Текст книги "Великая тайна Великой Отечественной. Ключи к разгадке"

22 июня 1941 года глазами немцев
(цит. по [60] с указанием страниц)

* * *

Солдаты сосредоточенных на востоке дивизий не могли не почувствовать перемену во взаимоотношениях стран. Один лейтенант писал домой в начале марта:

«Знаете, что я отметил? Что сейчас впервые с тех пор, как у нас улучшились отношения с Россией, русские не принимали участия в Лейпцигской ярмарке. Прошлой осенью и летом они были широко представлены и в Лейпциге, и в Кенигсберге на Балтийской ярмарке. И если проследить то, что пишется в нашей прессе по поводу нашего вторжения в Болгарию, окажется, что на сей раз Москва не поминается. Сейчас мы ведем переговоры с Турцией о том, чтобы войти в Сирию, где “томи” сосредоточили свои самые сильные армии. И вы думаете, русские будут сидеть сложа руки? Как бы не так!»

Несмотря на все эти «любопытные признаки», младший офицер пришел к заключению, что «нет смысла ломать всем голову, главного все равно не избежать. Окончательная победа будет за нами». Другой солдат сделал в том же месяце в своем письме такое признание: «Один русский генерал в нетрезвом состоянии хвалился, если, мол, с Польшей за 18 дней разделались, то с нами, [то есть с Германией] и восьми за глаза хватит. Вот такое приходится сегодня слышать! Все это, конечно, очень интересно, но мы не так уж много и знаем о России (что касается территории, армии, казарм, аэродромов и так далее), о Польше, Голландии, Бельгии, Франции, а теперь – и об Англии мы знали куда больше. Но – как бы то ни было – унывать не стоит – у фюрера все под контролем».

Естественно, подобные высказывания – результат размышлений рядового состава… Офицер танковых войск гауптман Александр Штальберг вспоминает: «В июне поступил приказ, ясно дававший понять, чего нам следует ожидать… Каждый солдат, от простого рядового до командира соединения, должен был освоить русский алфавит. Каждый обязан был уметь читать надписи на картах и дорожных указателях на русском языке. Это, разумеется, говорило само за себя, но разве не подписывали Гитлер со Сталиным пакт о ненападении два года тому назад? Разве не Гитлер лично принимал Молотова в ноябре месяце прошлого года в Берлине, чтобы обсудить с ним, как стало известно впоследствии, вопрос о расчленении Британской империи?»

Лейтенант Ф.-В. Кристианс был твердо убежден, что предстоящая миссия связана с намерением Германии защитить нефтеносные районы Баку от вероятного вторжения англичан (такого варианта я никогда даже не слышал. – А. О.). Поскольку между двумя странами существовал пакт о ненападении, то лейтенант не сомневался, что они беспрепятственно проследуют по территории «дружественной страны», и старательно уложил в чемодан свою летнюю форму и кавалерийскую саблю. «Ходили слухи о том, что нам, дескать, предстоит через территорию России и передислоцироваться в Пакистан», – так считал Эдуард Янке, стрелок-мотоциклист из дивизии СС «Дас рейх». Впрочем, никто ничего не мог сказать с определенностью. «Вроде бы Россия попросила у Германии помощи, но все это были лишь слухи, никто толком в это не верил. Мы поинтересовались у нашего командира взвода: “Так все же, куда теперь?”– “Понятия не имею”», – ответил тот.

«Куда мы собрались? – поинтересовался Гетцт из танкового разведвзвода. – Уж не в Турцию ли? Или в Африку?» Ответов на эти вопросы не последовало. Колонны грузовиков тянулись на восток. «Нам ничего не было известно о том, когда выступать», – объяснял он. Вот позади уже остался Берлин, а их гнали дальше. Более-менее что-то начало проясняться только в Восточной Пруссии, 12-я танковая дивизия начала сосредоточение в лесном массиве близ Сувалок. «Чем ближе к русской границе, тем выше была плотность войск. Никогда прежде мне не доводилось видеть столько техники», – вспоминает бывший солдат этой дивизии Штальберг. Все понемногу стали понимать, в чем дело. Полк Гернера Хельзмана «располагался в 70–80 км западнее Варшавы. Там мы простояли около месяца, и все это время проводились интенсивные учения», – добавил он. «До этого нам раздали карманного формата словари – хоть немного подучиться русскому. Но я так его толком и не освоил, – признался Хельзман, – разве что “Руки вверх!”»

«Неужели еще одна война, вторая по счету за этот год? Я уже сыт ею по горло и предпочел бы заняться чем-нибудь поинтереснее, чем еще год таскать эту форму…»

[С. 22–25]

* * *

Были отчетливо слышны доносившиеся с другого берега голоса, …а где-то в самой крепости (Брестской. – А. О.) звучал громкоговоритель.

Рудольф Гшёпф, капеллан дивизии, отслужил мессу в 20 часов. После этого встретился с офицером медицинской службы, а медики рангом пониже тем временем занимались рытьем ходов сообщений между перевязочным пунктом батальона 135-го полка. Вскоре все собрались в небольшом строении и перебросились парой слов – напряжение становилось невыносимым. В 2 часа ночи они с удивлением наблюдали, как через мост проследовал грузовой состав. «Наверняка с грузами, предусмотренными экономической частью германо-советского договора 1939 года». Окутанный клубами пара паровоз тащил вагоны в Германию. Эта вполне мирная картина никак не вязалась с царившей вокруг подготовкой к предстоящему штурму цитадели на другом берегу…

[С. 73]

Этот грузовой советский состав, проследовавший через границу в 3 часа утра по московскому времени опровергает все домыслы о готовящемся СССР ударе по Германии, но он же ставит под большое сомнение факт наличия Директивы № 1, передача которой западным округам была закончена в 0. 30 этого дня. Ведь даже если предположить, что ее не довели до сведения железнодорожников, забыв направить в НКПС, пограничники о ней были информированы раньше всех и не пропустили бы поезда с ценным грузом к врагу. Значит, такой Директивы, скорей всего, и не было, а составы и с сырьем, и с продовольствием, и с советскими частями и соединениями в эту ночь спокойно пересекали границу – прямо в лапы к врагу!

* * *

Самолет штурмана Арнольда Дёринга (53-я бомбардировочная эскадра люфтваффе) пересек границу в 4 часа 15 минут. Члены экипажа действовали в точном соответствии с полученными инструкциями. «Я, как обычно, провел корректировку курса. Затем, выглянув в окошко, заметил, что землю окутал туман, но цели были все же различимы. Больше всего меня поражало бездействие средств ПВО противника».

[С. 88]

Сталин лично запретил советским ПВО стрелять по пролетающим немецким самолетам, о чем пишет в своих воспоминаниях «Так было» А. И. Микоян.

* * *

В 4 часа 55 минут 12-й армейский корпус докладывал в штаб 4-й армии: «До сих пор складывается впечатление, что неприятель застигнут врасплох». Командование корпуса ссылалось на данные радиоперехвата, в которых неоднократно повторялись такие слова: «Что делать?», «Что нам делать?», «Как действовать?».

Передислокация советских войск в западные округа начала проводиться задолго до немецкого вторжения, и немцы по-разному оценивали этот факт. Убежденные национал-социалисты, такие как, например, лейтенант Ганс-Ульрих Рудель, летавший на пикирующем бомбардировщике и принимавший участие в первом авианалете, на этот счет не сомневался. Он откровенно заявлял: «Хорошо, что мы первыми ударили». Позже, основываясь на своих наблюдениях с воздуха, он напишет: «Все говорило о том, что русские готовились к вторжению на нашу территорию. На кого еще им было нападать на западе?»

[С. 100]

Немцы, так же как и русские, не знали, что советские части и соединения готовили тогда к транспортировке через Польшу и Германию к Северному морю.

* * *

Берндт Фрайтаг фон Лорингхофен, служивший в штабе 2-й танковой группы Гудериана, сделал после войны такое заявление: «Ныне уже нет нужды придерживаться первоначальных взглядов о том, что русские планировали нанесение внезапного удара. Уже очень скоро стало ясно, что они готовились к обороне, но не успели завершить эту подготовку к моменту, когда началось немецкое вторжение. Пехотные дивизии были в основном сосредоточены у границ, а танки находились далеко в тылу. Если бы они собирались нападать, танковые части следовало бы разместить ближе к границам.

[С. 100]

Пехотные части были так близко расположены к границе, чтобы согласно договоренности без шума по ночам пересекать ее через специально организованные проходы и на той стороне границы грузиться в составы, стоящие на немецкой колее. Танкам же предстояло грузиться на железнодорожные платформы в спецзонах на расстоянии 12—150 км от границы либо на баржи у речных берегов.

* * *

Рядовой пехоты Эммануэль Зельдер не сомневался: «Накануне нашего наступления ни у кого и мысли такой не было, что русские собираются наносить какие-то там удары». Напротив, уже первые часы войны свидетельствовали о том, что советские войска оказались совершенно не готовы к такому развитию событий. Отметая прочь гипотезу о «нанесении превентивного удара», Зельдер считает, что «русские на отдельных участках вообще не имели сил артиллерийской поддержки». «Как и мы, – заявил он во время беседы, – русские размещались в лесных палатках. Но в отличие от наших лагерей их лагеря не были даже замаскированы. Повсюду висели портреты Ленина и Сталина, ярко освещаемые по вечерам электрическими лампочками, и красные флаги. Все это находится в абсолютном противоречии с широко распространенным мнением, будто русские готовились к внезапному нападению…»

[Там же]

* * *

В 22 часа нас построили и зачитали приказ фюрера. Наконец-то нам прямо сказали, зачем мы здесь. Совсем не для броска в Персию, чтобы покарать англичан с разрешения русских. И не для того, чтобы усыпить бдительность британцев, а потом быстро перебросить войска к Ла-Маншу и высадиться в Англии.[48]48
  Вполне возможно, что ефрейтор Тойхлер цитирует здесь слова Гитлера из первой листовки с обращением к солдатам Восточного фронта, которое он зачитал за два дня до этого. В этом обращении он наверняка призвал немецких солдат вместе с русским союзником расправиться наконец с проклятой Англией. Но за 6 часов до нападения на СССР эту листовку заменили другой – с призывом ударить по Советскому Союзу.


[Закрыть] Нет. Нас – солдат Великого рейха ждет война с самим Советским Союзом. Но нет такой силы, которая смогла бы сдержать движение наших армий. Для русских это будет настоящая война, для нас – просто Победа. Мы будем за нее молиться.

(Из воспоминаний ефрейтора Ганса Тойхлера о 21 июня 1941 г. в документальном фильме «Брестская крепость», ВоенТВ, 2008 г.)

22 июня 1941 года глазами советских людей

* * *

Генерал-майор П. В. Севастьянов, в 1941 г. замполит 5-й стрелковой дивизии:

В тот давний и памятный субботний вечер июня по пути на командный пункт дивизии я заехал в штаб пограничного отряда. Неделю назад мы заняли полевую оборону у границы и поддерживали с соседями самый тесный контакт <…>

– Вы очень кстати приехали, комиссар, <…> не желаете ли поговорить с перебежчиком?[49]49
  Похоже, перебежчиков 21 июня 41 г. было много, однако известность получил лишь Лискоф из КОВО.


[Закрыть]<…> Он не немец. Литовец, у него какие-то дальние родственники в Каунасе. И – не похоже, что врет. <…>

Перебежчик оказался высоким, худощавым, рыжим и небритым, в крагах и непросохшем мундире – это он вплавь или вброд перебирался через Шешупе.[50]50
  Пограничная река между Литвой и Восточной Пруссией.


[Закрыть]<…>

– Я слышал, что завтра в четыре часа утра, – сказал солдат, – ровно в четыре, начнется наступление по всей границе. Солдатам обещан роскошный ужин со шнапсом <…>. Немцы надеются покончить с вами очень быстро. Им отлично известно расположение вашей обороны и ваши наличные силы. Они знают, что часть ваших войск находится в тридцати километрах отсюда в лагерях Козлово-Руда. Завтра, еще до четырех часов, туда полетят бомбардировщики <…>.

В лагерях действительно проходил учения наш 190-й полк[51]51
  В разных источниках указывалось, что там находились артиллерийские лагеря (об этом пишет в своих воспоминаниях мой отец капитан 230-го корпусного артполка Н. И. Осокин). У железнодорожной станции Казлу-Руда была узкая колея, поэтому там могла осуществляться погрузка в составы, отправлявшиеся к Северному морю. Если так и было, становится понятным, почему там оказался 190-й стрелковый полк из 5-й стрелковой дивизии – готовился к погрузке.


[Закрыть]<…> Я должен был увидеться с командиром дивизии полковником Федором Петровичем Озеровым <…> и направился на КП дивизии <…>. В блиндаже загудел зуммер. Выглянул телефонист и позвал комдива. Через две минуты он вернулся…

– Кто? – спросил я.

– Диброва звонит. Звонят уже второй раз. Сперва передали приказание штаба корпуса отвести дежурные подразделения в тыл. Теперь говорят: подразделения оставить на первой линии, но отобрать у них боеприпасы. Чтоб не отвечали на провокацию <…>

Корпусной комиссар В. А. Диброва[52]52
  Диброва участвовал в последнем предвоенном совещании в кабинете Сталина 24 мая 1941 г., поэтому все, что он говорил 21–22 июня 1941 г., он слышал лично от Сталина.


[Закрыть] был членом Военного Совета Прибалтийского округа. Зная его, я не мог поверить, что такой приказ исходил от Диброва или написан при его участии. Я так и не узнал и никогда, наверное, не узнаю, кто мог приказать в ту ночь отобрать боеприпасы у подразделений, уже занявших оборону по всем правилам устава. Теперь это, разумеется, не важно. Скажу лишь, что этого приказа мы не выполнили.

В два часа ночи вновь загудел зуммер. Звонил комиссар погранотряда, сообщил, что пограничники получили приказ эвакуировать свои семьи, как мы намерены поступить со своими? <… >

Именно этот вопрос Озеров и собирался адресовать штабу нашего корпуса. Вопрос был выслушан с некоторым недоумением.

– Вы проявляете излишнюю нервозность, – доносилось с того конца провода <…> эвакуация вызвала бы ненужное беспокойство среди населения…[53]53
  Значит, к этому времени Директива наркома № 1 в штаб корпуса еще не поступила.


[Закрыть]

– Федор Петрович, – спросил я. – Может быть, зря мы беспокоимся, им-то сверху виднее… может, действительно, только провокация?

Комдив посмотрел мне прямо в глаза…

– Что им там виднее? Какие у них основания уверять нас: «Ничто не угрожает, излишняя нервозность, ненужное беспокойство»? Побеспокоишься, когда в тебя снарядами начнут садить. Тут или погибай, или отвечай, как положено солдату. Я предпочитаю второе. <…>

Через час в нашей землянке собрались командиры полков и замполиты – те, кого можно было собрать. Эти люди должны были пойти в окопы, и впервые назвать врага врагом <…> потом занять свои места с оружием в руках и приготовиться к отражению удара <…>.

Небо на востоке стало сереть, уже различались фигуры людей, молча застывших в своих окопах, сидящих за пулеметами; на артиллерийских позициях в густом дубовом кустарнике. Бойцы прикрывали срезанными ветками пушки и гаубицы.

Было без четверти четыре, когда послышался тяжкий, прерывистый гул самолетов. Несколько мгновений спустя они пронеслись над нашими головами.

Самолеты с крестами на крыльях шли целой армадой, они летели тяжело и низко <…>. Ровно в четыре раздался первый выстрел артиллерии, уже для нас, потому что снаряды легли в расположение дивизии <…> били они не по целям, а пока по площади, не жалея снарядов <…> Наши пока не отвечали <…>. Более часа продолжалось это бестолковое швыряние снарядами. Содрогалась земля, визжали осколки и шрапнель, а мы еще ничего не предприняли в ответ.

Часов около пяти меня разыскал адъютант Озерова. По телефону из штаба корпуса, сообщил он, приказано ни в коем случае не ввязываться в бой, так как это не война, а провокация.[54]54
  Значит, в это время Директива наркома № 1 поступила в штаб корпуса и была передана дивизиям.


[Закрыть] Я молча кивнул в ответ и продолжал делать то же, что делали все мы, – ждать.

Несколько немецких легких бомбардировщиков прошли вдоль нашего переднего края, аккуратно утюжа его бомбовыми разрывами. Мы не отвечали. Появились два наших И-16 c каунасского аэродрома, и тотчас их сбили «юнкерсы» <…>

Огонь артиллерии так же неожиданно, как и начался, был перенесен в глубину.

Оглохшие, со звоном в ушах, мы приготовились отражать атаку. С холмов, по ту сторону Шешупе, уже спускались густые массы пехотинцев, но они шли не цепями, не рассыпным строем. Они шли батальонными колоннами, держа равнение и дистанции, с барабанным боем. В бинокль были хорошо видны расстегнутые мундиры, распаренные, должно быть от выпитого, лица, засученные по локоть рукава. <…>

Едва первые ряды атакующих достигли нашего берега, как немедленно ожила молчавшая оборона, раздались команды, и советские воины наконец смогли вложить в удар всю силу долго сдерживаемой ярости.

Гитлеровцы явно не ждали ни такой точности огня, ни такой его плотности и мощи. Потеряв сотни солдат в первой атаке, немцы почувствовали, что впереди – тяжелые бои. <…>

Бой разворачивался стремительно. Не прошло и четверти часа, как в него втянулись оба наших стрелковых и артиллерийские полки, поддерживая всеми средствами пограничников. Втянулись без мешканья и паники, так, точно воевали уже не первый месяц. Была минута, радостная и короткая, когда мне показалось: военное счастье улыбнется нам в этот день, фашисты не выдержат, отойдут за Шешупе и надолго закаются лезть снова… Вот только хватило бы сил и снарядов, только бы не сдать, не упустить этого счастья, только бы успел подойти 190-й полк…

Но тут меня вновь разыскал адъютант Озерова. Усталым и каким-то безразличным голосом он прокричал мне в ухо все тот же приказ штаба корпуса: не отвечать, не ввязываться, не давать втянуть себя в провокацию.

Это уже выглядело издевательством. Война началась – объявленная или необъявленная, теперь это не имело значения, – в бой втянулись все наши наличные силы, первая линия стояла насмерть, неся жестокие потери, а кто-то на другом конце телефонного провода продолжал повторять одно и то же.

Вместе с адъютантом по длинному ходу сообщения, кое-где заваленному землей, я двинулся к блиндажу полковника. Комдив, странно невозмутимый в эти минуты, стоял в окопчике, заложив руки за спину.

– Федор Петрович! – окликнул я его. – Да что они там в самом-то деле!

Он даже не повернул головы.

– Это ты о немцах?

– О штабе корпуса. Об этом их приказе.

– А!.. Это я нарочно велел тебе доложить. Чтоб ты в курсе был, если придется отвечать.

– За что отвечать?

– Не знаю. Так они говорят. «Советуем не ввязываться, будете отвечать за последствия».

Я только выругался да развел руками.

– Вот и я так думаю, – согласился Озеров. И перевел разговор на другое: – О сто девяностом что-то не слыхать. Послать бы кого навстречу поторопить…

Через минуту адъютант на мотоцикле помчался к лесу, что раскинулся в семи километрах от нас, навстречу 190-му полку.

– Хорошо бы хоть часа через три иметь его на месте! – вздохнул Озеров.

– Почему именно через три?

– Потому, что начнут охватывать. Вот сейчас, чувствую, в центре чуть полегчало. Теперь они на флангах нажмут. – Комдив взглянул на часы. – Вот только танки что-то не появляются…

Танки не замедлили появиться. Помню, это было около шести часов, потому что именно в шесть еще раз позвонили из штаба корпуса и сообщили, что началась война. Эта новость нас уже не поразила. Гораздо сильнее поразило нас известие, что германская авиация бомбила Киев, Одессу, Минск, Каунас…[55]55
  Опять загадочное несовпадение перечня советских городов, первыми подвергшихся немецким бомбардировкам. Не упоминаются Севастополь и Житомир, о которых скажет в своей речи по радио в 12.15 Молотов. Зато названы Минск, который впервые будут бомбить 24 июня, и Одесса – ее начали бомбить с 22 июля 1941 г. Откуда могли появиться такие сведения? Директива № 2 будет передана в штаб округа только через 1 час 15 мин., но когда еще она дойдет до дивизии?! И в ней не будут указаны города, подвергшиеся бомбардировке. Может быть, немцы передали это по берлинскому радио, чтобы усилить панику?


[Закрыть]

В небе снова появились самолеты с черно-белыми крестами на плоскостях и, разворачиваясь, заходили для бомбежки артиллерийских позиций. И вскоре все впереди потонуло в дыму, в пламени, в грохоте. Там умирала первая линия обороны. Едва ли кто-нибудь ушел оттуда живым. Бой перекинулся на вторую линию. Наш НП оказался в самом пекле, а скоро мы и вовсе покинули его…

Люди потеряли счет немецким атакам. Говорили, их было двенадцать в этот день… Мне казалось, идет одна сплошная и непрерывная атака, которая никогда не кончится. Или кончится вместе с нашей жизнью…

Уже все скаты холмов, берега речушки, наши, теперь уже захваченные немцами, окопы первой и второй линий были завалены телами мертвых, когда неприятелю наконец удалось прорвать оборону.

Кажется, именно в этот момент пришел первый приказ отступить… Я помчался на «эмке» к одному из флангов 142-го полка, чтобы выяснить возможность отхода. Как раз к моему приезду гитлеровцы заняли один из хуторов и вышибли оттуда наш батальон.

Капитан С. С. Митрофанов сидел на земле посреди своего изрядно поредевшего войска.

– Сдал хутор, – сообщил он сокрушенно. – Сейчас возьмем обратно.

– Отходить надо, Митрофанов, – сказал я. – Есть приказ.

– Как это «отходить»? Почему?

Он замотал головой, точно силясь сообразить, не сошел ли он с ума; не ослышался ли, оглохнув от пальбы и грохота. Я положил ему руку на плечо.

– Очень просто. Приказ штаба корпуса. Ничего ведь не поделаешь.

– Не может быть такого приказа! Не может быть, чтоб у кого-нибудь язык повернулся отдать такой приказ. Сейчас отдохну и возьму хутор обратно.

Мне не удалось убедить этого, обычно кроткого, исполнительного комбата…

Через несколько минут Митрофанов собрал остатки своего батальона, пошел на хутор и взял его ценой собственной жизни.

Позже я осознал правоту погибшего: его исступленный порыв остановил немцев на час или около этого, они затоптались на месте. Ценой своей жизни капитан Митрофанов выиграл для нас время. И этого-то времени не хватало немцам, чтобы завершить охват 142-го полка. На всем участке дивизии шли ожесточенные бои. В тот миг, когда, казалось, все погибло, примчался наконец на мотоцикле работник штаба дивизии и доложил; к лесу, в семи километрах от нас, ускоренным маршем подходит 190-й полк…

Этого резерва немцы не могли ожидать. Несколько часов назад их летчики разбомбили в щепы опустевшие лагеря в Козлово-Руде и на том сочли дело законченным, а дивизию – оставшейся без резерва. Неожиданный ввод свежего полка, стремительный бросок и удар в центре заставил их стянуть сюда свои силы и несколько разжать клещи. Атаки немцев захлебнулись, а местами им самим пришлось перейти к обороне. Мы знали, что это ненадолго, однако за это время смогли начать организованный отход…

Тот день, самый длинный в году, показался нам годом – день без отдыха, без еды, в грохоте и огне. Мы мечтали как о спасении: скорее бы вечер! Ведь не так это просто – уйти, оставить оборону под непрерывным и все усиливающимся артиллерийским огнем и бомбардировкой с воздуха… Сражались батальоны, роты, группки людей, сведенные вместе прихотливым движением боя. Командиры выводили их постепенно, выбирая время и место, где отход мог бы остаться незамеченным для противника и не принес бы особого ущерба дивизии…

Бой кончался. Небольшие группы прикрывали отход.

За спиной у нас догорали хутора…

К ночи далеко позади остались грозные сооружения укрепленного района – доты, капониры, бетонированные площадки для тяжелых орудий. Орудия там так и не успели поставить, так и не пришли уровские войска (то есть войска укрепрайонов. – А. О.), укрепленный район так и не использовался в обороне. Кто знает, начнись война на три недели позже, может быть, он и стал бы крепким орешком… Сейчас это был только камень, настолько бесполезный, что его даже не имело смысла взрывать при отступлении.

Немцы не преследовали нас. В первые недели и месяцы они воевали днем… Впоследствии им пришлось воевать и ночью. Но тогда, в ту первую ночь, темнота была нашей союзницей.

Мы шли всю ночь и весь день и только в середине следующего дня, едва передвигая ноги, увидели тяжелые форты и стены Каунаса… В знойном мареве расплывался над городскими крышами дым, чадили не потушенные пожары. Мы не знали, что сталось с нашими семьями после первой бомбежки, не знали, цел ли мост через широкий Неман или нам придется переправляться на подручных средствах…

Не доходя несколько километров до Каунаса, мы увидели сожженный разбитый аэродром…

(Неман – Волга – Дунай. М.: Воениздат, 1961, c. 5—24)

Воспоминания замполита 5-й стрелковой дивизии полкового комиссара Петра Васильевича Севастьянова дают яркую и правдивую картину происходившего близ границы на рассвете и в течение дня 22 июня 1941 г. Причем в них нет никакой путаницы в том, кто как себя вел и из-за кого в частях и подразделениях не было боеприпасов. Все кристально ясно: никаких предателей-генералов, которые якобы мечтали на блюдечке поднести Гитлеру советские территории, никаких пьяниц и раздолбаев – начальников артснабжения, из-за чьей халатности в части якобы не завезли снаряды, патроны и бензин. Это приказы из штаба округа, дублируемые штабом корпуса, требовали сделать всё, чтобы не допустить боя, для этого всё и убирали. За всем этим лишь одна фамилия – Диброва, а ведь он участник последнего предвоенного самого секретного совещания в кабинете у Сталина!

А вот комдив Озеров и полковой комиссар Севастьянов не выполнили приказ командования – оставили снаряды и патроны и дали бой напавшему на нашу страну врагу, да еще какой! Приведенные отрывки из воспоминаний генерал-майора П. В. Севастьянова убедительно показывают, какой отпор могли получить немецко-фашистские войска по всей советско-германской границе, несмотря на десятки причин, которыми объясняют катастрофу 22 июня в своих научных исторических статьях и самодеятельных версиях многие современные авторы.

Но из рассказа Севастьянова вырисовывается главная причина, так упорно скрываемая много лет от детей и внуков тех, кто погиб, пропал без вести, был ранен, попал в плен и в окружение или с боями отступал в те страшные дни, – от нас с вами!

* * *

С. М. Борзунов, полковник в отставке, член Союза писателей СССР c 1973 г.:

…Уже шел июнь 1941 года. Наша 32-я тяжелая танковая дивизия 4-го мехкорпуса 6-й армии Киевского Особого военного округа только еще формировалась. Ее полки дислоцировались вблизи западной границы, начиная от Перемышля и до Равы-Русской. Командование дивизии, пограничники и пехотинцы 99-й стрелковой дивизии с тревогой наблюдали, как по ту сторону реки Сан с каждым днем становилось все больше немецких войск.

Полковник Е. Г. Пушкин, командир дивизии, несмотря на запрет высшего командования, под предлогом обкатки новой техники и танков КВ и ИС, а также для слаженности танковых экипажей решил провести дивизионные тактические учения. С этой целью в ночь на 20 июня в дивизии была объявлена боевая тревога.

В отличие от других подобных она отличалась тем, что командному и политическому составу предписывалось взять с собой так называемые тревожные чемоданы. Стало ясно: возможно, предстоят бои. Семейные командиры прощались с женами и детьми, я же стал собираться. Вместе с походным чемоданом взял с собой подаренную в минувшем году командующим округом генералом армии Г. К. Жуковым гармошку, в карман гимнастерки положил фотографию отца, участника Первой мировой войны, кавалера Георгиевского креста и медали «За храбрость», погибшего под Воронежем в годы Гражданской войны… Так для меня началась война…

Хотя по должности я был литературным сотрудником редакции дивизионной газеты, меня на время учений назначили заместителем командира по политической части одного из танковых подразделений. Хорошей тренировкой это оказалось на будущее…

В ночь на 22 июня наша танковая рота и группа десантников расположились на опушке леса недалеко от знаменитой крепости Перемышль и реки Сан.

На мою долю выпала дополнительная обязанность – дежурить у телефона. Так что спать мне не довелось. Как же прекрасно было то последнее мирное летнее утро! Над головой простиралось изумрудно-голубое небо, на разные голоса щебетали птицы, где-то на старой сосне усердно стучал дятел.

И вдруг утреннюю тишину расколола артиллерийская канонада, залаяли минометы, по всей границе разразилась ружейно-пулеметная стрельба. В небе появилась армада фашистских самолетов. Так наши не начавшиеся учения переросли в настоящие бои.

[16, c. 18]

* * *

Маршал артиллерии Н. Д. Яковлев:

…Назначение начальником ГАУ[56]56
  Главное Артиллерийское Управление Красной Армии.


[Закрыть] было довольно почетным повышением, но очень уж неожиданным. Ведь всю свою службу до этого я прошел строевым артиллеристом и к вопросам, входящим в круг деятельности ГАУ, почти никакого отношения не имел. Кроме, пожалуй, лишь того, что артиллерийское снабжение округа имело двойное подчинение. С одной стороны, в округе – мне, как начальнику артиллерии, с другой – ГАУ.

…Артиллерия Киевского Особого военного округа по состоянию боеготовности в 1940 году вышла на первое место в артиллерии РККА. Этим я не мог не гордиться. И вот теперь, в преддверии неизбежной войны, мне приходилось оставлять строевую артиллерийскую службу. Уходить от повседневной заботы о ней, менять привычное и знакомое дело на малоизвестное. И это меня беспокоило…

К 19 июня (1941 г. – А. О.) я уже закончил сдачу дел своему преемнику и почти на ходу распрощался с теперь уже бывшими сослуживцами. На ходу потому, что штаб округа и его управления в эти дни как раз получили распоряжение о передислокации в Тернополь и спешно свертывали работу в Киеве.

21 июня около 14 часов приехал в Москву. Буквально через час уже представлялся наркому обороны Маршалу Советского Союза С. К. Тимошенко. В кабинете наркома как раз находился начальник Генштаба генерал армии Г. К. Жуков. Мы тепло поздоровались. Но С. К. Тимошенко не дал нам времени на разговоры. Лаконично предложил с понедельника, то есть с 23 июня, начать принимать дела от бывшего начальника ГАУ Маршала Советского Союза Г. И. Кулика. А уже затем снова явиться к нему для получения дальнейших указаний.

Во время нашей короткой беседы из Риги как раз позвонил командующий войсками Прибалтийского военного округа генерал Ф. И. Кузнецов. Нарком довольно строго спросил его, правда ли, что им, Кузнецовым, отдано распоряжение о введении затемнения в Риге. И на утвердительный ответ распорядился отменить его.

Здесь интереснее даже не то, что нарком распорядился отменить введение затемнения в Риге – он в этот день все отменял, что могло немцев «спровоцировать», – а то, что из пяти западных военных округов ввели затемнение только лишь в ПрибОВО! На взгляд автора, причина этого в том, что именно ПрибОВО находится ближе всего к Англии и в момент начала Великой транспортной операции с 20 июня он мог подвергнуться атаке английской авиации. Любопытно отметить, что единственным местом, где до начала войны все-таки успели ввести затемнение, был Севастополь, тоже военно-морская база, подвергшаяся, по мнению автора, 22 июня 1941 г. налету английских бомбардировщиков.

…Продолжения этого телефонного разговора я уже не слышал, так как вышел из кабинета наркома и из его приемной позвонил Г. И. Кулику. Тот согласился начать сдачу дел с понедельника, а пока предложил к 20 часам приехать в ГАУ и неофициально поприсутствовать на совещании, связанном с испытаниями взрывателей к зенитным снарядам.

На совещании собралось около 30 человек военных и гражданских лиц. Для меня все на нем было ново. Примостившись в углу кабинета, я с недоумением осматривал непривычные штатские пиджаки среди гимнастерок военных. И это можно было понять, ведь за моими плечами было почти двадцать пять лет армейской службы с ее известным порядком и формой обращения. А здесь…

Г. И. Кулик почему-то ни с кем меня не познакомил. То ли потому, что, являясь заместителем наркома обороны и Маршалом Советского Союза, не счел удобным это сделать. Ведь он-то, видимо, хорошо понимал, что сдает должность начальника ГАУ вопреки своему желанию. И кому! Какому-то малоизвестному генералу из войск!

Поэтому, вероятно, и счел, что ему не к лицу рекомендовать такого преемника. Но это, как говорится, было его дело. Важно, что я все-таки присутствовал на данном совещании.

Г. И. Кулик вел совещание с заметной нервозностью, но высказывался крайне самоуверенно, вероятно надеясь, что авторитет его суждений обязан подкрепляться высоким служебным положением и званием маршала.

Слушая путаное выступление Г. И. Кулика, я с горечью вспоминал слышанное однажды: что он все же пользуется определенным доверием в правительстве, и прежде всего у И. В. Сталина, который почему-то считал Г. И. Кулика военачальником, способным на решение даже оперативных вопросов. И думалось: неужели никто из подчиненных бывшего начальника ГАУ не нашел в себе смелости раньше, чем это уже сделано, раскрыть глаза руководству на полную некомпетентность Г. И. Кулика на занимаемом им высоком посту?

Но тут же утешил себя: а все-таки нашлись смелые люди! Справедливость-то восторжествовала!

Была уже глубокая ночь, а совещание все продолжалось. Теперь высказывались военные и гражданские инженеры. Первые давали свои оценки взрывателям, вторые – свои. Спорили подчас довольно остро. Г. И. Кулик не вмешивался, сидел молча, с безразличным выражением на лице. Я тоже вскоре потерял в потоке жарких слов нить обсуждения, да честно говоря, мне, в общем-то, и не была известна суть дела. К тому же и просто устал.

Так проспорили до начала четвертого утра 22 июня. А вскоре последовал звонок по «кремлевке». Кулик взял трубку, бросил в нее несколько непонятных фраз. Со слегка побледневшим лицом положил ее на рычаги и жестом позвал меня в соседнюю комнату. Здесь торопливо сказал, что немцы напали на наши приграничные войска и населенные пункты, его срочно вызывают в ЦК, так что мне теперь самому надо будет вступать в должность начальника ГАУ. И действительно, Г. И. Кулик тотчас же закрыл совещание и уехал.

Я остался один в кабинете начальника ГАУ. Стал думать, что же мне теперь делать, с чего начинать. Никого из личного состава в управлении, кроме дежурных, не было. Между тем за окнами светало, и, если принять во внимание сказанное Куликом, шла война. А телефоны молчат. Позвонил сам наркому, затем – начальнику Генштаба. Попробовал связаться с Н. Ф. Ватутиным, Г. К. Маландиным.

Словом, со всеми, кого знал по работе в КОВО. Все в ЦК. Что же делать? И почему Кулик не объявил о начале войны ответственным товарищам из промышленности, в том числе и наркомам, присутствовавшим на совещании? Да и отпустил их, не представив меня…

…Москва, столица нашей Родины, спит. А там, на западной границе, уже идут бои. Льется кровь красноармейцев. Фашисты наверняка бомбят наши приграничные города, противовоздушная оборона которых отнюдь не несокрушима…

Вызвал недоумевающего дежурного, объявил ему, что являюсь новым начальником ГАУ, и потребовал от него список руководящего состава управления. Он еще больше смутился, когда я распорядился вызвать на 10 часов своих заместителей. На неуверенное напоминание, что сегодня же воскресенье, резковато подтвердил свое распоряжение.

Дежурный вышел.

Ровно в 10.00 ко мне зашли генералы В. И. Хохлов, К. Р. Мышков, А. П. Банков, П. П. Чечулин, комиссар И. И. Новиков. Объявил им о вступлении в должность, познакомился и передал, что сегодня рано утром немецко-фашистские войска без объявления войны напали на нашу Родину. Это сообщение буквально ошарашило моих заместителей…

[136, с. 57–59]

* * *

Герой Советского Союза, генерал-лейтенант авиации Сергей Федорович Долгушин, в начале войны младший лейтенант 122-го истребительного авиационного полка (ИАП) ЗапОВО: