Текст книги "Ворота судьбы"

Артельный мужик

Зимние сумерки. Сижу на лавке в избе у Архипа Чердака, лучшего чеботаря на селе. Принёс обсоюзить рабочие сапоги. Переда у них, правда, ещё крепкие, но для прочности и теплоты союзки не помешают. Работа у меня такая: в катанках-то на ферме возле кормозапарника сыро, а в обычных сапогах зимой холодновато…

Дед Архип от скуки на все руки. Он и печку складёт, и кадку собьёт, и короб сплетёт и даже – лапти лыковые, только ныне их носить никто не станет. Но главное его ремесло – чеботарное. Сапоги сработает – рантик, голенища вырезные ивернем – как игрушки. Валенки подошьёт – дольше новых носиться будут.

Поблескивая толстыми стёклами очков, привязанных к ушам узловатыми тесёмками, он натирает варом дратвину и наматывает её на костистый кулак.

– Раньше десятого, парень, не сделаю, – хрипловато говорит мне. – Работёнки много. Натащили всячины: одному подбей, другому подшей. Зима ж любит, чтоб её тепло встречали.

– Да мне, дядь, не к спеху. Деньги могу сейчас, авансом, так сказать…

– С деньгами ты не торопись. Отдашь после. И лучше – Ефросинье. А мне – подальше от греха…

Архип опасливо косится на кухню, где жена его у печки гремит посудой.

– Что, повздорили?

– Было тут. Перебрал я как-то, ну и… Это у них в крови. Ты вот женат без году неделю, а уж, небось, пилить приноравливается Надёнка-то?

– Было тут… – говорю я в тон ему и улыбаюсь.

– Оно так. Может, зря мы их другой раз обижаем. Они ж хотят, как лучше. Недаром сказано: две головешки-то дружнее горят, когда рядом. У меня прошлой зимой случай был… Не случай, а прямо сказать, поворотный момент в биографии. Ждали на праздники – Новогодье да Рождество – сноху с внучонком в гости. Ефросинья в сельпо заранее сбегала, купила, что положено, честь честью и поставила в горнице за ящик. А я возьми да приложись до срока: раз – после бани, другой – с устатку. И всё крадче от неё. Узнала она, осерчала крепко и – на дыбы: «Алкоголик, – кричит, – выгнать тебя на мороз, иди пей-гуляй, клюшничай, только ись не проси!» Заело меня – в бутылку полез: «Кого гонишь? Кто здесь хозяин? Кто кого кормит?» И началось. Попала шлея под хвост.

Надёрнул я полушубок новый, шапку, лохмашки, хлопнул дверью так, что окна задребезжали, и вышел. Дело к вечеру. Морозом запахло, хиузок потянул, но у меня на душе как в бане: и жарко, и туманом всё обдало. Пожалеешь, думаю себе в сердцах, таратайка немазаная, да поздно будет. И решился я, веришь ли, на форменное… самоубийство, прости, Господи.

О петле, верно, мысли не было. Страшна петля-то. А слышал я, что уж больно смерть сладка, когда замерзаешь. Будто тепло и уютно тебе станет, сны хорошие видишь и даже улыбка у тебя на губах, а потом заснёшь – и точка.

Сходил в лавку, взял спирту. Вернулся к калитке. Постоял. Тишина на улице. Прояснило. Звёздочки Божии кое-где заморгали. Воздух густой, а лёгкий такой, дышать глубже охота. Смотрю в небо: прощай, думаю белый свет.

Максим, конюх, мимо идёт. В руке недоуздок позвякивает кольцами. «Здравствуй, – говорит, – дядя Архип. Природой любуешься?» – «Доброго здоровьица», – отвечаю. А у самого в переносье засвербило и водичкой глаза застилает. В ограду зашёл. Сел на бревно у хлева, закурил. Шарик подбежал, руку лижет, холодным носом в лицо тычется. Погладил его легонько – доволен пёс…

Папироса моя скоро кончилась. Растоптал я окурок и пошёл в сад. Расположился прямо на снежок под ранеткой, откупорил бутылку складнем, зажал в ладонях и сижу. Страшно пить-то. И перед Ним страшно, что сам на смертный грех иду, да и спирту голимого, не разведённого до той поры не пивал. Насилу осмелился. Помню: ровно кипятком по внутренностям полоснуло и в глазах круги зелёные поплыли…

Архип замолкает, стиснув зубы и опустив веки под толстыми стёклами. Суёт под лавку валенок, снимает очки и кладёт их в консервную банку с деревянными шпильками.

– Закури, Архип Иваныч, – вынимаю я пачку сигарет.

– Спасибо, воздержусь…

С минуту мы молчим. Поскрипывая, тикают ходики.

– Да. А очнулся я, брат ты мой, – продолжает Архип, – в своей горнице. Веки с трудом поднял. Голова, как чугун: тяжелая и пустая. На лбу у меня мокрый Ефросиньин платок. В комнате никого. Поленья в голландке постреливают, в кастрюле варево побулькивает. Кошка луковицей играет, по полу стучит. Сумеречно, не поймёшь, светает или вечереет. Из кухни слышу тихий разговор. Один голос Ефросиньи, другой, узнаю, соседки Анисьи. Ефросинья говорит ломко, надтреснуто и всё сморкается в тряпку:

– Не знаю, выживет ли. Фельдшерица приходила, градусник ставила. Проспится, уверяет. Да ведь девчонка она совсем, много ли понимает.

– Не плачь, Фрось, поднимается, не впервой, – успокаивает её Анисья.

– Так-то, поди, так, но ведь целый день глаз не открывает. Как ночью волоком затащила его, так и спит. Совсем недвижимый сделался.

– Слышу я разговор ихний и чувствую: душа у меня оттаивает. К горлу комок подкатил. И уж не горницу вижу, а картины разные, что в твоём телевизоре. Вот идём мы с Фроськой вдоль деревни, петухи горланят, на востоке отбеливать начинает. На мне гимнастёрка старшинская, Фрося – в кофте цветастой, в юбке с оборками, за руку мою держится. К себе домой я веду её, насовсем. Дом-то у меня свой, от батюшки достался, да больше, кроме гимнастёрки с фуражкой, ничего, считай, нету. Но весёлые оба, счастливые… Или видится: сижу я у порога на лавке, стягиваю сапоги с усталых ног, только что с пашни вернулся. Фрося подошла, стала рядом, о делах своих рассказывает, а ребятишки окружили её, за подол держатся и глазеют на меня, как галчата. Все здоровы, обшиты, обстираны…

Много дум разных было у меня тогда на сердце, и сладких, и горьких, и заплакал я в тот мокрый Ефросин платок, которым лоб у меня перевязан был. Реву и думаю: «Господи, что же это стряслось с тобой, товарищ Чердаков, хлебопашец потомственный, защитник рубежей России-матушки, мастер на все руки? Как же ты докатился до такого, что богоданная жена, чтоб ты ожил только, тебя, ровно червяка, в тепле оттаивает? И что за личность ты есть? Какая добрая слава о тебе идёт? Шабашник, клюшник, почти что бич…» И совестно мне стало за себя, спасу нет.

На другое утро, чуть оклемавшись, позавтракал наскоро, пошёл в контору, к председателю нового кооператива. Так и так, говорю, Петрович. Помнишь, меня Местпромом при колхозе прозвали, что я для него многое мастерил? Давайте и вам подмогу, чем могу. Вон сбруя у лошадёнок, вижу, пообремкалась, перетрясти надо, веревок напрясть, коробьев наплести – они тоже не помешают в общем хозяйстве. Работать, мол, буду на дому, так сподручней мне: от частника заказ – в мой карман, от вас – в кооперативную кассу… Петрович одобрил мысль: «Давай, – говорит, – берись, Архип Иваныч, артельный ты мужик, поддержим…» Знаю, теперь иные меня так и зовут за глаза. Вроде в шутку, а мне, признаться, лестно. Ну, а коль в артели работаешь, не подводи других. С тех пор я горькой ни-ни, кроме как по большим праздникам, от табачища тоже уклоняюсь, думаю бросить совсем. И с Ефросиньей мы теперь – душа в душу, как и положено по-божецки: «Да прилепится жена к мужу своему…»

– Да-а, – тяну я неопределённо и умолкаю. Не потому, что нечего сказать, а просто потому, что в подобных случаях слова излишни.

Углей

Положим, ситуация такова: посылает вас жена к соседям с каким-нибудь поручением – денег занять до зарплаты (в день получки вернём), кисть попросить перед беленкой (ковыль вырастет – отдадим) или там противень в разгар предпраздничной стряпни, а вам идти не хочется, вы можете возразить вполне солидно и даже как бы с благородным возмущением:

– Ага, сейчас пойду, как тот Углей, маячить под окошками!

И вас если не оправдают, то поймут.

…Жила в деревне, на углу школьного переулка, семья Лыковых. Отец у них на фронте погиб, мать осталась с тремя ребятишками мал мала меньше, старшему – семи не было. Хватили они мурцовки досыта. Три рта накормить – не мутовку облизать, успевай поворачиваться. Лычиха же не отличалась ни особым проворством, ни доходным ремеслом – школу сторожила. Велик ли заработок у сторожихи! И уж если всем несладко приходилось в те послевоенные годы, то Лыковым – подавно. Одна фуфайка – на четверых. Дровишек в запасе – ни полена. То вязанку в школе вырядят, то свой огород по пряслицам разберут, который весной загородили с горем пополам, то щепок, обрубков на стройке соберут – тем и топились. Сущая беда и с растопкой печи была: огня в доме не водилось – ни спичек-серянок, ни даже уголька в загнетке. Каждое утро, наломав кой-каких палок через колено, Лычиха снаряжала Шурку-старшего к соседям «за жаром». И Шурка, золотушно-подслеповатый, щупленький, нахохленный под стать своему домику парнишка, набрасывал длиннющую, в заплатах фуфайку и трусил по деревне в поисках горячих углей.

Во дворы не заходил по своей робости. Свернёт к избе, над которой дымок курится, взберётся на завалинку, приоткроет ставню и вскрикнет коротко: «Углей!» – а сам спрячется тотчас, прижмётся спиною к простенку.

Многие сельские хозяйки уже знали, что этот ранний голос невидимки принадлежит Шурке Лыкову, и выносили ему тлеющих углей. Шурка торопливо пересыпал их в свой совок и, на ходу раздувая жар, пускался вприпрыжку домой – печь растоплять, сестрёнок младших отогревать, нехитрый завтрак варить. Так и прозвали мальчишку в деревне странноватым прозвищем – Углей.

…Прошло немало лет с тех пор. И вот однажды довелось мне участвовать в литературном празднике, проходившем в южных районах края. В клубе идринского села Катериновка подошёл ко мне ладный кудреватый мужчина, с портфельчиком, при галстуке, и как-то по-свойски тронул за плечо:

– Не узнаёшь?

– Углей? – непроизвольно вырвалось у меня.

– Он самый. В сотне вёрст отсюда поисковая партия стоит. Ведём нефтеразведку. Я буровым мастером работаю. Книги со школьных лет люблю, особенно – про деревню. Летом походную библиотечку вожу в чемодане. Узнал вот про литературные встречи в районе, решил съездить, послушать, что нового писатели пишут, о чём читатели говорят… А в наших родных местах давненько уж не бывал. Вот бы описать, как мы жили там когда-то, нужду маяли и как люди добрые нам на ноги встать помогли. Говорят, в селе моё детское прозвище поныне в ходу, про него целую байку сложили…

– Углей! – вскрикнул он вдруг тоненьким, пугливым голосом и рассмеялся с грустью в смородиновых глазах.

Микишин сон

О чём говорят люди, встретив знакомого врача? Верно. О своих болячках. Ну, а с писателем обычно спешат поделиться сюжетом, до «описания» которого у самих, мол, не доходят руки. Вот и мне один знакомый недавно, заступив дорогу посреди улицы, доложил первым делом, что некогда бывал в моём селе и встретил там прелюбопытного старика, который «прямо сам в рассказ просится». Делать нечего, я поднял руки: «Ну, раз уж просится, то валяй». И приятель, взяв меня за пуговицу, живописал свою памятную встречу примерно таким манером…

– Ждал, – говорит, – проходящего автобуса, чтоб до райцентра добраться.

Остановка там, как тебе известно, у магазина, поэтому скучать не пришлось. Место людное. Тем более вечер уже был, солнце висело над дальними деревьями.

Смотрел я на селян и всё старался разглядеть героев твоих притч и бывальщин. Но проходили мимо всё обыкновенные люди: женщины в мужских пиджаках и выгоревших платках спешили после работы в магазин, парни в синтетических куртках и джинсах по пути в клуб заходили за папиросами, мужики в замасленных комбинезонах и пыльных фуфайках толпились у ларька, где продавали пиво. Никакой экзотики. Потом, правда, появился старик с прокуренной бородой, но тоже довольно обычный, Меня не удивили даже его старомодный плащ и зимняя шапка – в селе многие с сентября шапки надевают.

Старик поравнялся со мной, повесил хозяйственную сумку на тын палисадника и, улыбнувшись неожиданно смущенной улыбкой, присел рядом на скамью.

– Ждём автобуса, – сказал он скорее утвердительно, чем вопросительно. Голос глухой, прерывистый. Я кивнул. – И заметьте, не только молодёжь. Старика много едет. «Куда вас, старых, несёт нелегкая?» – ворчат другой раз молодые. Не понимают они, что нас гонит. И не поймут, что старым человек овладевает беспокойство, тревога поселяется в нём, его всегда манит куда-то. Это перед концом земного пути, перед вечным покоем, прости, Господи…

Я насторожился. Неожиданное суждение старика показалось интересным, глубоким. Присмотрелся внимательней к деревенскому философу. Худой, ширококостый старик. Голубоватая кожа бритого лица полупрозрачна. При разговоре кадык снует челноком вверх-вниз. Глаза ввалились, слезятся как у трахомного, однако смотрят живо, горячо, искрятся чувством и мыслью.

– А больше всего манит в наше детство, в молодость, на дороги прошлого, – сказал старик, помолчав. – Меня вот, к примеру, зовёт Белоруссия. Корни мои там. В Сибирь мальцом привезли родители, в двадцатых, от голодухи. Потом с войной проходил родные места… Я не помешал?

– Нет, что вы! Пожалуйста, говорите.

– М-да… Помню в такой же вот день осенью, листва уж падала с деревьев, стояли мы там на передовой. Ложок такой был, берёзы по гребешку оторочкой. Дальше – равнина болотистая, открытая, а за ней в лесу – немец. Тогда затишье небольшое было после боя. Порядочно потрепало наши ряды. Ждали подкрепления. И немец тоже молчал, раны зализывал – крепко ему накануне всыпали.

После двух бессонных ночей, помню, отстоял я ещё одну в карауле, перемёрз, измотался совсем, на ногах еле держался. А наутро разрешил мне ротный соснуть пару часов. Ушёл я в край окопа, гнездо соорудил из жухлой травы, листьев, из веток, нашёл какого-то брезента кусок и как лёг, так и провалился. Никогда столь крепко не спал в жизни. Потом проснулся, так ажно слюни растеклись по рукаву шинели – сладко соснул. Пробудился, однако, в душевной тревоге. Сон мне был. Такой, брат, яркий, какие редко бывают, и помнятся потом до гробовой доски.

А приснилось мне, что будто иду я лугом, вот здесь, за нашей деревней, Солнце, цветы кругом, шмели гудят, жаворонки заливаются, и так хорошо у меня на душе. Но вдруг навстречу выходит из березника старуха с литовкой на плече. Незнакомая, ненашенская. Худая, как тень, и чёрным платком повязана. Здравствуй, говорит, Василий, чего это ты прохлаждаешься? Сенокос на дворе, косить пора, смотри, травы-то нынче какие, пошли-ка в ложок, я там тебе покосец присмотрела… Говорит, а сама как-то нехорошо на меня глядит, недобро, и лицо у неё белое-белое, как смерть. Подходит ещё ближе, литовку снимает, а я ни словечка выговорить не могу, вроде отсох язык у меня, и только машу ей, дескать, уходи, уходи, старая! Осклабилась она редкими зубами, повернулась круто. Ладно, говорит, другому отдам покосец-то… И проснулся я тут.

А проснулся оттого, что дружок мой Иван Сайко – такой беззаветный мужик был, алтайский – дёргает меня за ногу, вставай, говорит, Василий, пополнение прибыло. Ротный велел всем начеку быть. Приказ о наступлении ожидается. Поднялся я, отряхнулся, а всё не могу опомниться, где это я и что со мной.

– Спишь ещё? – засмеялся Иван.

– Сон я видел, Ванюша, забавный такой…

И рассказал ему всё подробно, как вот тебе. А он послушал и аж с лица сменился.

– Ох, – говорит, – Василий, нехорошо это – старуху с косой видеть. Это ж знаешь кто? Это ж она, Безносая, за тобой приходила.

У меня мурашки по спине побежали:

– Ладно, говорю, тебе ворожить-то, поживём ещё, Ванёк, повоюем.

Хлопнул его по плечу и через силу рассмеялся.

А пополнение прибыло – сплошь молодняк. Матросики сухопутные. В бушлатиках, в бескозырочках набекрень и весёлые, будто на свадьбу приехали. Всё шуткой, всё смехом. Быстро перезнакомились со всеми. Меня разом батей окрестили. Я хоть и не старым был, немногим за тридцать перевалило, да ведь обросли мы там, как пеньки, исхудали, на все, поди, шестьдесят смотрелся. К тому же усы я носил, и виски с пробелью были. Это после того, как мне сообщили, что старший сынишка в тылу от дистрофии помер… Такие ловкие ребята прибыли, аж и мы вроде повеселели с ними.

Потом, на склоне дня, вызывает меня ротный к землянке. Ты, говорит, Сухов, постарше, поопытней, сходи-ка осторожненько туда, к лесу, поинтересуйся, что он там делает. Подозрительно: больно тихо себя ведёт, должно, какую хитрую штуку замышляет.

– Есть идти, – говорю. – Только вот… сон я, товарищ командир, больно нехороший давеча видел. Нельзя ли… И не договорил.

– Что-о? Сны твои гадать будем или воевать? Слышал приказ?

Зверем поднялся ротный. Ох и лютой был, ужась.

И вдруг в этот самый миг подлетает матросик, Коля Воронов, читинский родом был:

– Разрешите мне! Пусть батя отдохнёт, устал человек, нервишки шалят…

Говоря это, старик с неожиданным проворством вскочил со скамьи, молодцевато вытянулся передо мной и взял под козырёк. Но после «доклада» разом смолк и как-то вроде завял, ссутулился, согнулся, точно снова на плечи ему взвалили непомерный груз, и тяжело опустился на скамью. Закрыл глаза, покачал головой в молчании, будто вспоминая о чём-то. Потом заговорил снова:

– Остыл ротный. Подумал, сплюнул и махнул рукой. Ладно, говорит, пойдёшь ты, Воронов, и ты, Сайко.

Указал на моего дружка алтайского. Тут бы мне встрясть и самому вызываться пойти, да убоялся страшного сна, промолчал…

Ну, и пошли они. Час нету, другой, третий. Ждали мы их, ждали, а потом слышим, по темну уже, пулемёт у него, у немца, застучал. Дал одну очередь, дал другую – и замёр. Молчок. И тишина опять наступила. Такая, брат, тишина – уши ломит. Только и слышно, как сухая листва на деревьях шелестит, по земле скабарчит…

– На твоей они совести, Сухов! – сказал мне потом ротный в сердцах.

А я и сам так думал. И не могу с той поры слышать, как палый лист шуршит, вздыхает вроде бы. По сердцу сгребёт. И не спится мне осенью, ворочаюсь ночами, как в жару мечусь…

Шумно поохав и покачав головой, старик поднялся, погладил поясницу, снял сумку с тына и пошёл вдоль улицы на разбитых ногах.

Так закончил свой рассказ приятель и хитровато взглянул на меня: узнал ли я, о ком идёт речь. Я дал ему время насладиться моим мнимым затруднением, а потом спокойно сказал:

– Всё верно. Только старика того зовут не Василий Сухов, а Никифор Тимохин, по прозвищу Микиша Лёгонький, поскольку в молодости бегучим был, лёгким на ногу. А рассказ, который ты слышал от него, давно уже стал деревенской притчей под названием «Микишин сон», что значит – сон вещий, пророческий и к тому же тревожащий душу.

Бродничихин гость

В том году уборка хлебов шла неважно. Всё дожди мешали. Наше же село подтаёжное, стоит аккурат в тех местах, где минусинская степь в саянскую тайгу упирается. А леса, известное дело, дожди к себе притягивают. В летнюю пору колошения да налива это вроде бы и неплохо, но по осени – чистая погибель. Всё останавливается на селе в этакую непогодь, один магазин работает.

И вот прислали к нам уполномоченного из района, чтобы, значит, двинул жатву вперёд наперекор непогоде. На постой его определили, как водится, к бабке Бродничихе. Сам председатель колхоза Лука Петрович к ней в коробке приезжал договариваться.

– Смотри, – сказал, – Катерина Митрофановна, чтоб всё чин чинарём было. Колхоз на тебя надеется. Хоть птица вроде и не столь важная уполномоченный энтот, но мало ли что… В район стукнуть может на нас при дурном настроении. Потому присмотри за ним, не скупись на харч, на приветливое слово. Глядишь, добром вспомнит. А мы перед тобой в долгу не останемся. Поможем, чем богаты. Мясца прямо сёдни в конторе выпиши, справного бычка для мобилизованных забили.

Бродничихе не впервой постояльцев принимать. И обхождению её учить не надо. Да и насчёт хлебосольства нечего беспокоиться. Слава Богу, полвека вокруг печи ходит. Коль будет достойный провиант – какой же разговор? Не зря молвится: была бы коровка да курочка, состряпает и дурочка.

Правда, к обеду в первый день уполномоченный не прибыл. Видать, на полевом стане попотчевался, там тоже в страдную пору приварок неплохой бывает. А к вечеру – только пастухи коров пригнали – явился, не запылился. Шофёр его на «ЗИЛе» подвёз к самым воротам.

Бродничихе гость сперва понравился по всем статьям. Был он крупным и видным таким мужчиной, лобастым, в широкой шляпе, в тёмном прорезиновом плаще и в хромовых сапогах. Калитку открыл смело и решительно, на Дамку, которая бросилась было облаять незнакомого человека, негромко, но строго прикрикнул, так что она мигом поджала хвост и нырнула под амбарчик. В избу зашёл, как старый знакомый, поздоровался, назвав бабку по имени-отчеству, сам представился кратко, тут же разделся, снял пиджак, стянул сапоги, подмёл в кучку вытряхнувшееся зерно (видно, что человек на току работал) и попросил воды умыться.

В кутке под рукомойником долго плескался, отфыркивался, отхаркивался с шумом и удовольствием, а потом, выходя из-за печи и утираясь полотенцем, не то попросил, не то скомандовал:

– Перекусить надо, Митрофановна.

По густому басу, по ладной шее и округлым плечам, туго натянувшим рубашку, бабка прикинула, что гость «перекусить» не дурак. К тому же прибыл он с пашни. И пусть не пахал, мешки на горбу не таскал, но всё равно подходяще промялся в поле на чистом воздухе, так что порции ему надо подавать полной мерой.

– Ужин у меня давно готов, – достаточно приветливо, но и не без подчёркнутого самоуважения сказала бабка Бродничиха и открыла заслонку у русской печи.

Она и вправду заранее всё приготовила, постояльца поджидаючи. И огурчиков достала, и беляночек собственного засола, и щей натомила, и картошки с мясом напарила, и селянку поджарила на сковородке. Когда всё это выставила, разложив по чашкам да по тарелкам, стол прямо-таки праздничным получился. Может, даже слишком праздничным. А, впрочем, почему бы и не уважить хорошего человека? Как-никак гостя село встречает. Бабке доверено, можно сказать, политическое дело: по её приёму и отношению человек о целом селе мнение составит и в мир славу унесёт. Нет, недаром сам председатель просил проявить внимание и гостеприимство. Петрович в таких делах знает толк, стреляный воробей.

Гость присел к столу, окинул взглядом все эти обильные яства и даже прищёлкнул пальцами от предвкушаемого удовольствия.

– Может, чеплашечку для аппетита? – по-своему истолковала этот жест Бродничиха.

– Разве что для аппетита, – неуверенно крякнул гость.

И бабка тотчас нырнула в сени. Была у неё и «самоплясочка» в заначке, добрая, хлебная, на паровой бане сработанная – без пригарков, но не решилась она предложить её уполномоченному. Неизвестно ещё, как он посмотрит на это дело. Принесла смородиновой настойки в графинчике, которую держала от давления и так, на всякий случай. Гость и от неё не отказался. Опрокинул стаканчик, закусил грибками, потом перешёл к огурчикам, к щам, к картошке с мясом… Ест да похваливает. И Екатерина Митрофанова довольна, что угодила новому постояльцу. Он и ей предложил пропустить глоточек за знакомство, и бабка не отказалась, приняла «маненько от давления», а заодно и чтоб не обидеть заезжего человека.

Разговор у них завязался хороший. Гость всё больше про уборку говорил, про колхозные дела и перспективы, да складно так, что сразу видно было – не первый год человек языком работает.

– Наша главная задача – молотьба и хлебосдача, Катерина Митрофановна, – поднимал он значительно палец вверх. – Сказано: хлеб – всему голову. И все силы надо бросить на спасение его. Весь народ поднять от малого до старого. Много дел, но цель одна – больше дать стране зерна. Это ж политическое дело, доложу я вам. Ведь мужик наш – какой он? Трудовой, надо признать, но не шибко расторопный. Пока гром не грянет, он не перекрестится. Запрягать долго любит. Вот что. Потому стимулировать его приходится, подгонять то есть, подбадривать. А потом он сам нашему брату спасибо говорит.

Бабка Бродничиха только поддакивала да разные чашки поближе к гостю подвигала. Какой хозяйке не радостно, когда хороший едок попадётся! И вот уж скрестил он ложку с вилкой на последней тарелке, утёр лицо предупредительно поданным полотенцем, откинулся на спинку стула так, что тот заскрипел жалобно:

– Шабаш, Митрофановна! Давно так вкусно не едал. Кухня у вас, скажу я, на славу. Теперь бы ещё чайком побаловаться да и соснуть можно минут шестьсот. Завтра день ответственный – целая колонна машин из города за хлебом прибывает.

Что ж, чаю так чаю. Бабка Бродничиха и об этом подумала загодя. Верно, самовар раздувать не стала – не такой уж торжественный случай, но чайник согрела и плиточного чаю заварила. Хорошая заварка получилась – густая да запашистая. Чайный дух аж по всей избе пошёл. Вот только с сахаром осечка вышла. Побежала она давеча в сельмаг, а продавщица ей прямо как обухом по голове: кончился, говорит, сахар. Никакого нет – ни пескового, ни кускового. И когда завезут – неизвестно, время-то нынче страдное: ни машины, ни коня в колхозе не выбьешь, всё в поле. Предложила было продавщица конфет взамен – подушечек коричневатых, вроде как в черёмуховой муке вывалянных, но Бродничиха, подумав, отказалась. Вспомнила она, что есть у неё небольшой запасец хороших конфет, дорогих, с цветными обёртками.

Был у неё как-то городской постоялец, чудной мужичок, из артистов, песни по деревням записывал, так это он те конфеты бабке подарил. Она сперва отказывалась от такого подарка по скромности, но постоялец посерьёзнел лицом и сказал почти сердито: «Хотите знать, Екатерина Митрофановна, это вам не просто гостинец из города, а гонорар, законное вознаграждение за ваши замечательные песни». Не стала спорить бабка, приняла. И то сказать, она тому артисту по вечерам целую тетрадь напела.

Дело давненько было. Уж не раз тот «гонорар» выручал бабку Катерину в трудную минуту, но теперь конфет осталось совсем немножко – пригоршня. И вот бабка вынула снова заветный кулёк из потайного местечка в кладовке, положила пяток конфет в вазочку для уполномоченного и пошла уже, чтобы поставить её на стол, но с полпути вернулась. Неудобным и некультурным показалось ей подавать столь мало – чего доброго, заподозрит постоялец за хозяйкой жмотство, неотёсанность деревенскую да и выскажет при случае председателю или ещё кому. Совсем неверное мнение о бабке Катерине, обо всей деревне может сложиться из-за такой мелочи. Да и гость, похоже, человек интеллигентный, воспитанный, много не возьмёт, понимая ценность магазинного продукта. И опрокинула бабка весь кулёк в вазу. Конфеты порядочной горкой поднялись над краями. «Эдакую прорву-то сладостей, поди, и безкультурному разом не съесть», – успокоилась она.

Гость отхлебнул запашистого чаю из большой цветастой чашки, похвалил заварку, потом развернул конфетку и, откусив половину, даже прищурился от наслаждения.

– Хороши-и, сами во рту тают, – причмокнул.

Со следующим глотком чаю он уже целиком отправил раздетый батончик за частокол зубов. Повозил его вдоль дёсен, помял языком о нёбо и, кажется, не жуя, проглотил. А дальше и пошло, как по маслу: что ни глоток чаю – то и конфетка. Кучка бумажных обёрток с картинками стала расти на глазах, а горка конфет всё таяла и таяла. Под вторую чашку чаю их ещё хватило с грехом пополам, а третью гость допивал уже вприглядку – на дне вазы сиротливо лежала последняя конфеточка, надломленная с одного конца. Видно, продавцом, при взвешивании. Но и до неё дошла очередь. Бабка даже глаза в сторону отвела, когда гость примерился выудить её. Однако он в первый заход вроде взять не посмел, отдёрнул руку. Но немного погодя, снова заговорив о молотьбе и хлебосдаче, как бы мимоходом всё ж клюнул её двумя пальцами и тотчас забросил в рот, лишь на мгновение оборвав свой монолог на полуслове.

Напившись чаю до испарины и расправившись с бабкиными конфетами, уполномоченный поднялся из-за стола и косолапо пошёл в горницу, где для него была приготовлена постель. Спустя минуту, он уже храпел, утопая в бабкиных пуховиках, и было в его храпе что-то торжествующее, победное, самоутверждающее. Так засыпают только люди с сознанием выполненного долга.

А бабка Катерина, убрав со стола, быстро набросила фуфайку и побежала к соседке Матрёне Денисовне, которая и стала первой слушательницей знаменательной истории о том, как Бродничихин гость в один присест целую вазу дорогущих конфет съел. Назавтра историю эту уже знало всё село. Да многие и по сей день её помнят. И если случится тебе, дорогой читатель, побывать в застолье у наших селян, не злоупотребляй их хлебосольством, не то прослывёшь вторым «бродничихиным гостем» из местной притчи.