодила и бешеного пса! Смрадное, омерзительное чудовище, – оно поднялось на задние лапы и нечленораздельным ревом бросило вызов небесам…

Толпа тоже отшатнулась и затихла. И тут в небесах вострубили ангелы… Тучи разошлись – и с ясного синего неба на землю хлынули золотые лучи полуденного солнца. Я поняла, что это было солнце Новой Империи, приносящее яркие краски жизни в наш серый и безрадостный мир. Потом солнечные лучи скользнули по Зверю – и тот вспыхнул багровым коптящим пламенем. Нечеловеческий вопль, исполненный боли, злобы и отчаяния, огласил окрестности. И тут я поняла, что тоже кричу. Потому что я тоже горю! Потому что я тоже проклята! Потому что я – точно такое же чудовище, как и он, и нет мне прощения, нет, нет, нет!!!

3 сентября 1941 года, около полудня. 15,5 км. к востоку от города Орша, и в 3,5 км. северо-западнее райцентра Дубровно, деревня Чижовка. КП 161-й стрелковой дивизии.

Командующий армией – генерал-лейтенант Константин Константинович Рокоссовский.

Весь вчерашний день мы, бойцы и командиры 13-й армии, с напряжением вслушивались в грохочущую к западу от нас канонаду. Там сражались и умирали наши товарищи, в упорной обороне отбивая немецкие атаки одну за другой. А у нас все было тихо, только белые защитники чаще обычного чертили под низко нависшими тучами свои стремительные траектории. Во второй половине дня поступил приказ: частям 161-й и 100-й стрелковых дивизий занять оборонительные позиции на правобережном плацдарме, подкрепив уже размещенные там противотанковые артбригады, а остальные части с соединения армии привести в полную боевую готовность.

Одновременно с этим приказом пришло распоряжение вывести в тыл многочисленные отряды мобилизованных гражданских, которые изображали бурную деятельность на тех объектах, что должны были имитировать недостроенный тыловой рубеж обороны. В частности, в районе поселка Киреево был почти достроен приспособленный круговой обороне опорный пункт, наглухо перекрывающий дефиле между заболоченным лесным массивом на севере и берегом Днепра на юге, а также железнодорожную и шоссейную магистрали, проходящие в непосредственных окрестностях Киреева. Именно на территорию этого опорного пункта по наступлении переломного момента в сражении планировалось высадить два штурмовых батальона, которые отрежут прорвавшуюся к Смоленску германскую подвижную группировку, фактически повторив Слоним-Ивацевичскую операцию.

Поздно вечером, когда грохот канонады наконец стих, с «Полярного Лиса» на мой командирский планшет пришла оперативная сводка за день, из которой следовало, что оборона десятой и двадцатой армий по Днепру устояла под натиском немецко-фашистских захватчиков, а штурмующий ее враг понес в боях серьезные потери. И только на непосредственных подступах к Орше советские дивизии были вынуждены оставить полностью разрушенную первую траншею, перейдя на второй рубеж обороны, проходящий непосредственно по окраинам города. За этот весьма скромный успех гитлеровцы заплатили сотней подбитых и уничтоженных танков, а также критическими потерями своей пехоты. Чем-то все это напоминало картину Верденского сражения четвертьвековой давности, когда за продвижение на пятьсот метров наступающая сторона платила десятками тысяч жизней.

Гораздо хуже складывалось положение на позициях 69-го стрелкового корпуса севернее Орши. Там вдоль железной и шоссейной дорог ударили свернутые в таранные колонны два германских моторизованных корпуса. Поддерживающая корпус противотанковая артбригада потеряла половину орудий и личного состава, а стрелковые части, заполняющие окопы, понесли такие жестокие потери, что роты по численности стали напоминать усиленные взводы. Подобное я уже видел во время боев в Минске, но только там даже в начале боев в стрелковых дивизиях практически не было полнокровных частей. А тут всего за один день новенький, еще ни разу не бывший в сражении корпус сточился больше чем наполовину. Когда оказалась разбита большая часть противотанковых пушек, советские бойцы пошли на врага со связками гранат и бутылками с зажигательной смесью. Правда, и враг понес за один этот день очень тяжелые потери. Более половины германских танков, атаковавших советские позиции, оказались уничтожены или выведены из строя, и там же полегли тысячи солдат в серых мундирах, а в немецкий тыл потянулись многочисленные санитарные колонны.

Сочтя задачу, поставленную перед 69-м стрелковым корпусом, выполненной, командующий двадцатой армией генерал Лукин приказал под покровом темноты отвести войска корпуса на резервные позиции, оставив на прежнем рубеже только демонстрационные заслоны. А это значит, что первая фаза Смоленского сражения завершена, и уже завтра германский кабан со всей своей дури вломится в проделанную им брешь в советском фронте и устремится туда, где его уже ждет на совесть подготовленная ловушка. И вот тогда сегодняшние потери покажутся немецким генералам детским криком на лужайке, ибо даже в Слоним-Ивацевичской и Минской операциях крупная войсковая группировка германцев не оказывалась между молотом и наковальней, в узкой длинной кишке, насквозь простреливаемой нашей артиллерией.

Потом, около полуночи, на связь со мной вышла Ватила и сообщила, что с ноля часов мне переданы полномочия командующего вновь созданным Центральным фронтом, включающим в себя девятнадцатую, тридцатую, двадцать четвертую, шестнадцатую, двадцать восьмую, мою тринадцатую и двадцатую армии – то есть все советские силы, действующие в полосе вражеского прорыва. Напоследок она пожелала мне успеха и сказала, что мой большой тактический планшет, позволяющий управлять крупными армейскими группировками, уже в пути. В качестве штаба фронта рекомендовалось использовать штаб 13-й армии, состав которого не вызывает нареканий, тем более что тактический планшет, Алиль Фа, и в случае необходимости Ипатий, избавят моих помощников от большей части рутинной работы.

Закончив разговор с Ватилой, я вышел на связь с Верховным Главнокомандующим и получив подтверждение своему назначению, доложил обстановку на текущий момент. По двадцатой армии потери на конец первого дня операции были даже меньше плановых, а остальные соединения подчиненного мне фронта в бою еще не бывали. А около трех часов ночи, как и планировалось, на правобережный плацдарм начали прибывать грузовые шаттлы, доставлявшие личный состав и снаряжение двух штурмовых батальонов, костяк которых составляли имперские штурмпехотинки. Я точно знаю, что в случае необходимости смогу опереться на эти батальоны как на каменную стену. Где штурмовая пехота, там всегда победа.

Утром ситуация начала развиваться точно так, как и ожидалось. Почуяв возможность легкого успеха на своем левом фланге, за ночь генерал Гот перебросил туда еще один моторизованный корпус, прежде таранивший наши позиции южнее Орши. Едва взошло солнце, немецкие танки с легкостью смяли демонстрационные заслоны, оставленные на позициях шестьдесят девятого корпуса, и стали быстро продвигаться вперед, ощупывая перед собой дорогу тараканьими усами моторизованных разведывательных батальонов. Во вчерашних попытках прорыва фронта моторизованные разведывательные и мотоциклетные батальоны не участвовали, поэтому смогли составить довольно сильную группировку, быстро продвигавшуюся на восток по обе стороны от магистрального шоссе.

Один из таких батальонов с ходу нацелился на наше Дубровно – скорее всего, имея задачей захватить переправы через Днепр и после этого частью сил перерезать дороги восточнее Орши, заключив ядро двадцатой армии сначала в логистическое, а потом и в полное окружение. Классическая задача на блокирование сильного узла обороны и обрушение всего фронта. Но под Чижовкой эти деятели с разбегу уткнулись в хорошо замаскированные позиции 161-й дивизии усиленной противотанковой артбригадой и были жестоко биты ногами. При отражении разведывательного наскока я приказал не использовать основные силы противотанковой бригады, чтобы не демаскировать их позиции, и по бронетранспортерам с мотоциклистами ударили крупнокалиберные пулеметы и зенитные пушки калибром в тридцать семь миллиметров. Мотоциклы и даже бронетранспортеры от пули калибра двенадцать и семь защищают не лучше, чем если бы они были сделаны из картона, а зенитные снаряды автоматических пушек и вовсе творят чудеса в истреблении вражеской пехоты. Шквальный огонь в упор с тщательно замаскированных позиций сделал свое дело – и вражеская разведка отскочила назад, оставив после себя два десятка траурно-чадных костров.

Возможно, у противника возникло впечатление, что он наткнулся на зенитный дивизион, прикрывавший мосты через Днепр от ударов с воздуха. По крайне мере, вели себя немцы довольно беспечно, около десяти утра развернувшись в боевые порядки, где в первых трех рядах шли тяжелые «тройки» и «четверки», и только за ними «двойки», «чехи» и «единички». И вот тут, когда до замаскированных позиций нашей пехоты и легкой противотанковой артиллерии осталась пара сотен метров, по атакующим немецким танкам разом ударили из всех стволов. Повторился тот же разгром, что рано утром потерпел разведывательный батальон, только в гораздо больших масштабах.

Дополнительно перца в эту кашу добавил Ипатий, рассчитавший установки для стрельбы шрапнелями из гаубиц таким образом, чтобы снаряды, летящие по крутой траектории, рвались в воздухе на высоте сотни метров, под углом около двадцати градусов к горизонту. Корпуса танков, которые обычно прикрывают пехоту от пулеметного огня, в таком случае не представляют собой абсолютно никакой защиты. И, кроме того, при таком виде обстрела почти бесполезно залегать, ибо шрапнельные пули бьют по земле сверху вниз. Нечто подобное прежде я видел еще до Минска под Клеванью, когда дивизия полковника Катукова поймала немецкую механизированную колонну в очень похожий огненный мешок.

Впрочем, побоище под Чижовкой почти не повлияло на действия других германских танковых и моторизованных дивизий – они дружно, не обращая внимания на творящийся у них на фланге разгром, двинулись на восток по Минскому шоссе. Было бы хуже, если бы все они навалились на тринадцатую армию, но, видимо, вражеский командующие (генерал Гот или сам фельдмаршал фон Клюге[20]20
  Рокоссовский не посвящен в частичный постановочный смысл этой операции и принимает действия германских генералов за чистую монету. Так у него не будет соблазна халтурить, а германские войска, вплоть до того момента, как начнут сдаваться в плен, будут подвергаться ударам со всей возможной жесткостью.


[Закрыть]) решили поручить эту «почетную» обязанность свой пехоте (входящей сейчас в прорыв вслед за танками), а подвижные соединения использовать по прямому назначению для углубления прорыва. Мы тоже не против такого развития событий, ибо чем больше вражеских войск набьется в смоленский мешок, тем успешней будет порученная мне операция. Но пока все идет по плану и беспокоиться не о чем, и в то же время возникает беспокойство, что что-то пойдет не так…

3 сентября 1941 года, вечер. 65 км. западнее Смоленска, райцентр Красное. Штаб 3-й танковой группы.

Командующий 3 ТГ – генерал-полковник Герман Гот.

Ну и дыра… Даже зная о том, что эта операция сама по себе безнадежная глупость, я не предполагал, что ловушка, подготовленная нам русскими большевиками и имперцами, будет так проста и убойна. Продвинувшись километров на семьдесят от прорванной линии фронта, наши передовые разведбатальоны уперлись в то, что с полным правом можно назвать мокрым мешком. Мелкая речка, шириной, наверное, метров двадцать, впадающая в этом месте в Днепр, перерезала шоссе и железную дорогу и, петляя, скрывалась в лесных массивах на северо-западе. И вот на восточном берегу этой речушки вдруг обнаружились несколько рядов траншей, хорошо замаскированных и примененных к местности, при том, что наша разведка была абсолютно не осведомлена об этих укреплениях, как и о том, что их занимают многочисленные свежие большевистские части, имеющие на вооружение большое количество гаубичной и противотанковой артиллерии. Уже прорывая линию фронта под Оршей, мы обратили внимание на то, что относительно начала войны большевики в несколько раз увеличили плотность противотанковых средств, задействованных на направлениях наших основных ударов, но тут плотность огня семи с половиной и восьми с половиной сантиметровых пушек зашкаливала все мыслимое сухим тевтонским разумом.

В сухую погоду при глубине реки в метр-полтора, наши ролики, наверное, могли бы форсировать ее даже при взорванных мостах, под огнем врага прямо вброд. Возможно, это была бы еще одна бойня, подобная прорыву фронта севернее Орши, но мы могли бы хотя бы попытаться. Но не сейчас, когда целую неделю идут проливные дожди и даже незначительные речки вздулись, превратившись в мутные потоки. Уже в нескольких шагах от мощеной дороги начинается такая непролазная грязь, что в ней вязнут и садятся на брюхо не только нечаянно съехавшие в сторону грузовики, но и тяжелые «тройки» и «четверки». А ведь эти садисты-пришельцы (не подберу другого слова) приняли и дополнительные меры для того, чтобы сделать район непригодным к наступательным действиям. По нашу сторону речки они не только эвакуировали все население и разобрали дома в деревнях, но и перепахали местность тракторами на километр от своих позиций, не забыв про проселочные дороги. Когда разверзлись небесные хляби, вся эта пашня набухла водой и превратилась в некое подобие болота, в котором вязнет не только техника, но и солдаты, которые едва могут переставлять ноги в липкой грязи. При каждом шаге по такой местности на сапоги налипает ком килограммов в пять мокрой почвы, и человек чувствует себя так же, как муха на бумаге-липучке.

Мы, конечно, попытались найти обход, в частности, попробовав форсировать Днепр в стороне от главной линии большевистской обороны, но оказалось, что по южному берегу этой русской реки, тоже вырыто по нескольку рядов замаскированных траншей, где также расположились свежие большевистские войска. Причем дислоцированная по ту сторону реки русская артиллерия простреливает весь этот мокрый мешок насквозь, и от нее не укрыться, даже уклонившись на север, поскольку там на несколько десятков километров тянутся заболоченные леса, а в них невозможна никакая правильная война. Русские скачут по этим болотам как зайцы с кочки на кочку, а наши солдаты сразу увязают по пояс. Будь моя воля – оказавшись в такой ситуации, я бы отдал немедленный приказ на отступление, ведь тут можно без толку сжечь не одну кадровую дивизию и не добиться ровным счетом ничего. В похожем положении в прошлую Великую Войну оказалась русская армия во время сражения за реку Стоход. Тогда после удачного прорыва на рубеже неприметной речушки с топкими болотистыми берегами, которую найдешь не на всякой карте, без всякой пользы сгорело три полнокровных корпуса старой русской армии, в том числе и их непревзойденная Гвардия.

Но, к сожалению, решаю тут не я, и даже не фельдмаршал фон Клюге. В эту западню нас загнал «гений» ефрейтора, и это его упрямство все больше и больше убеждает меня в правильности решения перейти на сторону пришельцев. Если бы он, получив сообщение о том, что большевики упредили начало нашего наступления, приказал прекратить атаки и перейти к глубокой обороне, тогда, возможно, многие из нас задумались бы, стоит ли менять один Рейх на другой. Ведь честь и верность присяге для нас далеко не пустой звук. Но раз тот, кому мы присягали, обрек нас всех на бессмысленную смерть в уже проигранной войне, то и мы тоже ему ничего не должны. Мы поверили ему, когда он обещал вернуть Германии былое имперское величие… Но теперь, когда вместо величия вождь нации привел наш народ к очередной катастрофе и, более того, продолжает упорствовать в своих заблуждениях, мы, находясь перед лицом неодолимой силы, грозящей нам всеобщим уничтожением, также вправе отказать ему в верности.

Даже наши дисциплинированные солдаты, попав в ситуацию, из которой не видно выхода, стали роптать, даже несмотря на непревзойденную немецкую дисциплину. Но я приказал везде и всюду повторять, что нас сюда загнала воля фюрера – дескать, так нужно для будущего Германии. И первая половина моего утверждения является правдой, и вторая, несмотря на то, что эти две правды грубо противоречат друг другу. Ефрейтор, отчаянно не желает уходить в небытие (ибо в новом имперском будущем есть место для всех, кроме него одного), и потому гонит на смерть миллионы немецких мужчин в безнадежной попытке отсрочить свой конец. Но мои солдаты – это не жертвенные бараны, которых можно сжигать в честь смерти художника-неудачника, поэтому в интересах Германии собрать их как можно больше там, где мы сможем перевести их на другую сторону огненной пропасти, разделяющей Третий Рейх Гитлера и Четвертый Рейх пришельцев.

Стоит отметить, что большевики тоже ведут себя согласно предварительным договоренностям, и поэтому их артиллерия открывает огонь только тогда, когда мы пытаемся предпринимать какие-то активные действия. И это несмотря на то, что, пожелай их командование – и весь мокрый мешок тут же превратится в сплошной кромешный ад. При этом наша артиллерия ничего не сможет с этим поделать, поскольку не обладает необходимыми возможностями. Наверное, стратеги пришельцев уже учитывают наших солдат как свою потенциальную активную силу, и потому стараются беречь их жизни и не истреблять понапрасну. Думаю, что все решится уже завтра, в крайнем случае, послезавтра, когда вдобавок ко всей прочей рыбешке, которая уже набилась в эту вершу, сюда подойдет снятый с позиций под Быховым сорок восьмой моторизованный корпус. Фон Клюге уже получил у ефрейтора разрешение на переброску, сообщив, что нам удалось прорвать фронт и теперь бои идут уже неподалеку от Смоленска. Еще одно усилие – и все…

Опять же ни слова неправды… Разве что «неподалеку» – это около половины пути от места прорыва до конечной цели операции, а «все» – это соглашение об инверсии. Ибо, потерпев поражение в Смоленской битве и потеряв ударную группировку, вермахт не сможет продолжать сопротивление союзу большевиков и пришельцев, – и тогда все муки Третьего Рейха могут закончиться очень быстро.

3 сентября 1941 года, 14:35. США, Вашингтон, Белый дом, Овальный кабинет.

Присутствуют:

Президент Соединенных Штатов Америки – Франклин Делано Рузвельт;

Вице-президент – Генри Уоллес;

Госсекретарь – Корделл Халл;

Министр финансов – Генри Моргентау;

Министр внутренних дел – Гарольд Икес;

Министр труда – Фрэнсис Перкинс;

Генеральный прокурор – Фрэнсис Биддл:

Военный министр – Генри Стимсон;

Министр ВМС – Франклин Нокс.

Стоял ясный сентябрьский полдень, в высоком бледно-голубом небе плыли легкие перистые облака, только вот настроение людей собравшихся в Овальном кабинете было мрачнее любых грозовых туч. Особенно встревоженными выглядели вице-президент Генри Уоллес и госсекретарь Корделл Халл, самолет которых сутки назад экстренно развернули над Исландией, поскольку, как выяснилось, в Москве посланцам Рузвельта делать было уже нечего. Правда, это был не совсем такой «разворот», как у премьера Примакова на Ил-96 шестьдесят лет спустя, посадку для дозаправки в Рейкьявике бомбардировщику Б-24 сделать все равно пришлось, а потом еще больше полсуток лететь обратно в Вашингтон.

– Нам поставлен ультиматум, – кипя от гнева, категорично произнес президент Рузвельт, когда господа министры-капиталисты расселись по своим местам, – по-другому это послание и не назовешь… «Или вы подчинитесь нашим наглым требованиям, или мы устроим вам войну на уничтожение, которую вы непременно проиграете».

– Да, мистер президент, – подтвердил госсекретарь Корделл Халл, – это действительно ультиматум, не оставляющий нам права выбора. Все выглядит так, будто пришли взрослые и поставили непослушных детишек в угол. Наше положение даже хуже, чем у джапов, которых мы прижали своим эмбарго. Они хотя бы могут сохранить лицо, а мы такой возможности лишены.

– При этом мы оказываемся вовсе лишены любого маневра, – добавил военный министр Генри Стимсон, – ибо даже при наличии одобрения Конгресса наши вооруженные силы не будут иметь возможности атаковать ни космический корабль пришельцев, ни территорию Советской России… Зато альянс русских и пришельцев сможет нанести по нам удар в любое время и в любом месте нашей территории. Им даже не надо тут ничего захватывать, достаточно уничтожить Вашингтон с его органами централизованного управления – и все повалится в прах…

– К нашему счастью, – сказал Генри Уоллес, – пришельцам совсем не нужно, чтобы все у нас повалилось в прах. Думаю, что им необходимы наши заводы, университеты и бескрайние поля – в противном случае они не стали бы затевать с нами дипломатические игры, а немного погодя взяли бы все силой.

– Вы так действительно думаете, Генри? – устало спросил Рузвельт, – или с вашей стороны это просто предположение? Дело в том, что я полагаюсь на вас как на эксперта в общении с разного рода политиками социалистической направленности. И пусть представить себе имперца-социалиста сложнее, чем жареный снег, но очевидно же, что пришельцы таковыми и являются. И пусть их социализм не такой брутальный, как у дядюшки Джо, но провести предложенные ими законы через Конгресс в обычном порядке не представляется возможным. Проще заставить тамошних изоляционистов объявить войну Японии, ибо это не повлечет за собой коренного слома американского образа жизни.

– Я действительно так думаю, мистер президент, – ответил Уоллес, вставая со своего места, – Империю в первую очередь интересует наша промышленность и интеллектуальный потенциал. Если затевать войну, то вместо заводов и университетов можно получить разрушенное пепелище, которое ничем не поможет росту имперской мощи. Для них недостаточно просто уничтожить конкурента, вместо того они желают использовать нашу промышленную мощь, сталелитейные заводы, алюминиевые комбинаты и прочие предприятия для увеличения своего могущества. Предполагаю, что после того как будет закончено политическое переустройство планеты, нас ожидают десятилетия бурного промышленного роста, сравнимые только с развитием во второй половине девятнадцатого века. Новые технологии будут появляться ежеминутно, как кролики из шляпы, и тут же уходить в производство. То, что сегодня нам кажется фантастикой, через десять лет станет обыденностью, а через двадцать – отсталостью.

Произнеся эти фразу, воодушевленный Уоллес оглядел присутствующих и поднял к небесам указующий перст.

– Но при этом нам следует поторопиться, – сказал он, – ведь если мы замешкаемся, то же самое Империя получит от побежденной ею Германии. Промышленность и научный потенциал там, конечно, немного похуже наших, но в общем, если приплюсовать прочие промышленные и научные ресурсы континентальной Европы, замена получится почти равнозначной. Таким образом, ценность Соединенных Штатов Америки для Империи изрядно упадет и условия нашего Присоединения к ней, скорее всего, сильно ухудшатся.

– Мистер Уоллес, – обеспокоенным тоном произнес министр финансов Генри Моргентау, – неужели вы предполагаете, что после того как пришельцы и большевики закончат разбираться с Германией, от ее промышленного потенциала хоть что-нибудь останется?

– Думаю, – ответил тот, – что после того как вермахт весь, целиком и полностью, ляжет костьми на восточном фронте, они захватят его почти неповрежденным. Наверное, вы уже знаете, что запретная зона для полетов самолетов люфтваффе начинается только на меридиане Варшавы, а западнее этого восточноевропейского города германская авиация действует безо всякой опаски. Думаю, что таким образом немецким летчикам предоставляется хорошая возможность как следует вздуть немного расслабившиеся за последнее время британские бомбардировщики, которые повадились бомбить германские города…

– Этого ни в коем случае нельзя допустить! – разволновался Моргентау, – Германия должна быть разрушена и вбита в прах, а немецкий народ должен впасть в полное ничтожество!

– К сожалению, а точнее, к счастью, – вместо своего заместителя ответил президент Рузвельт, – мы никоим образом не можем повлиять на действия имперского и большевистского руководства в этом направлении. Если имперцы и большевики действительно такие интернационалисты, как это декларируется, то им безразлична национальность их врагов и партнеров. Если у немцев найдутся умные люди, которые сумеют отодвинуть в сторону Гитлера и предложить Империи выгодную сделку, пришельцы примут это предложение, не задумываясь ни на минуту. Разумеется, они накажут всех, кто отдавал преступные приказы и был причастен к их исполнению, но не более того. Бросать тысячи филистимлян под пилы и молотки для того чтобы сделать приятное вам, они не станут. И разрушать города с этой же целью – тоже.

– Есть сведения, – вкрадчиво сказал Корделл Халл, – что внутренняя политика Советов в еврейском вопросе существенно меняется. Точнее, не так. Исходя из интернационализма имперского и советского руководства, можно сказать, что в СССР на новую высоту взошло искусство борьбы с троцкизмом и безродным космополитизмом. Рассказывают, что людей (не только евреев, а вообще крупных руководителей) пропускают через какой-то имперский аппарат, который показывает, насколько тот или иной человек верен идее и в то же время компетентен. Те кто отвечает нужным критериям, либо сохраняют свои посты, либо идут на повышение, а вот те, кому не повезло, исчезают, и их больше никто не видит, по крайней мере, в Москве… Так что мы думаем, то в ближайшее время вокруг большевистского вождя образуется тесный круг соратников и единомышленников, в котором уже не будет места ни одному случайному человеку.