Текст книги "Ворота судьбы"

Вылетев на улицу верховым на шалом скакуне, я постарался направить его в ближайший безлюдный переулок, чтобы ненароком не сбить кого-нибудь из встречных-поперечных. И это мне удалось. Вьюнок отбросил все причуды джигитовки, пошёл ровным намётом и, когда пролетел в этом аллюре один переулок, я тотчас устремил его в другой, который вёл за село, к поскотине. А там, за нею, уже вёрст на семь пролегала прямая и ровная дорога среди хлебов – вплоть до самого спуска на озеро Кругленькое.

Впрочем, до озера мне скакать не пришлось. Взмокший Вьюнок вскоре задышал тяжелее, сам сбавил темп и пошёл умеренным махом…

Ну, а ещё через какой-нибудь час уже привычной рысью, с характерным округлым выкидыванием передних копыт, заметно присмиревший жеребчик снова пересёк бригадные ворота и, поднеся меня к бригадиру с конюхом и несколькими другими мужиками, не без тревоги ожидавшими нашего возвращения, остановился как вкопанный.

– Ну, кажись, сдался мой Вьюнок на милость победителя, – сказал отец с явным удовлетворением.

– Молоток, парень, подрастёшь – кувалдой будешь! Как это он вдруг тебя признал? Не иначе – слово знаешь! – заговорили в разнобой мужики, за шутками скрывая искреннее удивление столь «очевидному невероятному».

– Привяжи пока к коновязи, пусть охолонёт немного, а потом Иван отпустит его в табун, – уже буднично и деловито добавил отец.

Мужики стали расходиться по домам, продолжая обсуждать невиданное дело – смирение строптивого жеребчика с непечатной кличкой перед этим жидковатым на вид, долговязым бригадирским отпрыском. Я не стал им объяснять возможную причину неожиданной покладистости Вьюнка, о которой догадывался, но в которой не был до конца уверен. По-моему, вся разгадка его поведения состояла в том, что я любил и холил, как мог, бойкого отцовского жеребчика. Не однажды поил из домашнего колодца, кормил «отборным зерном» из собственной шапки, потчевал ломтями хлеба, посыпанными солью, и даже «самовольно» чистил скребком, когда отец, отлучаясь на время, оставлял его распряжённым в нашем дворе.

А на добро и лошади отвечают добром…

Простите, милые «чикисты»…

1

«Будьте, как дети», – завещал нам Господь, по свидетельству апостолов-евангелистов. И, наверное, у самого последнего безбожника не повернётся язык оспорить красоту и мудрость этого завета. Ибо и впрямь: что может быть прекраснее детской души, открытой и доверчивой, чистой и полной любви ко всему окружающему – к родной природе, к людям, ко всякой Божьей твари? Однако логика мира сего, «лежащего во зле», и всей жизни нашей таковы, что за светом следует тень, продолжением человеческих достоинств выступают обидные недостатки, даже пороки, а милая детская непосредственность и любопытство порой оборачиваются сущими злодеяниями. Как ни трудно принять оброненную Пушкиным фразу о том, что «злыми бывают только дураки и дети», в ней, увы, содержится доля печальной правды. По крайней мере, я, оглядываясь на наше далёкое деревенское детство, невольно соглашаюсь с поэтом. Хотя бы и отчасти…

Допустим, по нашим ребячьим понятиям, среди несметной живности, населявшей окрестные долы, леса и озёра, водились не одни только «братья меньшие», но и явные вражины, заведомо обрекаемые нами на изгойство, если не на уничтожение. И в первую очередь к таковым относили мы змей, воробьёв и сусликов. Почему? За что? Ну, со змеями вроде всё понятно: одно слово, гады ползучие с жалами ядовитыми… К тому же предок их Змий коварный в эдемских кущах склонил прародителей наших Адама и Еву, в нарушение запрета Отца, отведать плодов со древа познания добра и зла, за что не только сами ослушники были навсегда изгнаны из рая и лишены бессмертия, но и всё их потомство до нынешних колен. А посему изничтожение змей представлялось без сомнения делом богоугодным, и те из нас, кто, рискуя быть ужаленным, осмеливался на него, считался героем.

Гонения на воробьёв тоже частично объяснялись их, так сказать, исторической виной. Любому шпингалету было доподлинно известно, что они предали когда-то самого Иисуса Христа. Не знаю уж, откуда, из какого апокрифа прилетела к нам эта легенда, но она была весьма распространена среди нашего брата, и мы верили в неё, как в очевидную истину. В то, что именно воробьи, эти пронырливые серенькие пичуги, когда распятый Сын Божий, умирая от крестных мук, уже поник головой, стали виться вокруг Него с криками «жив-жив! жив-жив!» Их поддержали голоса из толпы зевак, собравшихся на Голгофе. И тогда римский стражник для контроля пронзил копьём правое межреберье «Царю иудейскому», так что из раны хлынула кровь. И с тех пор воробьи, первыми настоявшие на подлом «контрольном выстреле», тупо долдонят, выбиваясь из стройного птичьего хора, всё ту же стукаческую песню «жив-жив!», иной им не дано. Возможно, потому и награждены в народе созвучным прозвищем.

Но кроме иудина греха за ними водится и другой из разряда тяжких. Они отличаются особой вороватостью среди пернатых собратьев. Тут порою даже печально знаменитые сороки-воровки бледнеют перед ними. В чём каждый из нас убеждался не однажды, видя, как воробьи налетают на пшеничное зерно, рассыпанное на холстине в домашнем дворе для просушки, или на зреющие подсолнечные шляпы в огороде, до срока выклёвывая семечки, а то и нахально таскают червей из банки зазевавшегося рыбака… Многие «стихийные лингвисты» даже считают, что не случайно в самом названии этих пернатых разбойников кроется призыв «вора… бей!»

2

Впрочем, в нарушениях заповеди «не укради», по нашему разумению, первенствовали всё-таки не они, а столь же вездесущие… суслики. Да-да, нам и в школе объясняли, что эти шустрые грызуны, питаясь семенами диких трав и культурных злаков, перед уходом в зимнюю спячку натаскивают про запас в норы, в специальные камеры, чуть ли не по ведру зерна, чаще всего – пшеницы. А поскольку сусликов на наших полях и косогорах обитало видимо-невидимо, то ущерб, наносимый ими колхозу, по грубым прикидкам, измерялся тоннами хлеба и многими тысячами рублей недовырученных денег. Если же учесть ещё и вред, который причиняли суслики хлебным посевам, когда в начале июня выводили на нежные всходы своё новое потомство, чтобы подзаправить его витаминами, то условные потери можно смело удваивать. А кроме прочего, грызуны, как известно, могут выступать опасными разносчиками всяческой заразы, вплоть до чумы и холеры…

Словом, непримиримая борьба с подобными злостными вредителями казалась вполне справедливой и необходимой. И она всеми поощрялась. Сельсоветом, колхозным правлением – главным образом морально, а приёмными пунктами «Утильсырья», «Заготпушнины» – и материально: за сданные шкурки сусликов там платили пусть скромные, но живые деньги.

Среди селян были даже особые охотники, которые специально занимались ловлей сусликов. Мне памятны, к примеру, такие признанные «суслодавы», как Тимофей Потухин и Малах Маслобоев. Первый, правда, сочетал этот промысел с иными работами в колхозе, чаще всего сторожил избушку пятой бригады у Спирина озера, которая в страдную пору сенокоса и жатвы превращалась в шумный полевой стан. Тимофей, старый бобыль с рыжевато-сивой бородой, всё лето и осень жил там, считай, безвыездно, охраняя разную технику, подручный инвентарь, бочки с горючим, поварихин котёл на тагане и прочее, что оставляли работники в избушке и вокруг неё, уезжая ночевать домой. Дед ревниво исполнял свою сторожевую службу, не зря его в шутку называли ночным бригадиром.

Ну, а с наступлением утра, с прибытием на стан косарей и жнецов он, чтобы не путаться у них под ногами, отправлялся на охоту за сусликами. Попросту сказать, шёл проверять капканы, которые были загодя расставлены по сусличьим норам на близлежащих полях и косогорах. Капканов этих у него насчитывались десятки и, соответственно, трофеи исчислялись целыми дюжинами. К слову заметим, что тушки сусликов, освобождённые от шкурок, он обычно раздавал собакам, крутившимся у полевого стана, но иногда включал сусличатину и в собственный, так сказать, рацион питания. Да-да. Притом не от нужды (те послевоенные годы, при всей их скудости, уже нельзя было назвать голодными), а просто из природной склонности к чудачеству и куражу. Насчёт очевидной, на его взгляд, съедобности мяса сусликов у него даже была своя философия, не лишённая логики:

– А ты поразмысли-ка, земляк, собственным чердаком, – говорил он в ответ на смущение иного брезгливого собеседника, – над такой штукой. Все мы за милую душу трескаем, допустим, свинину, хотя сами не раз наблюдали, что хавронья, помимо пойла в корыте, лопает походя во дворе такое, что… А ведь сусличек питается исключительно травкой, семенами, зернышком пшеничным да ржаным… То есть хлебушком чистым. Смекаешь? Ну да, он не из парнокопытных. Так и зайцу, и самому топтыгину Бог копыт не дал, но их почему-то едят и не давятся. Кроликов вон даже разводят на подворьях и фермах ради мясца диетического.

И, выдав подобную тираду, неизменно добавлял как бы между прочим:

– Оно, конечно, всякое мясо, особо дичинку, надо уметь приготовить так, чтоб у едоков за ушами пищало…

И тут он, похоже, действительно знал, о чём говорил. Тимофей в молодости служил на Тихоокеанском флоте, даже участвовал в сражениях за Порт-Артур. Но при этом, как гласила деревенская молва, боевой матрос ходил в помощниках у… судового кока и потому был посвящён в секреты не только нашей отечественной, но и восточной кухни, известной своей экзотичностью. И вот теперь, на старости лет, та поварская наука проявилась в нём, бобыле-горемыке, таким неожиданным образом.

Мы, сельская ребятня, прибегая искупаться и порыбачить на Спирино озеро, замечали, что в холодном его носке, где били невидимые донные родники, Тимофей держал в воде на снизках из ивовых прутьев, словно карасей, сусличиные тушки, ободранные и очищенные от внутренностей. Сначала нам думалось, что он просто хранит их в природном холодильнике, чтобы потом скормить собакам или сдать на колхозную звероферму, где разводили енотов. Но однажды моим приятелям Федьке Савватееву и Володьке Варварину открылось иное их предназначение. Заглянув в избушку, чтобы напиться из бригадной бочки-водянки, они застали там Тимофея за обедом. Он таскал из чашки беловатые кусочки мяса, нажёвывал их с хлебом, смачно обсасывая косточки и запивая чаем с пахучей душицей.

– Не хотите ль, бойцы, отведать курятинки? – гостеприимно предложил Тимофей ребятишкам.

Те не отказались. Присели к столу, взяли по кусочку-другому. На вид мясцо впрямь напоминало куриные бёдрышки и окорочка, только были они размером помельче, вроде цыплячьих, и это несколько настораживало проголодавшихся гостей, однако отменный вкус блюда, приправленного лучком да перчиком, был вне подозрений. И лишь когда Тимофей, подмигнув заговорщиком, пустился в привычные рассуждения о том, что, мол, не важно, как мясо кричало при жизни, «куд-куда!» или «чик-чик!», а важно, в каком виде появилось на столе, ребятишкам всё стало ясно. Володька бросился к двери, и ему вывернуло нутро за углом избушки, а Федька, оказавшийся менее разборчивым в национальных «кухнях», лишь посмеялся над ним вместе с бывшим морским волком, подручным судового кока Тимофеем.

3

В селе поговаривали, что изредка баловались сусличатинкой и другие любители экзотики, но делали это скрытно, потому я не берусь судить, насколько подобные слухи были достоверными. Скажу только, что чаще всего они преследовали упомянутого Малаха Маслобоева, этого уже, можно сказать, профессионального зверолова, или суслодава, как выражались у нас. Малах, насколько мне известно, тоже в прежние времена не стоял в стороне от колхозных дел, работал, к примеру, сторожем и кормачом на звероферме, когда там разводили чёрно-бурых лисиц. Но потом ушёл на новые хлеба – подрядился старьевщиком в контору «Утильсырьё». И я более запомнил его именно в этом качестве. Он ездил на своей коровёнке, поджарой и шустрой, запрягая её в небольшую телегу с железными колёсами. Собирал по нашему селу и по соседним деревням всякое бросовое тряпьё и бумагу, кости и рога. Сдатчиков одаривал разнообразной дефицитной мелочёвкой – от иголок, ниток, гребней до звучных рожков, надувных шаров и прочих детских игрушек. Каждый проезд Малаха по улице сопровождался отчаянным лаем собак. Одни сердито брехали из подворотен, другие облаивали целой стаей, поспешая за Малаховой тележкой, так что кучеру приходилось отбиваться от них хворостиной или бичом. Эту по-особому ярую псиную ненависть к Малаху догадливые люди объясняли тем, что он тайком отлавливал и душил одиноких собак, забредавших слишком далеко от своих дворов, а пушнину продавал любителям на тёплые дохи либо отоваривал «по месту работы» в «Утильсырьё». Кстати, зимой он и сам носил пятнистую собачью дошку из шкурок разного окраса, которые иным селянам напоминали о пропавших четвероногих любимцах.

Но всё же эти занятия были для Малаха побочными либо временными, а главным его промыслом многие годы оставалась ловля сусликов на окрестных полях, лугах и косогорах. Тут ему не было равных по размаху и знанию дела. Он имел несметное число капканов, которые возил в своей телеге целыми связками. Расставлял их обычно разом вокруг очередного хлебного массива и по всем примыкавшим к нему долинам и взгорьям, стремясь вывести селившихся там сусликов, по его слову, «под корень». И хотя правление колхоза не приплачивало ему, охотнику-сусличатнику, как, допустим, волчатникам за каждого истреблённого хищника, ни хлебом, ни деньгами, но, по крайней мере, смотрело сквозь пальцы на то, что он, увлечённый мелким звероловством, не вырабатывал положенного в колхозе минимума трудодней. Человек занимался общественно полезным делом.

Малах сдавал в «Утильсырьё» сусличиные шкурки буквально сотнями, выручая за них ощутимые по меркам тех времён деньги. Особенно, когда в его капканы попадали, наряду с сусликами да бурундуками, зверьки с более ценным мехом – хорьки, хомяки, колонки и горностаи. Хотя, по чести сказать, в основном жил-кормился Малах с женою и дочкой Стюркой, моей одноклассницей, не доходами с этого пушного промысла, а «с огорода» и с крестьянского подворья. Ловля сусликов, думается, всё же была для него скорее охотничьей страстью, нежели работой. Но, как говорится, охота пуще неволи. И славой первого сусличатника в округе он дорожил не менее, чем теми рублями, которые выручал за «мягкое золото».

Кстати сказать, мех сусликов, действительно отливающий золотом, был довольно популярен в тогдашние времена и пользовался покупательским спросом. В раймаге продавались добротные детские шубки и шапочки из рябовато-золотистых шкурок. Да и в нашем селе на головах ребятишек нередко желтели сусличьи шапки, спроворенные местными портными. Помнится, в газете, которую выписывал отец, я вычитал, что первенство в краевом соревновании по отлову сусликов держала соседняя с нами Хакасия, где за год было заготовлено более четырёхсот тысяч шкурок этих зверьков. Считай – по штуке на каждого жителя бывшей автономии. По всему же краю счёт тем шкуркам наверняка шёл на миллионы.

Словом, охота на сусликов считалась вполне уважаемым делом, а не баловством. И крестьянские ребятишки тоже негласно соревновались между собою в истреблении злостных грызунов, воровавших зерно с колхозных полей. Не лишены были мы, дети природы, и той самой охотничьей страсти, да и рубли, выдаваемые за пушнину, живо интересовали нас. Тем более что они редко водились в семьях колхозников, работавших за трудодни.

4

Ловить сусликов мы начинали ранней весной, едва они, бедолаги, просыпались от зимней спячки. Где-то в апреле, когда в логах еще синевато белели лоскутья таявших сугробов, но на косогорах, на солнечных закраинах лесов уже по-весеннему шумели берёзы, под ветерком шевеля ветвями, и сухо шуршала прошлогодняя трава, мы ребячьей ватагой совершали первые походы по окрестностям села. Можно сказать, разведывательные вылазки «на природу». Определённых целей и заданий у нас не было. Однако, на всякий случай, мы брали с собою некоторый «шанцевый» инструмент: кто – лопату, чтобы попутно на оттаявших пригорках покопать солодковых корней и с удовольствием пожевать их, особенно лакомых об эту пору; кто – топор, чтобы сделать зарубы на оживающих под щедрым солнышком берёзах и отведать их мятно-прохладного, душистого соку, а кто прихватывал и подручную посуду – бидончик, туесок, чайник, надеясь набрать берёзовки впрок, принести домой в качестве лесного гостинца, «посланного зайцем».

Но нередко эта посуда использовалась и по другому назначению. А именно – для выливания сусликов из нор. Да, тот сомнительный вид охоты так и назывался между нами: выливать сусликов. И если на пути встречалась сусличиная нора, по внешним признакам обитаемая, а неподалёку от неё находилось озерцо или просто лужа от тающего сугроба, то для владельцев ёмкостей тотчас раздавалась команда: «Дуйте за водой!». И они «дули» наперегонки. Остальные спешно исследовали нору, ища вокруг неё возможные отнорки, через которые ушлые суслики обычно спасаются бегством от нависающей беды. От нападения своих вечных врагов – хорька, горностая или забредшей собаки, решившей разрыть заманчивую пещерку и слопать хозяина, Ну, а ещё – от внезапного потопа, природного либо рукотворного, хлынувшего в подземное жильё. Отнорки эти мы старались перекрыть наглухо, заткнуть палками, пучками травы или закопать землёй.

И вот гонцы, возвращаясь один за другим с наполненными посудинами, начинали заливать основной ход. Вода с бульканьем и фырканьем уходила в глубь норы. Однако суслики не торопились появляться из неё. Им ещё было где прятаться от наводнения. Длина жилого лабиринта с отнорками и камерами измерялась многими метрами. Так что водоносам приходилась бегать всё за новыми и новыми порциями. Бывало, если суслик выказывал себя, мелькнув на миг в глубине норы, но не спешил выскочить наружу, то кто-нибудь из нашего брата, пребывая в охотничьем азарте, стягивал с себя сапоги и с ними в руках летел босиком до ближайшей лужи, чтоб зачерпнуть в них воды и таким образом помочь главным выливальщикам.

В конце концов несчастный суслик всё ж, как правило, сдавался. Мокрый, грязный, дрожащий от холода и страха, он выныривал из норки и, мечась по сторонам, пытался пуститься наутёк. Но возбуждённые охотники были бдительны и проворны. Они бросались за сусликом вдогон, топтали его ногами, плашмя падали на него, брали за горло и беспощадно душили в цепких пальцах. Участь зверька была ещё печальней и безысходней, когда ребячью орду сопровождали собаки. Они в драку хватали суслика у самой норы и прямо на наших глазах буквально разрывали его на куски. В большинстве – обыкновенные дворняги, они не были приучены возвращать трофеи хозяевам. Да хозяева и не ждали, не требовали этого, ибо весенний зверёк не представлял для них никакой ценности, бледно-жёлтая шкурка его ещё не была «выходной» и за неё в «Утильсырье» не дали бы даже тех грошей, что выплачивали за летнюю пушнину.

Картины этих выливаний сусликов и жестоких расправ с ними по сию пору нет-нет да всплывают перед моими глазами, отзываясь тягостным чувством вины и запоздалого раскаянья. Тогда же, надо признаться, особых сожалений о содеянном никто из нас не испытывал. Некоторым это даже нравилось, и они явно ликовали. Вылитые суслики обычно попадали в руки наших заводил-вожаков, благодаря их отменной ловкости, да и «атаманскому чину». Помнится, один из них сопровождал расправу над жертвой целым концертом, с приплясом и воскликами:

– Глянь, ре́бя, на польку «Маляш»! Во даёт чикист! Отоспался за зиму!

А при этом горемычный «чикист» (так называли мы сусликов за их резкие крики «чик-чик!»), душимый в пальцах атамана, хрипел, отчаянно бил по воздуху всеми четырьмя лапками, в предсмертной агонии извиваясь и дёргаясь мокрым тельцем…

Впрочем, и обыкновенная ловля сусликов капканами не отличалась особой гуманностью. Мы старались заниматься ею ранним летом, в пору междупарья, пока не подошли другие, более важные заботы: не поспели для сбора клубника и смородина, боярка и черёмуха, не зашумела жаркая сенокосная страда, а за нею и главная – хлебоуборочная, где взрослые тоже не обходились без нашего участия.

И если на выливание сусликов, как сказано, отправлялись ватагой, то при ловле капканами чаще действовали поодиночке. И даже в некоторой тайне друг от друга. У каждого были свои излюбленные, заповедные места. Да и прочими секретами промысла мы делились неохотно, ибо «конкурировали» и негласно соревновались между собой, кто больше заготовит и сдаст шкурок.

Но, признаться, слишком удачливых добытчиков золотистой пушнины в нашем кругу не припомню. Тут мы явно уступали соседям с окраины села, обращённой к поскотине, где жило несколько выдающихся охотников на грызунов. Особо выделялся среди них Кузя Ильин, долговязый парень, чуть постарше нас возрастом, который в добычливости уступал разве лишь самому Малаху.

В нашем же околотке даже братья Филимоновы, Гришка и Колька, в разы обгонявшие других по числу капканов, вели счёт пойманных «чикистов» лишь на бунты (связки из двадцати пяти шкурок), но никак не на сотни, которыми оперировал голенастый Кузька. Ну, а скромным дилетантам-любителям, вроде меня, и дюжина шкурок казалась солидной добычей, даром что половину из них приёмщик отбраковывал за порезы и прочие изъяны либо засчитывал по разряду сусличат – сеголеток, мех которых стоил вдвое меньше, чем «взрослый», где-то около семи жалких копеек за штуку. Хотя и такие доходы мне представлялись немалыми. На подобную сумму можно было купить пару-другую конфет, «черёмуховых подушечек», или даже сходить в кино.

Свой десяток капканов я обычно расставлял по солнцепёчным склонам косогоров над Арсиным и Гуриным логами. И хотя не был в этих местах единственным ловцом, но без трофеев не оставался. Тут всегда встречалось на удивление много свежих нор, и, казалось, суслики в них не переводились. Это, наверное, объяснялось тем, что к здешним логам и угорам примыкали самые разные зерновые поля – от пшеничных и овсяных до ячменных и ржаных. И грызунам было истинное раздолье. Как правило, я настораживал капканы с вечера, а на следующий день старался проверить их до обеда, до наступления большой жары, чтобы не «протушить» попавшихся зверьков.

Правду сказать, их попадало не много. И в большинстве случаев они торчали в схлопнувшихся дужках капканов уже мёртвыми. Но бывало и так, что зверьки угадывали в эти клещи одной лапкой или задней частью туловца и долго муча-лись живыми. Тогда их приходилось добивать, что давалось мне с немалыми трудностями и сопровождалось отнюдь не светлыми чувствами и душевными переживаниями. А после одного случая, поразившего меня в самое сердце, я вообще забросил этот сомнительный промысел и подарил капканы своим двоюродным братьям Сафоновым – Петьке с Витькой, которые, впрочем, тоже не стали увлечёнными суслодавами.

А случай был такой. Июньским деньком встретился мне на улице Яшка Артамонов, один из моих приятелей. Поприветствовали мы друг друга, обменялись новостями, коснулись и ловли сусликов, бывшей в разгаре. Яшка хитровато заметил, что, мол, знает «примерно», где я ставлю свои капканы, но что это далеко не самые добычливые места, к тому же обловленные. А вот он «надыбал» один косогорчик – там нора на норе, и в каждой по семейству рыжих «шмуздиков», притом совершенно непуганых, сами «в петли лезут».

– В капканы, то есть, – поправил я, решив, что приятель оговорился.

Но Яшка отмёл мою поправку:

– Да зачем таскаться мне с твоими капканами, греметь железяками? – брезгливо поморщился он. – То ли дело: навязал петелек из проволочки либо из конского волоса, сунул в карман и потёпал на охоту. Сёдни поставил – завтра собрал. И никакой возни с попавшими живьём, никаких утащенных капканов… Пошли – сам увидишь, я как раз собрался проверить улов.

Яшка был постарше большинства пацанов нашей команды на пару лет, и ростом повыше на вершок, и в школе шёл классом впереди, но почему-то больше тянулся не к ровесникам, а к нам. Думается, потому, что любил верховодить, поучать других, водить за нос и разыгрывать особо доверчивых, «разводить лохов», сказали бы теперь. А таких лохов среди малолеток ему найти было проще, чем между одногодками. Я знал об этом коварном свойстве Яшкиной натуры, не исключал и теперь возможного подвоха в его предложении, однако всё же согласился составить ему компанию. Любопытство взяло верх. Шибко уж хотелось увидеть воочию ловлю «рыжих шмуздиков» новаторским методом, как пренебрежительно выражался его изобретатель. Да и хвалёные Яшкины места оказались совсем неподалёку – почти что сразу за поскотиной. Притом – в аккурат за нашим её участком. По заведённому порядку, каждому хозяину подворья отмерялась часть околичной изгороди, той самой поскотины, чтобы он следил за нею. И мне доводилось не однажды помогать отцу – поправлять её, наверное, ещё с острожных времён освоения Сибири представлявшую собой канаву с земляным валом над нею и торчащими, как ружейные дула, концами прикопанных хворостин. Именно за этой нашей поскотиной, взбегавшей на косогор от Каратузского тракта, и ставил хитромудрый Яшка свои орудия лова.

Урочище, облюбованное им, в шутку называли Штаны, ибо отсюда, с гребня косогора, тянулись в стороны две, размежёванные березником, полоски пашни, похожие на штанины. Здешние перелески славились обилием грибов, особенно – белянок. И я сам из этих мест таскал их корзинами даже в сентябре, наведываясь после уроков. Но, выходит, не только белянками были отменно богаты Штаны.

Едва миновали мы ворота поскотины и стали подниматься по склону в сторону знаменитых Штанов, как действительно там и сям засвистели, зачикали суслики, вскакивая столбиками у своих нор или мелькая в жидкой нагорной траве. А когда мы подтянулись к основанию, к «ошкуру» Штанов, Яшка вдруг остановил меня предостерегающим жестом и каким-то хрипло-сдавленным шёпотом, не лишённым однако горделивой нотки, просипел:

– Смотри, смотри, как они приветствуют меня! Навытяжку и руки по швам!

Я глянул направо, куда указывал приятель, и увидел нечто совершенно необыкновенное. Там, заметно возвышаясь над травою, на расстоянии какого-нибудь десятка шагов друг от друга, словно бы парили в воздухе три сусличиные тушки с пушистыми хвостами. Притом и вправду, вытянувшись, будто по команде «смирно!», и держа лапки «по швам». В эту минуту набежал ветерок, и трупики зашевелились, мерно закачались влево и вправо.

– Они на чём-то висят? – непроизвольно воскликнул я, путаясь в собственных догадках.

– Как «на чём»? На виселицах, известно. Я ж говорил про петли, а где петли, там и виселицы, – менторски заметил Яшка. – Пошли, убедишься.

Мы приблизились к первой норе с колебавшимся над ней трупиком, и Яшка было пустился в разъяснение сути рационализаторского предложения, но я уж и без него всё понял. Идея зверолова-вешателя оказалась довольно незамысловатой. Он попросту взял да привязал петлю не к колышку, воткнутому у норы, как делали все мы, закрепляя капканы, а к изогнутому дугой талиновому пруту. Прут этот, толщиной в палец, комлевым концом был основательно всажен в землю, а другим лишь приткнут к глине перед норкой «на живульку». К нему-то и была привязана петля. Когда зверёк попался в неё и заметался, пытаясь освободиться, он вырвал эту вершинку; тогда гибкая трость мгновенно разогнулась и вздёрнула беднягу на аршинную высоту. Побился он в удавке с минуту-другую, бессильно похватал ртом воздух и присмирел, замер – «руки по швам»… Очень живо представил я всю эту картину, глядя на висевшего грызуна с недоуменно раскрытыми глазами, с торчавшим белоснежным двузубцем из пасти, разинутой, будто в безмолвном крике, и мне стало как-то не по себе.

– Дак ты сам придумал эту… казнь? – спросил зачем-то я.

– Сам, – ответил Яшка горделиво, но тут же, словно бы спохватившись, добавил: – И не казнь вовсе, а новый способ. Удобный, между прочим: и суслик долго не мается, и мне сразу видно, где кто попал на притужвальник. Да и вся шкурка целёхонькая, идёт по высшей цене. Не зря мой почин уже подхватили сусличатники с Задней улицы – Чуча, Кыт, Лялька…

Он перечислил по уничижительным кличкам пацанов из враждовавшей с нами компании.

– А наши?

– Из наших ты увидел первый. Можешь сам попробовать…

Однако я попробовать так и не собрался. Не смог. Яшкин способ мне явно не пришёлся по душе. Помню, даже и тогда, у Штанов, я не стал дожидаться, покуда Яшка обойдёт свои виселицы и соберёт в котомку всех повешенных. Сославшись на то, что отец, мол, велел проверить наш участок поскотины, я махнул Яшке рукой и стал спускаться с косогора вниз, от невольного чувства вины втягивая голову в плечи и всё убыстряя шаг, пока не побежал бегом, с прискоком, словно желая поскорее отдалиться и отделиться от увиденного «новаторства», более похожего на ночной кошмар.

Возможно, Яшка был прав, утверждая, что смертные муки сусликов в его петлях менее жестоки и длительны, чем в наших капканах, но всё же вид жалких тушек, вздёрнутых на виселицы вдоль косогора, отдавал, мне казалось, уже каким-то изуверством и палаческой изощрённостью.

Хотя, конечно, все мы были хороши. Потому-то и пришла мне на старости лет мысль написать эти покаянные заметки. Если можете, простите нас, неразумных «мстителей», и славные пернатые «жив-живчики», и милые пушистые «чикисты», невинно убиенные нами твари Божьи, в сущности, такие же, как и мы, грешные.

А насчёт пушкинской фразы… Думается, всё ж она излишне категорична. Дети скорее не злы, а наивны и внушаемы. Даже взрослые дети. Вот недавно мне приснилось, будто бы хлопец, похожий на Яшку Артамонова, радостно прыгает меж своих ловушек-виселиц и приговаривает: «Сусличаку – на гилляку! Сусличаку – на гилляку!» Ну, при чём здесь злоба его, верно?