Текст книги "Ворота судьбы"

Зато ходил гусаром. Из рассказов-воспоминаний

Подарок нашим

Мои первые воспоминания, как, наверное, и у всех сверстников, чьё раннее детство выпало на начальные сороковые прошлого века, неизменно связаны с войной. Точнее сказать, с далёкими грозными отголосками её, долетавшими до нашей сибирской глубинки. Отрывочные и порой зыбкие, воспоминания эти, как ни странно, с годами не тускнеют, а, кажется, напротив становятся более яркими и острее бередят душу.

Памятны мне, к примеру, девичьи посиделки в нашем доме. Это когда в долгие зимние вечера к нам приходили подруги моей «няньки», старшей сестры Марфуши. Приодетые в «чистое», с цветными косоплётками в косах, они садились за вязанье, за пряжу, да и ткацкий станок стоял тут же, и, не отрываясь от рукоделий, вели бесконечные разговоры. Делились сельскими новостями, вестями с фронта, пели вполголоса песни, тягучие старинные и свежие, рождённые войной, – о том, как «дрались по-геройски, по-русски» с фашистами «два друга в пехоте морской», как партизаны «уходили в поход на врага». Конечно, здесь же, возле взрослых, толклись и мы с Валькой, средней сестрой. Её мастерицы иногда приобщали к какому-нибудь делу. Мне же доставалась только роль созерцателя.

Одни такие посиделки вспоминаются по-особому подробно. В тот зимний вечер ещё с сумерек у нас собрались нянькины подружки – статные, чернобровые сёстры Аня и Дуся Кондратьевы, жившие по соседству, и юркая «белянка» Стюра Смертина с заречной улочки. Они были оживлены более обычного, словно спешили куда-то. Едва раздевшись у порога, тотчас присели к столу, вынули из сумок и корзинок разные рукоделия и принялись за работу.

Мама на правах хозяйки предложила им погреться с мороза чайком, но они отказались, сославшись на то, что уже повечеряли дома, да и некогда нынче чаи распивать. В ловких руках сестёр Кондратьевых засверкали железные спицы, Аня взялась в дополнение к принесённым довязывать шерстяные носки, а Дуся – шарф. Стюра, скорая на выдумку, вызвалась «на одну спицу», на особую, плоскую, с проушиной над носиком, связать отменно тёплые «бойцовские» варежки с двумя напалками под большой и указательный пальцы – для удобства при стрельбе. Нянька Марфуша, выложила дюжину кисетов, сшитых накануне матерью-портнихой из красного плиса, лоскут которого у неё сохранился от куртки, справленной чуть ли не в девичестве, и под общие похвалы и поощрения решила вышить на них узоры с дарственными надписями. Варианты этих надписей долго выдумывать не пришлось. Они посыпались справа и слева: «Бей врага с огоньком!», «Возвращайся скорее!», «Закурим, товарищ…»

Мама, увлечённая общим деловитым настроением, тоже не осталась без работы: она села за кросны, чтобы продолжить ткание домашнего сукна – тёплого и ноского полотна с шерстяной и холщёвой нитью, незаменимого в роли портянок, хоть крестьянских, хоть солдатских. Не находила пока своего дела лишь Валька-школьница, металась между мастерицами, стараясь помочь каждой, чем могла: то подать ножницы, то вставить нитку в иголку, то подержать моток пряжи на вытянутых руках или смотать её в клубок, а то накрутить уто́к на цевку для ткацкого челнока.

С понятным любопытством наблюдал я за всем этим с полатей сквозь щёлку в раздвинутой занавеске. Из доносившихся разговоров мне скоро стало понятно, прочему нянька и её гостьи особенно спешили с рукоделием на нынешних посиделках. Ожидалось, что завтра через наше село пройдёт из райцентра Каратуза в город Минусинск очередной конный обоз «Всё для фронта, всё для победы!» В нём уже были посылки для бойцов от нашего колхоза и жителей села, заранее отправленные на районный приёмный пункт. Но сегодня колхозное правление решило добавить к тому обозу дополнительную подводу с подарками и обратилось к селянам с просьбой срочно собрать новый санный воз. И вот теперь все спешно готовили к отправке, кто что мог, – от сухарей, сушёной картошки, солёного сала до варежек, кисетов и носовых платков.

Общее стремление поучаствовать в приближении победы над фашистами передалось и мне. Наблюдая с полатей за увлечённой работой рукодельниц, я невольно призадумался о том, чем бы мог подсобить фронтовикам. И меня посетила одна нехитрая, но дельная мысль. По крайней мере, мне она показалась таковой. Я вспомнил, что недавно, когда мать раскроила разом две большущие тыквы, чтобы натомить парёнок в русской печи, выгреб из них несколько горстей превосходных семечек, крупных и тугих от спелости. Они теперь сушились на голландке, рассыпанные тонким слоем на листках бумаги, которые я вырвал из старой Валькиной тетради по арифметике. И уже наверняка подсохли. Почему бы их тоже не отправить на фронт в виде гостинца для наших бойцов? Мне даже представилось живо, как молодой солдат, похожий на братку Ваню, или пожилой, усатый, вроде отца (а может, кто из них самих!) в час отдыха «в лесу прифронтовом» получает в подарок от «тружеников тыла» мои ядрёные семечки, охотно шелушит их, угощает боевых друзей, и они вместе вспоминают свой дом, огород, родных…

И я, не теряя времени даром, задёрнул занавеску, осторожно, чтобы не привлекать к себе внимания, слез с полатей и прошмыгнул мимо сестёр и гостий в горницу. Погружённые в свои занятия, рукодельницы, кажется, даже не заметили меня. Правда, Валька вопросительно дёрнула головой, куда, мол, тебя несёт на ночь глядя, но я промолчал, и она вслух ни о чём не спросила.

После света от двух керосиновых ламп, горевших в передней комнате – одна на столе, другая под потолком над кроснами, – горница мне сначала показалась тёмнее чулана, однако скоро я пригляделся, из сумрака чётко проступили окна с занавесками, стол, шкаф, Валькина кровать, но прежде всего голландка, потому что она топилась, и в округлом поддувале плясали языки пламени, отбрасывая блики на стену. Я пододвинул к нему табуретку, поднялся на неё и достал с высокого обогревателя один за другим листки бумаги с тыквенными семечками. Они действительно оказались сухими, вполне готовыми к употреблению. Я даже расщелкнул одно семечко и нашёл его зрелое ядрышко довольно вкусным.

Но теперь предо мною встала задача, во что и как запаковать семя для отправки. Я хотел, было, спросить совета у матери или няньки, но подумал, что они могут отвергнуть, да ещё, чего доброго, осмеять мою затею, и не стал пока никого посвящать в свои планы. Поразмыслив, решил сам сделать кулёк, этакий объёмистый конверт из подручной бумаги, и наполнить его семечками. Очень кстати оказался чугунок с картошкой в мундирах, стоявший на плите. Он был сдвинут на самый краешек, это означало, что клубни уже сварились и вполне могли сгодиться для склеивания конверта. Картошка вообще служила самым ходовым бумажным клеем в те скудные времена, фабричного «конторского» просто не водилось…

Горячую картофелину, вынутую из чугунка, пришлось покидать из ладошки в ладошку, прежде чем положить рядом с семенами на табуретку. Затем я передвинул её поближе к поддувалу, источавшему тепло и свет, встал перед нею на колени и приступил к делу.

Кулёк-конверт из тетрадных листков вышел на славу – вместительный и прочный. На лицевой стороне между строчками, исписанными Валькой, обнаружилась довольно широкая, почти в ладошку, чистая полоса. И это навело меня на новую мысль – подписать конверт, то есть поставить на нём имя отправителя. Надобно сказать, что к тому времени я, хотя и не ходил ещё в школу, но уже с помощью Вальки выучил буквы, немного умел читать по складам и даже писать некоторые слова. Особенно неплохо получалось у меня начертание собственного имени. И вот я нашарил в Валькиной сумке, лежавшей рядом на столе, знакомый «фимический» карандаш и, обильно послюнив его, вывел на чистой полоске конверта крупными печатными буквами «САША». А чтоб ещё блеснуть знаниями перед тем незнакомым бойцом, которому достанутся мои семечки, снизу словно бы подчеркнул буквенное имя надписью его азбукой Морзе: три точки, точка-черточка, четыре чёрточки и снова точка-чёрточка… Всей телеграфной азбуки я не знал, но нескольким буквам меня научил приятель Гришка Кистин. Он был года на два постарше меня, ходил в школу, владел грамотой и уже сам писал письма старшему брату, служившему на Тихоокеанском флоте. Брат был помощником радиста на корабле и в одном из писем прислал Гришке ту самую азбуку Морзе. Ну, а Гришка познакомил с нею своих приятелей, в том числе и меня. Так что, можно сказать, мне довелось осваивать две азбуки почти одновременно.

Надписав «двуазбучно» своё имя, я уже собирался выйти к сёстрам и гостьям, чтобы передать свой подарок для фронта, однако в последний момент скользнул взглядом по надписи ещё разок и вдруг спохватился, что одного имени явно недостаточно. Оно, в сущности, ничего не скажет тому, кому вручат моё послание. «Что значит САША? – спросит он. – В кульке Саша? Или, поди, сажа?». Ведь и так можно подумать. Надо было мне, растяпе, указать, от кого эти семечки, написать: «От Саши́». Но теперь исправить «а» на «и» не так-то просто. При любом старании получится мазня. А как написать «и» да ещё «от» азбукой Морзе, мне вообще было неизвестно. И я не придумал ничего лучше, как подставить слева жирное «ОТ» обычными буквами и успокоиться.

С тем и поспешил в переднюю комнату, к мастерицам. Но едва успел заявить им о своём пакете с тыквенными семечками, как Валька, вертевшаяся возле взрослых, выхватила его из моих рук и, повернув к свету, громко прочитала по слогам:

– От Са-ша! От Соединённых Штатов, что ли? Семечки от Америки! – и залилась звонким дурашливым смехом.

Она тут же пустила мой подарок по кругу, и все гостьи, принимая его, тоже запрыскали в ладошки, потешаясь над моей оплошностью. У меня от стыда и обиды загорели ушли и на глаза навернулись слёзы. Я уже пожалел, что вообще показал свой подарок. Но мне на выручку пришла нянька Марфуша:

– Хватит изгаляться над парнем, он старался, как мог! – окоротила она просмешниц. Мне же посоветовала: – Добавь слева «шэ» и «лэ», а «о» переделай в «ё», и будет нормально: «Шлёт Саша»…

– А вот тут накарябай «американец», – съязвила Валька, к которой, обойдя круг, вернулся кулёк, но её уже никто не поддержал. Я вырвал свой пакет из Валькиных рук и, молча развернувшись, шмыгнул на полати. Там подполз на четвереньках к лежанке и задёрнул занавеску, чтоб не слышать лукавых извинений и уговоров, доносившихся из-за стола. Впрочем, они доносились недолго. Разговоры о моей персоне скоро сменились другими. Мне осталось только отойти ко сну, и я, сквозь дремоту решив ничего не исправлять на своём конверте, заснул в обнимку с ним.

А рано утром меня разбудила мама. Она заглянула ко мне на полати, приподняв занавеску, и ласково спросила:

– Шурик, где твой подарок-то? Марфуша упаковала общую посылку, и подвода уже у ворот.

Я с готовностью протянул ей свой пакет, забыв про все вчерашние обиды. Нянька, не читая злополучной надписи, сунула его в мешок, наполненный доверху подарками, и затянула шпагатом горловину. Потом повязала шаль, надела фуфайку, забросила мешок на плечо и скрылась за дверью.

Мне захотелось посмотреть на то, как поедет на фронт мой подарок. Я тотчас спрыгнул с полатей и прильнул к окну. Утренний морозец подёрнул стекло белесыми кружевами, но всё же мне видно было, как нянька передала мешок бородатому Петру Лукьянову, старому конюху, сидевшему в санях. Дед уложил его поверх других подобных, покивал головой и взял в руки вожжи. Рыжка, знакомый мне долгоногий коняга из нашей пятой бригады, стронул воз и, ускоряя шаг, потянул его далее, к домам моих соседних приятелей – Пашки Звягина, Ванчи Тёплых, Тольки Платонова, где уже стояли у ворот мешки с подготовленными подарками «для фронта, для победы».

Американские фокусы

Не знаю, как нынешние тинейджеры, а мы, отроки-подростки, «опалённые войной», очень любили всякие чудеса и фокусы. И наилучшими зрелищами для нас (за исключением военного кино) из того, что показывали в сельском клубе или школе, были выступления фокусников и гипнотизёров. Сколько восторгов и перетолков вызывали такие, к примеру, номера, как голуби, вдруг, по выстрелу фокусника, вылетавшие из «пустой» шляпы, или кирпич, разбиваемый молотом на груди залётного циркача-негра, или просто загаданная карта, чудесным образом найденная в кармане кого-нибудь из ошеломлённых зрителей…

Да мы и сами знали немало фокусов и с удовольствием показывали их друг другу, не стесняясь того, что секреты многих были известны каждому в нашем кругу. Ну, а уж если кто узнавал свежий фокус, то становился персоной повышенного внимания. Ему не давали проходу ни в школе, ни на улице, прося поделиться новинкой. Впрочем, показать новый фокус он мог и без упрашиваний, но секрета его не выдавал, держась, как говорится, до последнего. Секрет тот выуживали, выжимали из него всеми средствами, пока, в конце концов, он не сдавался и не открывал свою тайну кому-нибудь из ближайших друзей или же не обменивал её на достойный «эквивалент». Известно, что тайна, в которую посвящены более чем двое, вскоре перестаёт ею быть. Но фокус, ставший доступным и для многих, ещё долго не умирал, продолжал хождение между нами, оттачиваясь в наших руках и головёнках. При этом каждый, конечно, мечтал встретить неосведомлённого новичка и при появлении такового на горизонте стремился первым представить ему свои колдовские способности или «ловкость рук – и никакого мошенства».

Однажды в положении подобного непосвящённого, по-нынешнему, лоха, оказался и ваш слуга покорный, пал жертвою «разводки». Тот фокус почему-то назывался американским. Наверное, по моде времени. Ведь мы тогда вроде как дружили с Америкой, союзницей в общей войне против фашизма. Отголоски этой дружбы докатывались и до нашей тыловой глухомани. К примеру, многие из нас с интересом пробовали американскую тушёнку в жестяных банках, которой угощали родню и соседей фронтовики, что возвращались домой с Запада и Востока. Над нашей тайгой перегоняли по ленд-лизу (за чистое русское золото, напомню) американские военные самолёты с Аляски на Красноярск и далее – к линии фронта. Какими-то неведомыми путями попадали к нам и американские «Студебеккеры». Эти мощные грузовики в пору осенней страды целой колонной курсировали между районным центром Каратузом и городом Минусинском, перевозя в «закрома Родины» зерно, собранное с окрестных полей. Едва вереница тёмно-зелёных автомашин показывалась на въезде в наше село, вся ребятня бежала к чайной, где шофёры обычно делали остановку, чтобы отдохнуть и перекусить. А мы, пользуясь моментом, шныряли вокруг «студиков», с жадным любопытством рассматривая и ощупывая их толстые, как рельсы, буферы, лупоглазые фары за железными сетками, похожими на очки, высокие решетчатые борта и почти дюжину колёс с грубым протектором.

Однако при всей своей мощи, помнится, дождливым днём несколько «американцев» застряло в грязи у мостика против нашего дома. Они долго буксовали, надрывно рычали моторами, вытаскивая друг друга из глинистого месива, и мне с приятелями и взрослыми соседями пришлось даже толкать их, под артельное «раз-два, взяли!» помогать выбраться на проезжую дорогу. В моей памяти сохранилась кем-то выданная шутливая импровизация или, может, бродячая присказка, не лишённая своеобразного патриотического чувства: «Славяне шумною толпой толкали в гору «Студебеккер»… Что говорит о силе и сплочённости нашего народа и о слабости американской техники»…

Но, пожалуй, особенно глубокое впечатление произвёл на всю нашенскую братву показанный в те годы американский фильм про Тарзана, многосерийный, полный яркой тропической экзотики. Мы были покорены не только главным героем, ловким и смелым, но и мудрой обезьяной Читой, его верной охранительницей. В подражание им лезли на деревья, громким «лелюканьем» и уханьем оглашая окрестности, раскачивались на ветвях родных осин, берёз и черёмух, нередко срывались с них, обдирая физиономии, калеча руки и ноги…

Наверное, заодно со всеми этими новинками и был тот невиданный фокус, завезённый откуда-то в наши палестины, назван американским. Я слышал от приятелей, что он заключался в волшебном примораживании чашки с водой к потолку, но долго не видел его в действии и не знал секрета, пока мне, наконец, не «улыбнулся» случай.

В один прекрасный день я, не застав дома своего дружка Ванчу Гришина, забежал к его ближайшему соседу Коте Варину. Замечу кстати, что эти «родословные приставки» к нашим прозвищам имели, кроме очевидного, и скрытый смысл. Происходившие от отцовских имён доставались тем, у кого был жив отец, а «безотцовщина» носила производные от имён матерей. Вот и к прозвищу Кости, у которого отец погиб на фронте, добавили подобную. Оставшись с овдовевшей матерью Варварой и болезненной сестрёнкой Ольгой, он рано втянулся в заботы по дому, по хозяйству и потому редко играл с нами. Но в этот раз я застал у него целую компанию. Кроме Ванчи Гришина там были Федька Савватеев и Тольша Платонов. Они увлечённо занимались довольно несерьёзным делом: сидя вокруг стола, макали соломинки в блюдце с мутным раствором и пускали мыльные пузыри. Шло соревнование, кто выдует наибольший.

Шумно встреченный товарищами, я тоже был приглашён к участию в состязаниях. Запасные соломинки лежали рядом с блюдцем. Я взял самую ровную, привычно расщепил один конец «звёздочкой», помакнул его в мыльный раствор, а в другой конец начал осторожно и сосредоточенно дуть. Пузырь мой рос и рос, переливаясь всеми цветами радуги и отражая свет, льющийся из окна, пока не достиг размеров среднего арбуза. Приятели ревниво следили за моей работой. А когда пузырь, наконец, оторвался от соломинки и поплыл по комнате, иные даже привстали с почтением перед его величиной и красотой. Но не все:

– Новичкам да дурачкам везёт, – скептически заметил Тольша Платонов. – Пусть выдует ещё такой, тогда, может, и признаем его рекорд.

Мне пришлось повторить всю процедуру пузырепускания. И хотя я заметно волновался под пристальным вниманием соперников, невесомый радужный шар снова вышел знатным, даже большим, чем прежний. К тому же он довольно долго держался на плаву и лопнул лишь в смежной комнатке, куда нырнул через дверной проём.

Обескураженные приятели с минуту посидели в молчаливом оцепенении. Потом Федька с Ванчей один за другим положили на стол свои соломинки, можно сказать, сложили оружие, признав своё поражение. За ними, как бы нехотя, последовали Тольша с Котей. Видно, и они потеряли интерес к выдуванию мыльных пузырей.

– Давай, лучше покажу тебе американский фокус, – нарушив молчание, обратился ко мне Тольша Платонов.

– А почто не всем? – удивился я.

– Да мы уже видели, – кисло усмехнулся и махнул рукой тихий Федя Савватеев.

А Тольша тут же приступил к делу.

– Тащи железную чашку и кисточку! – почти скомандовал он хозяину дома.

Котя метнулся к шкафу-угловичку, отгороженному занавеской, погремел посудой и подал фокуснику глубокую миску с выгнутыми краями. Но кисточки в доме не оказалось.

– Наверно, Ольга в школу унесла вместе с красочками, – развёл руками Котя.

– Ничо, найди любую палочку, – успокоил его Тольша.

Хозяин достал с печки лучинку из припасённых на растопку:

– Пойдёт?

– Поедет. После подготовки.

Тольша принял лучинку, отошёл в дальний угол, побормотал там что-то и, вернувшись, пояснил явно для меня:

– Волшебная нужна, заговорить пришлось…

Далее он зачерпнул из кадки ковшик воды, перелил в миску, наполнив её почти до краёв. Потом поставил стул на середину комнаты и хотел, было, подняться на него, но, прикинув взглядом высоту потолка, предложил гостям выдвинуть стол. Они покорно поднялись со своих мест и дружно подкатили стол под широкую матицу. Тольша забрался на столешницу, пошарил рукой по плоскости матицы, затем взял миску и, держа её на пальцах правой руки, попросил меня в протянутую левую подать лучинку, лежавшую возле его ног. Я, загораясь любопытством, с готовностью выполнил это поручение. Тольша начал выводить некие знаки по дну сосуда заколдованной лучинкой, однако она выскользнула из его руки и упала на пол. Фокусник чертыхнулся и, не отрывая правой руки от миски, прижатой к потолочной матице, снова обратился ко мне, прося подать лучинку. Я проворно подскочил к ней, но едва успел нагнуться, чтобы поднять её, как вдруг мой «обнулённый» затылок и голую шею ожгло холодной водой, а следом по спине долбанула железная миска и загремела по плашкам пола.

– Ты чо, колдун косорукий? – вскрикнул я от неожиданности.

Но возмущённый голос мой потонул в общем безудержном смехе.

Громче и самодовольнее всех хохотал, ясное дело, Толь-ша Платонов. Он, захлёбываясь, сперва присел на кукурки и схватился за живот, а потом даже лёг на столешницу и стал кататься по ней.

Однако мне, как понимаете, было не до смеха. Я разом усёк всю тёмную суть американского фокуса, а также и то, что друзья-приятели уже побывали в моей незавидной роли и теперь, смеясь, испытывали этакое облегчение от мысли, что не одни они оказались доверчивыми простаками.

Лишь Котя Варин посочувствовал моему положению. Он подал мне рушник. Я молча утёрся и, не выжимая мокрой рубахи, стал собираться домой.

Признаться, после такого конфуза и во мне шевелилось неправедное желание отыграться на ком-нибудь, навязать американский фокус подобному «лоху», но среди знакомых ребятишек уже не было не посвящённых в его «секрет», а появления новичков не предвиделось. Однажды я попытался удивить своим даром кудесника даже сестру Валю, пообещав на её глазах приморозить чашку к потолку, но «подопытная» мигом разгадала всю хитрость моего чудотворства.

– Чашку с водой? – спросила она.

– Ну да, – ответил я с невинной физиономией.

– Поищи дурочку в другой деревне, – показала мне язык сестрица, и я невольно позавидовал её «неженскому» здравомыслию и проницательности. Пришлось смириться с участью последней жертвы американского фокуса…

Но это «последней» в нашей округе, и фокуса того давнего, ребяческого, в общем-то, более смешного, чем обидного и коварного. А сколько их было потом, уже иных американских фокусов, не шутовских, не «прикольных», а изначально вредоносных, даже злодейских! И сколько раз заморские фокусники вероломно окатывали, как ледяной водой, холодными войнами, перераставшими в горячие, не одну наивную жертву, а тысячи и миллионы доверчивых людей в разных уголках подлунного мира!

Ну, в самом деле, разве не фокусом было уже то, что наши недавние союзнички по «антифашистской коалиции» вдруг после общей победы, по сути, объявили войну нам? Политики её назвали «холодной». Однако скоро стали известны тайные замыслы иных вариантов – с прямыми бомбёжками советских городов, промышленных центров (включая и наш Красноярск) вплоть до их «стирания с лица земли». К примеру, планом под названием «Троян», раскрытым недавно, к его 65-летнему «юбилею», предполагалась массированная воздушная атака американских самолётов на 20 городов Советского Союза. В Новогодний праздник «фокусники» собирались разом сбросить на них 300 ядерных бомб и 20 тысяч обычных. Готовили нам беду похлеще «Хиросимы»…

Но не вышло. «Фокус» не удался. У нас появились свои атомные, а затем и водородные бомбы. К слову, самую грозную из них, мощнейшую в мире – «Кузькину мать», как её окрестили в народе с «подачи» тогдашнего вождя Никиты Хрущёва, взорвал, рискуя жизнью, на пятикилометровой высоте над северной пустыней, у Новой Земли, отважный военный лётчик фронтовой закалки Андрей Дурновцев. Сибиряк, красноярец, родом из нашего Каратузского района, из старообрядческого сельца Верхние Куряты, мой сосед и единоверец. Именно он помог тогда охладить пыл заокеанских агрессоров. И мы с вами прожили более полувека в условиях мира, отчасти благодаря моему славному земляку.

А чем, как не американским фокусом, явилось «впаривание» доллара в качестве «мировой резервной валюты», этих зеленых бумажек, ничем не обеспеченных, кроме военного кулака страны «образцовой демократии»? Равно как и нынешнее необузданное поведение её на международной арене.

Согласитесь, только прожжённый фокусник может выдавать наглые бомбёжки «неправильных» стран за «миротворческие акции», а грубое вмешательство в их внутренние дела, свержение неугодных «режимов» во главе с «плохими парнями» называть «защитой прав человека». Сколько их, организованных «фокусниками» бунтов и смут под видом «демократических революций», тюльпановых, розовых, оранжевых и прочих, дымится и пылает вокруг нас! Пока – вокруг…

И вот я всё чаще думаю ныне: до чего ж провидчески верно и символично был назван американским тот наш смешной и глупый, однако всё же и коварный детский фокус! Похоже, что впрямь не обошлось без Вышнего промысла.