Текст книги "Ворота судьбы"

В бочке Гвидона

Все, конечно, помнят, как в пушкинской «Сказке о царе Салтане…» молодую царевну, по наущению коварных соперниц и завистниц, «в бочку с сыном посадили, засмолили, покатили и пустили в Окиян». Я тоже не забываю. Более того, смею предполагать, что живее многих представляю и острее чувствую весь драматизм положения тех несчастных. Дело в том, что меня самого когда-то в бочке «покатили», хотя и, слава Небесам, не «засмолили» и не «пустили в Окиян». Да и влез я в неё по доброй воле…

Был у меня в деревенском детстве закадычный дружок-одногодок Ванча Гришин, сын конюха Гриши Теплых. Жили мы в соседях, через три дома по околотку, вместе ходили в детские ясли, потом в школу, где учились в одном классе. Наверное, нас сближало ещё и то, что мальцами в военные годы мы перенесли одинаковую, опасную последствиями хворобу – золотуху, род чахоточной инфекции, которая сделала Ванчу туговатым на уши, а у меня заметно притупила зрение. В результате чего приятели, скорые на язык, наградили нас созвучными, но весьма не сладкозвучными прозвищами – Глухня и Слепня. Впрочем, каждый из них тоже носил не более лестные клички.

Приятельствуя и соседствуя с Ванчей, мы частенько бегали друг к дружке в гости, уточняли домашние задания, обменивались книжками, играли. И вот однажды весною, когда я подходил к знакомым воротам, они вдруг «сами» распахнулись передо мной, из них выскочил озабоченный Ванча, на ходу бросил, что ему надо быстро, мухой – туда, мухой – сюда, слётать к матери в ясли, где она была поварихой, а мне посоветовал подождать его в ограде, на крылечке.

Я кивнул в знак согласия и зашёл во двор. Однако на крылечко садиться не стал. Меня живо заинтересовала деревянная бочка, лежавшая в глубине просторной ограды. Довольно старая, бокастая, со щербатым отверстием сверху, похожая на ту, что я видел в бригадном дворе, на водовозке. Да это, скорее всего, она и была. Поскольку ею распоряжался конюх, Ванчин отец, то бочка вполне могла перекочевать к нему на подворье, либо, отслужив своё, либо затем, чтобы её подновили, подлечили домашними средствами, законопатили и «засмолили» для дальнейшей водовозной службы. Я приблизился к ней и заглянул внутрь. Там было пусто и сухо. И мне вдруг пришла в голову мысль спрятаться в бочке – пусть, мол, приятель поищет, почешет маковку, гадая, куда я мог исчезнуть в одночасье. Должно быть, идею навеяла мне та самая, кажется, от рождения знакомая нам «Сказка о царе Салтане и о сыне его славном и могучем богатыре князе Гвидоне…», который младенцем с горемычной мамашей совершил в бочке невольное путешествие по морю-океану.

Без долгих раздумий я нырнул в бочку и едва успел более-менее удобно устроиться в ней, повернувшись на бок с полусогнутыми босыми ногами, как скрипнули ворота. Я замер, затаив дыхание, и навострил слух. Сомнений в том, что это вернулся Ванча, не оставили уже первые его шаги, быстрые и лёгкие. Но их было немного. Видимо, не обнаружив гостя на условленном месте, Ванча остановился в недоумении. Однако лишь на минуту. А затем, даже не окликнув меня, прямёхонько (поди, ещё с улицы засёк сквозь щели забора мои движения) просеменил к бочке и резко толкнул её, сорвал с места и покатил в сторону ворот. Двор туда был немного покатым, так что бочка, подталкиваемая Ванчей, сперва медленно, а потом всё быстрее набирая обороты, заколесила по кочкам, пошла катышом.

Я попытался упереться головой и ногами в донья, а раскинутыми руками в боковые плашки, но силёнок у меня оказалось явно меньше, чем у того мальца, выраставшего на глазах в «славного и могучего богатыря» Гвидона, который, как помните, «в дно головкой уперся́, понатужился немножко… вышиб дно и вышел вон». Мои же потуги были напрасными. Шибко ударяясь о ребристые доски то лбом, то коленками и плечами, я откровенно заорал: «Стой! Останови!». А потом вообще без слов заблажил в гулкой камере от страха и боли, но мой тугоухий дружок молча продолжал своё чёрное дело – налегая на бочку, катил её вдоль двора. Боюсь, глуховатым не только на уши он оказался в тот момент.

Неизвестно, сколько бы длилось это испытание «колесованием», но мне, благодарение Вышнему, на помощь пришли иные силы. Вдруг звякнула щеколда, распахнулась калитка и донёсся голос молодайки Нисы, моей двоюродной сестры, недавно вышедшей замуж за старшего Ванчиного брата.

– А ну, прекрати, Вань! Что за глупые шутки! Ему же больно!

Ниса, похоже, сразу поняла, в чём дело, и по моему «блажному» рёву определила жертву сомнительного Ванчиного розыгрыша. А Ванча в ответ, хотя и оставил бочку в покое, залился судорожным, долго сдерживаемым смехом. И лишь когда я, бледный, помятый, с дрожащими руками и с шишками на лбу выбрался из добровольного заточения, он оборвал свой беспечный хохот, уразумев, наконец, каково мне пришлось на месте юного Гвидона. Я же глубоко осознал всё это минутами раньше, прочувствовал буквально на собственной шкуре и потому до сей поры ношу в себе особое чувство к незабвенной пушкинской сказке, равно как и живые впечатления о личной её версии, ставшей кошмарной былью.

Тем более что многое и частенько напоминает о них. К примеру, та же сродная сестрица Анисья, ныне престарелая уже, всякий раз, встречая меня, непременно спрашивает сквозь смех, не забыл ли я, как дружок Ванька катал меня в бочке, и лишь потом переходит на другие разговоры. Да и сам я при виде бочки или даже при упоминании о ней невольно «мысленным взором» возвращаюсь к Ванчиной шутке со мной, на которую когда-то опрометчиво напросился.

А, надо сказать, бочка в нашей речи далеко не последнее слово. Став менее употребительной в домашнем обиходе, особенно городском, она продолжает активно жить в пословицах, присловьях и поговорках. Тут вам и «деньги на бочку», и «на кого бочку катишь?», и «пустая бочка пуще гремит», и вообще – «в каждой бочке затычка»…

Не говорю уж о пресловутой бочке Диогена из Синопа. Кажется, этого древнегреческого философа, основателя школы киников (то есть, по-нашему, циников) только потому и помнят доныне, что он «жил в бочке». Правда, нам неизвестно, что это была за бочка и как она выглядела (я, по крайней мере, ни разу не встречал её описания), но всё же, думается, она была больше и просторнее той водовозной, в которой прокатил меня приятель по ограде. Хотя, как сказать… Давайте-ка вспомним известный факт, запечатлённый современниками.

Сам Александр Македонский, наслышанный о Диогене, однажды навестил знаменитого философа. Душевного разговора у них не получилось. Киник ведь не признавал никаких авторитетов и пренебрегал общественными нормами бытия; есть свидетельства, что порой прогуливался совершенным голышом по своему Синопу и даже, простите, мочился у всех на виду, следуя «естественной жизни». Зная об его причудах, Александр Великий не обиделся на прохладный приём и, прощаясь, великодушно выразил готовность тотчас исполнить любое пожелание философа, буде таковое последует. В ответ Диоген небрежно процедил: «Отойди, ты застишь мне солнце»… Так вот, даже если Македонский к Диогену подъехал верхом на своём Буцефале и при этом накрыл тенью философа в его бочке, то, значит, она не была уж слишком высокой, верно? А тем более, если подошёл пешком, на что, кстати, намекает «пожелание» киника…

Впрочем, шут с ним, с Диогеном, вместе с его полумифической бочкой из времён до нашей эры. Лучше я расскажу в завершение о собственной бочке, реальной, почти современной, хотя и не состоявшейся. Не знаю уж, под влиянием которой истории более, Гвидоновой либо Диогеновой (скорее последней), но решил я когда-то, заполучив стандартный садовый участок под Красноярском, построить дачный домик в форме… бочки. Кроме подсознательного следования книжным примерам, были в решении том и элементарные житейские соображения. Как ни стыдно признаться сегодня, но даже на средний, нормальный дом, из бруса и с шиферной крышей, у меня не хватало денег. Да и насчёт собственного мастерства в плотницком деле были сомнения.

И вот однажды, прицениваясь к строительным материалам на площадке придорожного магазина, остановился я возле штабеля свежего тёса, необрезного, отчасти даже с горбыль-ком, но вполне добротного на вид и к тому же сравнительно недорогого. Остановился – и подумал: а что если вообще смастерить дощатую избушку? Ночевать на даче я не большой охотник, а чтобы укрыться от дождя да согреть на плитке чаю, не обязательно возводить брусовые или каменные хоромы. Делают же люди из досок разные засыпушки, вон даже на Крайнем Севере живут в таких «балка́х»…

Подобный вариант представился для меня не только приемлемым, но и спасительным в моём положении, поскольку был и по карману, и по «умению». Вечерком на досуге я набросал несколько проектов избушек по длине тёса. Иные выглядели неплохо, однако во всех случаях смущала меня необходимость постройки крыш для них, что означало неизбежную возню со стропилами, фронтонами, шифером или, страшно подумать, с кровельным железом. Сколько дополнительной головной боли с поиском матерьялов, средств, помощников… И тут-то заработала моя творческая фантазия (не зря говорят, что в основе всякого изобретательства лежит матушка-лень), и осенила меня счастливая мысль, что все проблемы можно разом решить, если дом из досок сколотить в виде этакого цилиндра «на боку», то есть в виде бочки с уже готовыми скатами. Я моментом нарисовал её в разных ракурсах, с окнами по бокам и в «донце», смотрящем на восход, со входной дверью – в другом днище, обращённом в огород, с трубою наверху, курящейся уютным дымком, и бросился на кухню, где жена стучала посудой.

– Взгляни! – гордо протянул я ей свою «эврику». – Вот наш загородный дом, круглый, дощатый, вместительный… Оригинальный.

– Жена приняла листок, и у неё тоже вроде бы заблестели глаза, но лишь на миг. В следующее мгновение они заметно потускнели. И с уст благоверной скатились слова, окрашенные грустной иронией и безнадёгой:

– Тоже мне, Диоген нашёлся… Кстати, он, кажется, бобылём кончил…

Это был приговор. И вашему покорному ничего не осталось, как порвать тот «креативный» проект бочковидного дома и вернуться к первоначальному, рутинному. К слову сказать, обычный брусовой домик, шесть на четыре, с двускатной шиферной крышей, с крылечком и кладовкой, я срубил-сколотил буквально за пару недель. И вот уже почти сорок лет он, тёплый и удобный, служит нам верой и правдой. А мне ещё и не даёт забыть о когда-то преподанном уроке.

Вы, конечно, знаете наставительную поговорку, предостерегающую от сомнительных «дерзких» инициатив: «Не лезь в бутылку!» – и, надеюсь, мотаете на ус. А я, когда слышу её, неизменно добавляю про себя: «И в бочку – тоже!», – памятуя о собственном опыте, весьма поучительном.

Да и не только о нём. Вокруг чего ныне вертятся все разговоры-раздоры в стране и мире? Правильно, вокруг барреля. А что такое этот баррель? Да просто – бочка! То есть все страсти кипят вокруг нефтяной бочки. Упадёт цена на неё – яйцеголовые аналитики и управленцы чешут затылки: «Что нам делать?» Хотя ответ очевиден: «Не лезьте в бочку!» А тех, кто залезет, взять да «засмолить, покатить и пустить…» Впрочем, «опускать» совсем не обязательно. Достаточно, как меня когда-то, покатать по двору, – и протрезвеют. Прозреют на всю оставшуюся жизнь.

И пса «в коня преобразив»…

 
Довольно, Ванюша, гулял ты немало,
Пора за работу, родной…
 

Н. Некрасов.

Как ни тяжелы, ни мрачны были годы, на которые выпало наше детство и отрочество, все же мне из прошлого больше вспоминается светлых картин, событий и людей. Именно о них, прежде всего, написал я свои книжки, прозаические и поэтические. Но сколько ещё подобных воспоминаний хранится в моей памяти, согревает душу и порою просится на бумагу!

Взять хотя бы то же приобщение к крестьянскому труду, постепенное, естественное, совершаемое исподволь. Этого ведь не заменишь никакими нарочитыми беседами, уроками труда и кружками «умелые руки». Без всяких теорий воспитания трудолюбия родители наши понимали, например, что у ребёнка, кроме обычной, возрастной «службы» на посылках и побегушках, должно быть своё посильное дело, своё «постоянное поручение».

Вот, положим, я, крестьянский отрок, зимою отвечал за уборку коровьих и овечьих стаек, за смену соломенных подстилок для животных в хлеву и пригонах. А летом обязан был каждый день «накачать» из колодца воды для полива две-три кадки, стоявших в огороде, помимо того, что и наполнение домашней кадки-водянки всегда было за мной. А поливать и полоть грядки, делянки и парники нам уже поручалось вместе с сестрой Валей, и здесь хозяйничала она, а я был лишь подручным. Родители с пашни возвращались поздно, однако проверить нашу работу не забывали. И попробуй не выполни урочное задание… Впрочем, мы выполняли их, как говорится, не за страх, а за совесть.

Ну и, разумеется, полностью на мне лежали хлопоты по уходу за собаками и собачатами. И когда я в сумерках прибегал с улицы, вдоволь наигравшись с друзьями-сверстниками, то отец непременно спрашивал меня не только о том, ладно ли я запер на ночь ворота, но и накормил ли Борзю, Шарика, Соболя – моих подопечных «братьев меньших», живших в разные годы.

Собаки были настоящими друзьями моего детства. Они с готовностью приходили на помощь в разных делах, отрабатывая кусок хлеба, получаемый из моих рук. Особенно усердно служил Соболь, сильный и умный кобель. Он при надобности не чурался даже и упряжки. В отличие от пушкинского «дворового мальчика», который играл на снегу, «в салазки Жучку посадив, себя в коня преобразив», мы своих Жучек и Шариков пробовали самих запрягать, «преображая» в лошадей. Но, признаться, не всегда и не со всеми это получалось. Многие собаки упорно сопротивлялись такому ущемлению свободы либо оказывались слишком малосильными, чтобы тянуть салазки, особенно если на них пытался присесть юный хозяин.

Мой же Соболь, для которого я смастерил специальную упряжь – мягкий тряпичный хомут с постромками, свободно возил меня по двору и по улице, на зависть моим приятелям. Но, правда, делал это лишь под настроение. А ежели бывал не в духе, то быстро «выпрягался» – упрямо садился перед санками и, постукивая хвостом, объявлял сидячую забастовку.

Точно так поступал он и при выполнении других работ, предлагаемых мною. Помню, например, как я пытался сделать из него вьючное животное. Однажды в сентябре, когда мы с матерью и сестрой Валей заканчивали копать картошку в огороде, я, не слишком-то любивший эту нудную и в буквальном смысле «пыльную» работёнку, вызвался таскать подсохшие клубни из бурта в домашнее подполье. Мать восприняла такую инициативу без особого восторга, видимо, не очень веря в мои отроческие силёнки, но, подумав, разрешила перейти в грузчики. Тем более что отец, по горло занятый бригадирскими хлопотами, обещал подъехать только к вечеру, чтобы помочь с перетаскиванием картошки, а уже теперь, чуть за полдень, погода начала портиться, по небу заходили тучи, грозя пролиться дождём и намочить собранный урожай.

И вот я с радостью взялся за настоящую мужскую работу, хотя она оказалась не из лёгких. Я набирал в мешок пару ведер картошки, взваливал на плечо и трусил к дому, чтобы там, в углу за порогом, высыпать её через специальный люк – в подполье. Соболь сопровождал меня в этих рейсах, семеня сбоку. И вскоре мне пришла в голову мысль приобщить его к новому делу. Я захватил второй мешок. В свой, как обычно, набрал два ведра картошки, а в другой – одно, завязал горловину, раскатал клубни по концам и возложил, вроде сум перемётных, на спину Соболю. Он покосился на увесистую ношу, однако без особых возражений понёс её, по-прежнему топоча рядом со мной. Естественно – под одобрительные возгласы сестры и матери.

Общая производительность нашего труда заметно возросла. Соболь перетаскал таким манером не менее десятка ведер. Однако потом без всяких объяснений уклонился от сотрудничества. И когда я, опростав очередной его мешок, вернулся из избы на крылечко, возле которого Соболь прежде поджидал меня, то четвероногого друга на месте не нашёл. Слинял-таки помощничек мой. Пришлось мне одному довершать отгрузку урожая «второго хлеба» в семейные закрома.

Но это, конечно, всё же дела на уровне забав и полуигр. Из тех, о которых, если продолжить строки, взятые эпиграфом к нашему разговору, поэт заметил, что «труд обернётся сначала к Ванюше нарядной своей стороной». Но далее за ними следовали уже занятия более практичные, серьёзные, как домашние, так и общественные, колхозные, к которым нас, крестьянских детей, терпеливо и методично приобщали взрослые. Сначала, разумеется, на подсобных ролях, «на подхвате», но постепенно, давая возможность проявить себя, доверяли и самостоятельные дела под свою ответственность.

Экзамен на «пастыря доброго»

Всех забот, хлопот и страд в сельском хозяйстве перечислить невозможно. Крестьянин, как известно, работы не ищет, она его окружает всегда и всюду, и зачастую ему без помощников обойтись трудно. Потому-то с самого, что называется, нежного возраста мне, подобно всем крестьянским детям, пришлось участвовать в этих бесконечных заботах-работах от какой-нибудь заурядной пилки-колки дров и укладывания их в поленницы до «рубки» сиплоголосых осенних петушков или… стрижки домашних овец. Да, мне находилось дело даже и здесь. Во время этих стрижек, которые проводились обычно в бригадном дворе, я помогал отцу вылавливать в общем стаде наших старых овечек и молодых, подросших за лето барашков и ярочек. Мы определяли их по «фирменным» меткам на ушах (помню поныне – иверень плюс две зарубки) и затем волокли на длинный дощатый стол-верстак, за которым ловко орудовали овечьими ножницами стригали, большей частью женщины, в том числе моя мать и старшая сестра Марфуша.

О каждом виде работ и ремёсел, о приобщениях к ним вполне можно бы написать отдельный рассказ или очерк, ибо приобщения эти, как и всякие новые познания и открытия в юные годы жизни, особенно памятны нам. Выпуклыми и подробными картинами они встают перед глазами, свежо и остро отзываются в сердце воскрешёнными чувствами и переживаниями.

К примеру, с теми же овцами у меня связаны воспоминания не только о пёстрой, шумной и даже весёлой кампании – стрижки их, похожей на сельский праздник, но и о печальной (хотя и, увы, необходимой) процедуре заклания обречённых «голов» после осеннего разбора общего стада по крестьянским дворам. Проще сказать, о закалывании, забое валушков и отбракованных овечек «на мясо» и ради получения овчин, в процессе чего мне также приходилось бывать помощником. И это тоже, наверное, могло бы стать предметом описания со своими деталями, красками и переживаниями. Но мне доселе с особенной живостью вспоминается иное, а именно то, как я впервые пас деревенское овечье стадо…

Весною, по первой траве, до найма постоянного пастуха на очередной летний сезон, как правило, человека опытного в этом деле, у нас домашних овец пасли сами селяне. По очереди. Сегодня – хозяева одного подворья, где водились овцы, завтра – другого, послезавтра – третьего… В нашей семье роль пастуха обычно доставалась отцу, а меня иногда определяли к нему в подпаски. Но однажды, когда в «наш день» отец оказался занятым каким-то неотложным делом в своей бригаде, пасти «обчую» отару поручили мне одному. Не без некоторого страха и волнения, но я всё-таки довольно охотно согласился на самостоятельное пастушество. Ещё бы! Мне доверяли вполне взрослое дело. Это льстило моему самолюбию, возвышало меня не только в собственных глазах, но и в глазах моих сверстников и сверстниц.

Ранним утром я, вооружившись для солидности батожком и прихватив с собой верного пса Соболя в качестве подпаска, прошёл вдоль нашего околотка и собрал разношёрстное стадо. Хозяева привычно выпускали овец из дворов, не особенно удивляясь такому «несолидному» пастуху. Овцы тоже, кажется, не имели ничего против очередного пастыря, покрикивавшего на них ломким отроческим голосом: они цепочками выбегали в открываемые калитки и привычно вливались во всё возраставшую пёструю отару. Вот, наконец, захлопнулась последняя калитка на краю околотка, и последнее «малое стадо» слилось с большим гуртом, которое без всякого моего напоминания уже заворачивало в Демидов переулок, чтобы неспешно плыть далее – в сторону поскотины.

И за нею дорогу на постоянные пастбища – по закраине Бы-зовой пашни, через вершину Гурина лога – к Поляковскому логу овцы знали хорошо, и мне оставалось следовать за ними в заданном темпе, лишь иногда подгоняя отдельных особей, норовивших до срока нырнуть в сторону в поисках травки. Поторапливать этих «отстающих» проныр помогал Соболь – то сердитым рычанием, то требовательным тявканьем.

А за околичными воротами, где начиналась щетинистая полоса овсянища, оставленного с осени под весновспашку, овцы вольготно разбрелись по жнивью, пощипывая жухлую подсаду, роясь в кучках мякины, соломы и прочих пожнивных остатков. Я тоже получил возможность расслабиться и передохнуть. Даже присел на толстый пенёк у ближайшего перелеска и решил позвать где-то приотставшего Соболя, чтобы разделил со мною досуг. Однако, оглянувшись вокруг, не обнаружил его. Видно, сбежал потихоньку восвояси мой четвероногий подпасок, разочаровавшись в столь скучном и однообразном деле, как пастушество. Пришлось мне в одиночку продолжить освоение этого древнейшего ремесла…

День занимался типично майский, с переменчивой погодой, при которой «то солнышко проглянет, то снова дождь пойдёт». Правда, дождя пока не было, но по небу низко плыли рыхлые облака, набрякшие влагой, и набегал порывами прохладный ветер, особенно резкий в те моменты, когда солнышко, едва успев «проглянуть», осветить окрестности и дохнуть желанным теплом, снова погружалось в серую, зябкую пелену.

До Поляковского лога, где овцам предстояло пастись основную часть дня, они добрались почти без моих пастырских подсказок и понуканий. Однако далее двинулись не в самоё лощину, куда я пытался направить их, полагая, что там, в прошлогодней траве вокруг черёмуховых колков и в частых остожьях – сенных остатках от свезённых зимою стогов – они найдут больше корма, а дружно повалили на откос голого косогора. Сначала я даже не понял логики столь неожиданного маневра, но вскоре догадался, что пасомых животин привлекла яркая зелень, выступившая на солнцепёчном склоне. Казалось бы, только радоваться очередному проявлению их мудрости и находчивости. В самом деле, зачем было овцам спускаться в лог за какими-то копёнными одёнками да жухлыми вихрами старой, побуревшей травы, жёсткой, как бумага, если на взгорке под весенним солнышком уже зазеленела новая, мягкая, сочная, полная питательных веществ, витаминов и всяческих живительных соков?

Однако беда была в том, что эта свежая мурава лишь издали смотрелась сплошным изумрудным ковром, а при ближайшем рассмотрении оказывалась пока довольно низенькой и редкой травкой, проступавшей между старой отдельными остренькими шильцами.

И вот овцы, увлекаемые этим обманчиво ярким покровом, этим оазисом, зеленевшим впереди, словно мираж в пустыне, понеслись наперегонки вдоль склона, так что я едва поспевал за ними. Лишь в конце длиннющего косогора, где начинался густой лес, мне довелось обогнать направляющих активистов и с трудом развернуть стадо вспять. Но это не спасло положения. Овечий марафон вдоль косогора не замедлил повториться, только уже курсом в обратную сторону, до его противоположного конца. И не успел я, поспешая за овцами, достичь черты, где зеленеющий гребень холма упирался в чёрную, чернее классной доски, пашню, как они сами совершили поворот на сто восемьдесят градусов и снова пустились в погоню за иллюзорной свежей травкой на солнечных полянах прогонистого косогора.

Замечу, что однажды мне всё-таки удалось согнать овец в лог, и они действительно попаслись там, пощипали сухую траву возле колков, порылись в остожьях. Однако вскоре, несмотря на все мои отчаянные противодействия, вернулись на склон, чтобы продолжить, бегая туда и обратно, поиски корма, более свеженького и вкусненького.

Сегодня мне уже, конечно, не припомнить в точности, сколько раз подобным образом измеряли протяжённость косогора и как долго испытывали моё терпение своим челночным методом пастьбы эти ходячие «шубы да кафтаны», которым народная молва, почему-то отказывая в избытке ума, явно опрометчиво приписывает дар смирения и покорности. Помню только, что к исходу дня, когда у меня был уже язык на плече, вдруг очередная туча, накрывшая небо, разразилась сливным дождём с градом, и овцы, окаченные этим холодным душем, безо всяких моих указаний спешно собрались в кучу. Какое-то время они постояли в тесном кругу, а потом, когда ливень разом поредел и стих, мирно улеглись одна возле другой. Бок о бок, словно караси на сковородке.

Сперва мне даже понравилось это их решение – передохнуть, ибо я тоже, как сказано выше, умаялся предостаточно, мечась весь день из конца в конец косогора за бегучим стадом. Я подстелил дождевичок на мокрую траву, присел на него, вынул от нечего делать остатки обеда из полевой сумки, пожевал корку хлеба, допил молоко из бутылки и стал терпеливо ждать, когда поднимутся мои подопечные после заслуженного отдыха. Однако время шло, ветер свежел, усиливался, и под его порывами уже подсохла трава, но овцы не торопились объявлять подъём. Я поневоле забеспокоился, тем более что навстречу тусклому, словно ватному, солнцу, всё далее уходившему к горизонту, выворачивалась новая сине-чёрная туча. Явно следовало подумать о возвращении стада к поскотине, ближе к селу.

Я, было, попытался поднять дремавших овец сердитыми окриками, свистом и взмахами рук, но они почти не отреагировали на мои старания. Тогда я пустил в ход свой пастуший посох, стал шпынять им и заодно попинывать сапогом крайних особей, но и это на них не действовало. В лучшем случае, они отвечали обиженным блеянием или неохотным движением вытягивали шеи, вроде бы собираясь подняться, но стоило мне отойти на шаг, принимали прежнее положение и ещё теснее прислонялись к соседним товаркам. В состоянии, близком к отчаянию, я дважды или трижды обежал вокруг овечьего лежбища, крича, топая ногами, грозя батогом и уже чуть не плача, но ни одна из овец так и не поднялась на ноги.

Наконец, мне пришла в голову мысль, которая в результате оказалась спасительной. Ещё днём я заметил, что впереди стада неизменно шастала одна и та же чёрная овца, довольно старая, со впалыми боками и обвислыми клочьями на брюхе, но необыкновенно проворная и деятельная. Именно она задавала всем направление и скорость движения в погоне за обманчивой зеленью, и я в уме прозвал её Провокаторшей. Эта активистка хорошо запомнилась мне и своим нравом, и внешностью, и я даже примерно догадывался, кому она могла принадлежать. А именно – бабке Макарьихе, худощавой высокой старухе, не ходившей, а трусившей, почти бегавшей с батожком по селу, несмотря на свой почтенный возраст. По моим детским наблюдениям, домашние животные зачастую вообще чем-то походили на своих хозяев, не характером, так «обличьем». А Провокаторшей овцу-активистку я прозвал потому, что она своим поведением и норовом напоминала мне тех баранов-провокаторов, которых, как я слышал, специально держали на мясокомбинатах, чтобы они, внедряясь в новоприбывшее стадо обречённых «соплеменников», скованных страхом и растерянностью, ободряли их и вели за собою тёмным коридором прямёхонько в убойный цех. Но при этом сами, предательски нырнув у финиша в потайную боковую дверь, оставались целыми и невредимыми.

Правда, моя активистка вела овечек и валухов не на убой, но тоже провоцировала их на сущую беду – бесконечную и утомительную погоню за мнимой новой травой, изумрудом и малахитом отливавшей в отдалении. И вот теперь эта Провокаторша могла выручить меня, попавшего в нелепую историю. Я быстро вскочил и решил ещё раз обойти лежавшее вповалку стадо. Слава Богу, мою возможную спасительницу долго искать не пришлось. Не успел я сделать и десятка шагов, уже не крича и не махая батогом, а просто внимательно вглядываюсь в каждое животное, как обнаружил её, возлежавшую в первом ряду с краю, знакомой мордой вперёд. Притом именно с того краю, которым стадо было обращено в сторону села. Я попытался поднять старую овцу теми же средствами воздействия – сначала просьбами, переходящими в приказы, а потом и откровенными тычками батогом в её лохматые бока, но хитромудрая бяша не тронулась с места. И даже, как мне показалось, вообще не обратила внимания на все мои потуги. Откинув культю хвоста, она продолжала лежать с полузакрытыми глазами и тупым философским спокойствием, погруженная в бесконечное жевание жвачки.

И тогда я догадался сменить тактику. Перейти, так сказать, от кнута к прянику, от таски к ласке. Мне вдруг вспомнилось, что в моей походной сумке остался ещё небольшой кусок хлеба и щепоть соли в спичечном коробке. Я тотчас, сотворив Иисусову молитву, вынул их, посыпал ломоть сольцой, как делала моя мать, когда встречала у калитки овец, вернувшихся с пастбища, и, приговаривая в подражание ей самым ласковым, дружелюбным голосом «баря-баря-баря», – протянул Провокаторше. Наконец, она проявила признаки внимания. Сперва прислушалась к новым интонациям (доброе слово и овце приятно!), взглянула с явным интересом на хлеб и подалась к нему длинной костистой мордой, а затем, когда я поднёс ломоть поближе, перестала молоть свою жвачку, проворно вскочила на ноги и требовательно ткнулась холодным носом в мою руку. Однако я успел отдёрнуть её и, держа на отлёте хлебный кусок, стал отступать то задом, то боком в сторону дороги, ведущей к селу. Овца, было, остановилась в некотором разочаровании, но потом обернулась к соплеменникам, проблеяла что-то на своём овечьем языке и решительно пошагала за мной.

Стадо, словно по команде (а, может, и впрямь по команде, прозвучавшей из уст активистки), поднялось, забякало, зашевелилось и нехотя, но покорно последовало за своей неугомонной водительницей.

Отщипывая от ломтя небольшие кусочки хлеба, я постепенно, по мере нашего продвижения в направлении села, скармливал их своей помощнице. Остальным овцам, тянувшимся за нею, к сожалению, из-за скудости моих хлебных запасов, приходилось лишь глотать слюнки…

Так мы вместе с моей спасительницей, ведя за собою блеющее стадо, благополучно миновали ворота поскотины, которые ещё были постоянно открытыми за отсутствием опасности каких-либо потрав.

А на Малаховой горе, перед Демидовым проулком, нас встретила целая делегация селян, среди которых была и моя мать. Впереди бежали ребятишки с радостными воплями, и ещё издали я по голосам узнал своих приятелей – и Ванчу Настасьина, и Федьку Савватеева, и Миньку Закутилина. Оказывается, все они, взрослые и дети, обеспокоенные затянувшимся ожиданием пастуха со стадом, решили пойти на поиски. И то сказать, мы впрямь излишне задержались на Поляковском косогоре, да и путь от него домой получился нескорым, в результате к селу подходили уже в сумерках, густоту которых усугубляли новые тучи, наползавшие с запада.