Текст книги "Ворота судьбы"

Землячок

В те годы пределом мечтаний для сельских ребят была школа ФЗО. Об институтах и не помышляли. На Мишу Калачёва, который завербовался в Норильск и учился там в горном техникуме, смотрели как на профессора. Приезжая летом в село, он ходил в чёрной, сияющей золотом пуговиц «горной форме» и на нашем землисто-фуфаечном фоне выглядел, как атласный, праздничный скворец между серых, будничных воробьёв. Я взирал на него с чувством восхищения и страха. А его наручные часы, которые он поминутно выдвигал из рукава характерным вытягиванием руки, приводили меня в благоговейный трепет.

Фэзэошники, конечно, не производили такого потрясающего впечатления, как Мишка, но и на их наваксенных ботинках, широких ремнях, новых бушлатах проступал отблеск богатого города. Особенно же удивительно было наблюдать, как, пройдя фэзэошную школу, многие деревенские тихони вдруг становились отчаянными задирами или трепачами с блатными замашками. Город взбаламучивал тихое озеро…

Полоротым тихоней был когда-то и Яшка Губин, по прозвищу Яныга. С немалыми муками за девять лет учебы одолев шесть классов, он оставил науку в покое и ушёл сперва в подпаски, а потом в пастухи. Овечий табун стоял тогда а кошарах на озере Кругленьком, и долговязого Яшку в селе видели лишь изредка. Сутулясь, он утром проходил по улице в бригаду с набитою едой кирзовой сумкой, в которой прежде нашивал книжки. В ответ на приветствия лишь молча кивал головой. Пастушеское одиночество, казалось, совсем лишило его дара речи.

Однажды к осени Яшка внезапно исчез вовсе. В деревне объявился лишь на следующий год в июне, вернулся черногорским фэзэошником. Посреди села на ходу выпрыгнул из машины и спрятался в сельмажном переулке, в крапиве, чтобы не платить шоферу за проезд. Шофёр притормозил у чайной, долго ходил вокруг машины, матерился и грозил кулаком исчезнувшему пассажиру, но напрасно. Того как ветром сдуло из кузова. А едва машина отъехала, Яшка с шумом ввалился в чайную, налился по уши водкой и до вечера рассказывал всем, как он ловко надул городского «фрайера» – «водилу». При этом он громко хохотал, потрясал широченными штанинами плисовых шаровар, бывших тогда в моде, и всё вскрикивал: «Платить? Хах! Нашёл дурака! Смеху – полные штаны».

Вечером было кино. Яшка пришёл в клуб и тотчас полез в драку с киномехаником, когда тот посмел затребовать с него билет. Драка вышла бурной. Яшка снял рубаху, обнажив на плече жирно выколотый могильный крест с надписью «Не забуду отца родного», хотя отец его был ещё жив, вполне здоров и работал сторожем на складе. На груди у Яшки парил орёл, держа в когтях не то нагую женщину, не то огромную рыбину. Яшку насилу скрутили, заломили ему руки назад, но он всё напирал на толпу этим чёрно-синим орлом, скрипел зубами, колыхал штанинами и рычал, трубил, крыл такими матюками, что даже у нашей видавшей виды публики краснели уши.

В конце конов драчуна вытолкали из клуба, он ещё с полчаса побарабанил в бессильной пьяной ярости в дверь кулаками, попинал её тяжёлыми фэзэошными ботинками, потом, наконец, успокоился и убрался восвояси.

На второй день сосед мой Ванька Санин пошёл с удочкой на Перешеек, самое светлое, глубокое и самое рыбное озеро в наших местах. Правда, рыба в нём водилась заурядная – обыкновенный карась, зато водилась в изобилии. К тому же перешейковские караси, особенно извлеченные из глубины, отличались солидными размерами, мясистостью и благородным тёмно-золотистым отливом прочной чешуи, похожей на кольчугу. В других же озёрах карась был куда мельче, тощее и чешую имел бледно-синюю, как у сорожки или уклейки.

Озеро Перешеек формой напоминает рыбий пузырь. Оно так сужено в одного края, что «шейка» к осени совсем пересыхает, густо зарастает камышом, осокой, и при этом карасей в «головке» остаётся совсем немного – одна мелюзга. Весной же и в начале лета, в пору икромёта, который, по приметам рыбаков, падает у карася на время цветения шиповника, рыба, напротив, держится преимущественно в «головке». Именно в этом конце озера и хотел Ванька пристроить удочку, благо – тальник на берегу, удобное и укромное место для удильщика, который всегда предпочитает священнодействовать в полном одиночестве.

Однако, ещё спускаясь с косогора в лог, увидел он с разочарованием, что в тальнике маячат какие-то фигуры. Значит, кто-то опередил его. Незаметно по-за кустами подобрался он поближе и узнал долговязого Яшку и шкодливого пацана Олега Дунича, сына Гуляевой Дуни, соломенной вдовы. Поведение их показалось ему странным и подозрительным. Они ползали на четвереньках по прибрежной траве, нащупывая в ней что-то, и разговаривали напряжённым шёпотом. Бросалось в глаза и то, что удочек при них не было. Чего же, в таком случае, промышляют они? Ищут червей? Или ловят кобылок?

Ванька приставил к талине удочку, опустился на траву и по-пластунски подкрался к ивовому кусту, стоявшему чуть в стороне. Теперь Яшка с Олегом видны были как на ладони, и Ванька отчётливо слышал их заговорщический шёпот. Ему много не понадобилось времени, чтобы понять, наконец, что здесь происходит. Яшка протянул из тальника к воде два проводка, один синий, другой ярко-красный, как мотыль.

– Держи концы! – сердито прошипел он.

Олег пугливо схватился за проводки и стал озираться вокруг. Ванька прижался к земле и затаил дыхание.

– Сейчас долбанём! Смотри, как вспучится. Хах! – потеряв осторожность, вслух сказал торжествующий Яшка.

Он привязал проводки к продолговатому бумажному свёртку и осторожно бросил его в озеро. Серый пакет тяжело булькнул метрах в пяти от берега, и проводки стали постепенно тонуть в воде, точно лески, когда крючок прочно заглочен обстоятельным карасём. Другие концы проводов Яшка зажал в кулаке, достал из кармана батарейку и пошёл к ивняку прямо в Ванькину сторону. У Ваньки заколотилось сердце, он хотел уже вскочить, закричать, чтобы предотвратить то ужасное, что затевалось здесь, но страх перед Яшкой, черногорским фэзэошником, сковал ему руки и ноги, лишил его сил.

Буквально в шаге от него Яшка свернул вбок, остановился под старой, раскрылатившейся талиной и подозвал Олега:

– Ложись в кусты! А то как шарахнет – и хоронить Дуне будет неча. Хах!

Бледный и взъерошенный Олег затрусил в тальники.

В ту же минуту Яшка свёл проводки на клеммах батарейки, и в озерце мигом взбугрилась, вспучилась и лопнула вода. Взрыв был почти беззвучным, только ухнул, словно от удивления, крутой водяной горб, и когда он провалился, из него, как из кратера вулкана, проступил ядовитый, синевато-желтый дым. В берег тревожно забилась, заплескалась волна.

Тотчас на месте взрыва появилось какое-то белесое шевелящееся пятно, оно на виду ширилось, растекалось в стороны, словно пролитое молоко. Сначала Ванька принял его за взбитую пену, качавшуюся на волнах, но вскоре понял, что это всплыла оглушённая рыба. Некоторые рыбины вообще лежали бездыханно, некоторые, перевернувшись кверху брюхом, шевелили плавниками, а большинство карасей, от крупных, в ладонь, до самых мизерных, меньше мизинца, носились, как подранки, кружились на одном месте или метались туда-сюда, плывя как-то неловко, полубоком и судорожно хватая воздух раскрытыми ртами.

При виде этой кишащей рыбы, этих разинутых ртов, которые, казалось, беззвучно молили о помощи, Ванька не выдержал, нервы у него сдали.

– Что вы наделали! – заорал он, не помня себя, вскочил на ноги и, закрыв лицо руками, бросился в лог.

– Стой! Убью! – властно скомандовал Яшка, но его самоуверенный голос только подхлестнул Ваньку.

– Всем расскажу-у! – ревел он с горячечной силой, и эхо в вершине лога повторяло пронзительные вопли.

Долговязый Яшка догнал его в несколько саженных прыжков, схватил за шиворот и так крутанул рубашку, что горло Ваньке сдавило, точно петлёй. Он стал задыхаться и почувствовал, как наливается свинцом голова и горит набрякшее кровью лицо. Судорожно шаря руками по шее, он пытался освободиться от петли, но Яшка держал его мёртвой хваткой и смотрел ему в глаза, криво усмехаясь. На минуту Ванька потерял сознание, но вскоре очнулся, ощутив некоторое ослабление удушья, и стал жадно хватать воздух, как те караси, оглушённые взрывчаткой.

– Н-на по сопатке! – услышал он сзади всхрап Яшки, и в тот же миг острая боль обожгла его лицо, в носу что-то хрустнуло, и слюна во рту стала солоноватой.

Он сплюнул и увидел на траве красные сгустки крови. Странно, что кровь не испугала Ваньку, даже напротив – этот коварный удар из-за спины взбодрил его, придал ему сил и храбрости.

– Яныга-Ханыга! – выдохнул он в удивлённую физиономию Яшки и, пошатываясь, пошёл в сторону Каратика – лесного ключа, бьющего в устье соседнего лога.

– Только расколись, придавлю, как гниду! – пригрозил вслед Яшка.

Но догонять Ваньку не стал. Видимо, боялся упустить свою гнусную жатву: часть всплывшей рыбы, у которой не лопнули пузыри, могла оклематься и уйти в глубину.

Добредя до Каратика, Ванька стал на колени и сунул голову прямо в фонтанчик, что пульсировал из дягилевой трубки, воткнутой кем-то в жерло родника. Холодная струя освежила его. Кровь остановилась. Он умылся, напился студёной водицы и прилёг у ключа на траву вниз лицом. Чувство бессильной ярости охватило его с новой силой. Но теперь он злился не столько на Яшку, сколько на себя.

– Жалкий трус, получил по морде? Так тебе и надо, раз ты сдрейфил и не смог помешать этим душегубам, – проклинал и казнил себя Ванька, всхлипывая; горькие слёзы текли из его глаз и падали прямо в траву.

…Яшкину тайну долго хранить не пришлось. О своём богатом улове он сам раззвонил в тот же вечер, видимо, лишку хватанув под сковороду жареных карасей и явившись в клуб на танцы. О своей «заколдованной» снасти, которая запросто умещается в кармане и на которую «клюёт» в любую погоду, он намекал довольно прозрачно. Вскоре о взрыве Перешейка узнала вся деревня. Возмущаться все возмущались, однако никто к ответу Яшку не привлёк, не наказал за браконьерство, если не считать того, что односельчане вскоре дали ему новое прозвище Яныга-Землячок, которое стало нарицательным.

С тех пор так называют у нас всякого неблагодарного земляка, бывшего жителя села, который наезжает в родные места не с добрыми сыновними чувствами, а с корыстными и нечестивыми намерениями. Думаю, что почти в каждом селении найдётся свой подобный Землячок. Да ещё и не один. А сколько их ныне развелось по всей России! То-то и оно…

Марфушины ходики

Давненько дело было. В послевоенные годы. Колхозники только-только оперяться стали. Трудодень силу набрал, хлеб в сусеках появился, скотишко в пригонах. Копейка у народа завелась. Да вот беда – предложить на ту копейку кооперация могла очень немногое. Товаров было в обрез. Что ни привезут в сельпо – всё нарасхват, в драку.

Иной раз сельповский конюх с продавцом ещё из райцентра не выехали, а по деревне уже слух: новый товар везут. И сейчас же на высокое крыльцо магазина народу налетит, как кур на седало. Очередь установят. Список повесят. Да ещё условятся, мол, кто не выстоял до конца, ушел – тот и очередь потерял. А стоять подчас не то что день, а целые сутки приходилось. Ну, не стоять, конечно, в буквальном смысле, а просто торчать у магазина – лясы точить, семечки лузгать, а то и песни петь. Бывало – и песни пели, и танцы устраивали у сельмага, чтоб, значит, время даром не терять. Наверное, не одна любовь здесь, в очереди, зародилась, а то и будущая свадьба отсюда начало взяла, потому что молодёжь больше сельпо атаковала. Это потом уже очереди злыми стали – от беспросветности дефицитов. А тогда ещё верили и в просветы, и в «свет в конце тоннеля»…

Вот один раз пошёл по селу разговор, будто целых две телеги товару везут в магазин – и мануфактуру разную, и патефоны, и велосипеды, и сахар с конфетами, и селёдку с горбушей. Настя Гурина, Ларионова жена, сейчас свою старшую дочь Марфушу в очередь снарядила, денег дала и наказала взять ситца побольше на платья, на занавески, на наволочки к подушкам да, ежели достанется, шевиоту синего отцу и брату на костюмы. Настя сама была хорошей портнихой, и готовой одежды в их семье почти не покупали.

Пошла Марфуша к магазину, а там уж народу на крылечке полным-полно, колготня идёт – кто за кем стоит, разбираются. Разумней бы вернуться домой, но решила она попытать счастья: заняла очередь и стала ждать. Как ни говори, товару целых два воза на подходе, авось и перепадёт что-нибудь доброе.

Подвода прибыла только к вечеру. Во двор сельпо, где разгружали товар, никого не пустили. Это ещё подхлестнуло аппетиты покупателей, пошли слухи, будто привезли такие вещи – глаз не оторвёшь: что мануфактуру, что галоши, что туфли…

Продавщица же на все расспросы, заважничав, сказала только:

– Всё есть. Но продавать сегодня не буду. Устала, открою пораньше утром.

Сказала, покрутила на пальце ключ, пощёлкала жвачкой из лиственничной серы и ушла домой спать.

Утром так утром, не впервой стоять подобную «всенощную». Очередь ничуть не поредела. Все настроились ждать до победы. Марфуша, естественно, тоже. Благо – на дворе лето. Ночь тёплая. Можно даже без верхней одёжи прокоротать. Тем более – народ кругом. Сидят на приступках крылечка плечом к плечу, греться можно, в тесноте – не в обиде. Под утро, обнявшись, задремали Марфуша с подружкой Тонькой Уваровой. Кто-то сердобольный принакрыл их пиджаком.

А ровно в шесть продавщица открыла магазин. Товары и вправду хорошие были, только не так много, как предполагалось. Когда дождалась Марфуша своей очереди, считай, ничегошеньки уж не осталось. Грустно ей сделалось и обидно. Зря ночь караулила. Не хотелось домой возвращаться с пустыми руками. Окинула она взглядом сельповские полки – чего бы взять? – увидела ходики. На циферблате картинка красивая. В селе её звали «Медведи на лесозаготовках». Часы эти давненько уж висели меж полок в магазине, выжидая покупателя. Наконец-то дождались:

– Дайте ходики хоть что ли, – вздохнула Марфуша и приобрела их.

Когда пришла домой и выложила покупку на стол, Настя всплеснула руками:

– Зачем нам вторые-то ходики? В бане повесить? Ат ты, бестолочь, выстояла за ночь эдакое добро.

Ходики те Ларион всё же повесил в избе, взамен старых, и они шли потом долгие, долгие годы, пока совсем не почернели «медведи на лесозаготовках», закопчённые дымом, засиженные мухами. И всем, кто бывал у Гуриных в гостях, Настасья при удобном случае непременно рассказывала забавную историю их приобретения. Люди при этом охотно смелись. Марфуша же сначала сердилась, а потом тоже стала смеяться. Над собой.

Байка об её ходиках, часто повторяемая в селе, превратилась в своеобразную притчу. И поныне если кто-нибудь сделает нелепую, ненужную покупку, то про него непременно скажут: «Купил Марфушины ходики» или: «Извёл денежки на Марфушины ходики».

Ефимкины шутки

Юмор, известно, бывает разный: тонкий и грубый, казарменный и детский, гоголевский и чеховский и еще, бог знает, какой…

В нашем селе, к примеру, с некоторых пор выделяют «ефимкин». Своим появлением на свет он обязан рядовому работнику здешнего сельхозкооператива Ефиму Ржанникову, большому любителю… как бы это помягче сказать, сомнительной шутки. Правда, теперь он живет в Красноярске, женился там второй раз и, говорят, ему не до шуток. Но прежде…

Рассказывали мне селяне, что весьма своеобразно и рискованно шутить он начал еще в школе. Однажды, когда молодая русачка поставила ему две двойки подряд, он, кощун несусветный, притащил с кладбища подгнивший крест и привалил его ночью к воротам учительницы. А наутро, едва она открыла калитку, крест рухнул на нее. Рухнула в обморок и сама учителка. Еле с нею отводились.

Позднее, работая прицепщиком на тракторе, Ефим поймал сусличонка, притащил его на полевой стан, облил керосином и пустил «ради потехи» живым факелом в поле. А сусличонок возьми да заверни со страху обратно, к заправке, где бочки с горючим стояли… Чудом только не взорвались они. Трактористы поколотили Ефимку за такие шуточки, но не отвадили от них.

Юмор его крепчал. И свою главную, можно сказать, козырную из «сомнительных» шуток, которая принесла ему неувядаемую славу (правда, столь же сомнительную), сделав героем деревенской притчи, отпустил, точней – сыграл Ефим уже недавно, перед уездом в город, приурочив ее к первому апреля. Это была его как бы лебединая песня в родных пенатах.

Сельхозкооператив, ранее производивший только хлеб да молоко, решил под диктовку рынка построить птичник, а при нем еще и цех лапши и макарон, чтобы в тесто для них с выгодой пустить даже нестандартное яйцо. Строили все помещения из собственного леса. Ефим помогал плотникам.

То вешнее утро выдалось с морозцем. Вчерашние ручейки взялись ледяной чешуей. Так что работники новостройки, придя на площадку, сперва собрались в теплушке, где весело потрескивала печка. Ефим, подтянувшийся чуть позднее, тоже было устремился к теплушке, но шальная мысль, показавшаяся весьма забавной, остановила его: «А что, если…»

Шутник хохотнул, предвкушая потеху, и тут же принялся за осуществление замысла. Сперва снял лом с пожарного щита и хорошенько подпер им дверь избушки. Потом подставил к ней лесенку, взвалил на плечо пук стекловаты и, поднявшись на крышу, нахлобучил его на трубу.

Дым пресекся и хлынул, естественно, в ином направлении.

Вскоре в избушке послышался шум, переходящий в крики и свист. Ефим проворно спрыгнул с крыши и хотел скорчить рожу в единственное окошечко, но его плотно завесило дымом. Кто-то отчаянно забарабанил в дверь, но все напрасно. Нервы юмориста были крепкими. Гордый от сознания своей изобретательности, он в ответ лишь загоготал, да так, что по лощине покатилось эхо.

– Согрелись? Не надо ль веничка? – прикрикивал он, полный восторга.

И только когда из выбитого сапогом окна ударил в уши Ефима хриплый и грозный мат прораба Петра Гужина, откинул он лом. Дверь распахнулась, выдохнув угарным облаком, и в проем повалили люди в дымящейся одежде. Но, слава Богу, не в горящей, а лишь пропитанной дымом.

Удивительно, что и на этот раз Ефим отделался легким испугом. Потерпевшие, кашляя и всхлипывая, в горячке бросились было на него с кулаками и угрозами «законопатить в кутузку», но поведение шутника обескуражило их. Изумленный всеобщей глухотой к его своеобразному юмору, Ефим повторял только одно:

– Да я ж пошутил, братцы! Я ж для потехи!

Простили ему земляки.

Но с тех пор появилось в нашем и окрестных селениях язвительное выражение «ефимкины шутки». Для обозначения как раз таких вот «сомнительных» хохм и розыгрышей. А я, и в городе живя, частенько употребляю это меткое определение. Как только услышу по радио, что очередной балбес позвонил инкогнито в милицию насчет бомбочки, якобы заложенной на вокзале, или увижу по ТВ моргающего шалуна, разлившего в классе пузырек ртути, так невольно начинаю ворчать, покачивая головой:

«Ох, уж эти ефимкины шутки…»

Пополам так пополам

Ныне Костю Кривко вся деревня зовёт не иначе, как Константином Петровичем. Раньше он трактористом работал. Сразу после десятилетки. Безо всяких курсов, если не считать школьного машиноведения. Ничего работал, исправно, даже на доску почёта заносили. Потом слышно стало, что правление колхоза Костю в техникум рекомендует, своим степендиатом. И возвращается Костя механиком, правой рукой инженера. Константином Петровичем, одним словом.

Пошли дела и на новой работе. Другой раз еще и весной не пахнет, а у него, глядишь, плуги, сеялки, бороны, прицепы, даже сенокосилки и грабли – всё на мази. Машинный двор соорудил куда с добром, площадку и кузницу забором обнёс. И техника в том дворе, как на выставке: колесо к колесу с белыми каёмками.

Хозяин!

Но не только по службе пошёл в гору Костя (простите, по старинке его называю, да за глаза, поди, можно), а и по всем другим статьям. В депутаты выдвинули, в товарищеский суд избрали. Изменилось и семейное положение. Женился Костя на молоденькой бухгалтерше Люсе Барсовой. Не местной, приезжей. Можно бы и не упоминать её фамилии, категория для женщины непостоянная, но тут особый случай. Люся – виданное ли дело на селе! – не захотела менять девичью фамилию на мужнину.

– Фи, стану я паспорт марать! – так будто бы сказала она в загсе.

Заносчиво, конечно, сказала, однако деревня недолго судачила на этот счёт. Поговорила-поговорила да примолкла, потому что во всём остальном молодая ко двору пришлась: домовитая, работящая, общительная. И к тому же фигуристая, аккуратная, прямо как криночка. Потом, срок пришёл, дочку родила справную. Вот только назвали неудачно, заковыристо больно и явно не по святцам – Бэла. Бэлка. Но селяне скоро переиначили имя в Белку – на язык родных осин, и других претензий к молодожёнам не имели. Они жили душа в душу и от людей не прятались. Оставляя на соседей Белку, вечерами в клуб ходили, в сельском хоре пели. Всё было хорошо, пока один нелепый случай…

Впрочем, по порядку. Однажды, после отчётного собрания, по итогам года наградили Константина путёвкой в кавказский курорт Цхалтубо. Правда, на здоровье он не жаловался, особенно – на органы движения, которые там лечили, но премия есть премия, как говорится, дарёному коню в зубы не смотрят. Да и почему бы не погреться на южном солнышке после долгой сибирской зимы – апрель на дворе. Поехал Константин на Кавказ. Оттуда письма писал, хорошие, ласковые. Людмила ему в каждом ответе на последней странице Белкину руку красным карандашом обводила. То-то радость отцу! Вернулся он домой – подарков чемодан привёз. Встретины отметили. И опять зажили не хуже людей.

Но вот приходит один раз Костя с работы и, раздеваясь, начинает по привычке рассказывать Люсе о разных новостях дня, а та и ухом не ведёт, будто не слышит. Сидит на диване – в книжку уткнулась. У ног Белка ползает с погремушкой, украшенной грузинским орнаментом. Удивился Костя такой глухоте жены.

– Какая, – говорит, – тебя муха укусила?

– Он ещё спрашивает! – взвилась вдруг Люся, и слёзы с горошину на ресницах повисли. – Ишь, паинькой прикинулся! Я-то, дура, ждала его, как путнего, письма писала – «тоскуем, целуем»… А он там «вечера дружбы» проводил. Видеть не хочу. Проваливай к своей Анночке!

И такое в рифму добавила – остолбенел Костя. Ничего в толк взять не может. Что ещё за Анночка?

Оказывается, пришло письмо из Новгорода Великого. Прислала его Константину соседка по столу в курортной столовой. Ну, а раз соседка по столу, значит, и партнерша на танцевальной площадке. В общем-то безвинное письмо… Но были там в конце такие строчки: «Не могу забыть цхалтубских вечеров дружбы – музыки, танцев, песен в парке… К сему твоя знакомая Анночка Шипицына. Привет жене и Белке».

Последние слова особенно травмировали Людмилу.

– Надо же, какая ласковая! И нас не забыла, – изводилась она, кружась по комнате и принимая драматические позы. А потом как отрезала: – Хватит выкручиваться! Развод! Понял?

– Ну, хорошо, хорошо, развод так развод, только не выступай, пожалуйста, не смеши людей. Уйду, всё вам оставлю, живите на здоровье, – озлился наконец и Константин, поняв, что оправдываться бесполезно.

– Какой благодетель выискался! – с новой силой взорвалась Людмила. – Нужны нам твои подачки! Пускай суд всё разделит пополам. Чтоб по закону было, как положено.

Сколько ни упрашивал Костя жену не поднимать лишнего шума, не трясти бельём перед людьми, та была непоколебима: только суд! Пусть все знают, какой ты предатель!

Задело Костю за живое женино упрямство. Натянул он снова свою робу, от волнения путаясь в рукавах. «Будь по-твоему, пополам так пополам!» – крикнул с порога и ушёл ночевать к другу детства, жизнерадостному холостяку.

А на другой день, когда Люська нервно стучала по клавишам калькулятора в конторе, а Белка была в садике, явился Константин домой с двумя электропилами – по дереву и по металлу – и, не мешкая, принялся за дело. Сначала аккуратно распилил кровать (пополам так пополам!), потом стол со стульями, диван… Затем, сменив пилу, перешёл к стиральной машине, самовару, велосипеду, телевизору… К концу рабочего дня всё было готово. В одном углу комнаты горою громоздилась одна половина совместного имущества, в другом – другая. А посередине стоял Белкин горшок в окружении зайцев, мишек и кукол с большими удивлёнными глазами – только их не тронула Костина пила.

– Что ты наделал? – придя из конторы, застонала Люська и обхватила голову руками.

– Разделил ровно пополам, как ты хотела, – с достоинством ответил Константин.

С тех пор нет в деревне более крепкой семьи, чем у Людмилы Ивановны с Константином Петровичем. Давно помирились они, завели новую обстановку и друг в дружке души не чают. У Людмилы, сменившей фамилию, всё заметнее новая полнота, и подругам она сказала по секрету, что если будет мальчишка (а крутизна живота обнадёживает), то она непременно назовёт его Петром, в честь Костиного отца. Это и благозвучно по-русски, и святцам не противоречит.