Текст книги "Ворота судьбы"

Снежные люди

Еще за многие годы до того, как мне впервые довелось прочитать о снежном человеке, невидимо обитающем где-то в Гималаях, я слышал, что встречались подобные существа и в наших подсаянских местах. Правда, наши были значительно крупнее – настоящие великаны – и жили не только в горах, но и спускались в долины, и не только в снежную зимнюю пору, но и весной, и посреди зеленого лета.

То есть, строго говоря, они не были снежными. С гималайскими троглодитами их роднил только обильный волосяной покров, счастливо заменяющий одежду, да еще загадочная манера упорно прятаться от людей, оставляя им в качестве информации к размышлению лишь расплывчатые следы на песке или снегу. Видели же наших лохматых великанов, пожалуй, еще реже, чем снежных людей под Джомолунгмой. Впрочем, и живые очевидцы таких встреч попадались не чаще. Мне, по крайней мере, сталкиваться с таковыми не приходилось даже в те времена, когда сказки шли рядом с былью, и то, что я расскажу, увы, услышано мною отнюдь не из первых уст.

Место действия на этот раз – не Гладкий Мыс, но почти рядом – Мухина заимка. Точнее, не сама заимка, а окрестности её – довольно глухие места по речке Каратик, известные в наших краях обилием боровой дичи. Время действия – середина апреля, когда «черчение» глухарей уже позади, снега, открытые солнцу, сошли, но токование тетеревов-косачей еще продолжается.

Вот в эту-то благодатную пору вербного цветения и коса-чиных токов будто бы и отправились два каратузских охотника в леса за Мухину заимку. Отправились, как водится, с вечера, с ночевой, чтобы встретить тетеревиную зорьку без лишней суеты и в полной готовности, во всеоружии. Было у них на примете старое токовище, и они еще до наступления темноты успели соорудить неподалеку от него невидимый в частом осинничке скрадок, да не какой-нибудь балаган-треногу, приваленный хворостом, а настоящий шалаш, накрыв его подсохшим палым листом и преловатым сенцом, взятым из старого остожья. А потом с большим удовольствием развели костер в стороне от скрадка и токовища, согрели чайку в котелке, вскрыли торбы с припасами, где наряду с хлебом, луком и салом оказалась непременная бутылочка, приняли по стаканчику, потоковали вдосталь и решили покемарить в шалаше, но – по очереди, чтобы рассвета не проспать.

Пошел один охотник в шалаш, завалился на сосновые лапы да на сено и заснул сном праведника. А второй всё сидел у костра, курил, думал, ворошил головешки, слушал таинственный весенний шум и гул, исходивший бог весть откуда, словно бы от самой пробуждающейся земли-матушки, и ему было хорошо. Но потом все ж прискучило сумерничать в одиночестве, да и ветерок, тянувший по лощине, заметно свежел, забираясь под фуфайку, и решил он сменить караул досрочно. Оставил костер, пошел в скрадок, но товарища будить не стал, а прилег рядышком и тотчас задремал.

Сколько проспали незадачливые охотники, неизвестно, только вдруг они разом проснулись – не то от внешнего шума иль голоса, не то от некоего внутреннего толчка. Очнулись и, не сговариваясь, потянулись к отверстиям, предусмотрительно оставленным ими в стенке шалаша для стрельбы по косачам. Словно бы – к бойницам в крепостной башне. Светало. Уже четко различались деревья, пни, жухлая трава на опушке, колышимая ветерком. Но когда взглянули наши охотники в сторону вчерашнего костра, взору их предстала столь неожиданная картина, что у них разом отнялись языки и улетучилась способность что-либо соображать.

Костёр вовсю горел, вздымая пламя, а над ним нависали… три огромные серо-бурые фигуры человекоподобных существ! Они были лохматы, но в то же время и голы – в чем мать родила. Один пятиметровый колосс, видимо, мужчина, стоял к костру лицом, держа над пламенем руки, как и положено мужчине. Другой великан, поменьше ростом, поуже в плечах, но пошире в тазу, был, наверное, женщиной. Великанша, как и подобает женщине, стояла задом к костру и тоже тянула к огню руки с вывернутыми розовыми ладонями. А возле нее крутился великанёнок, росточком, пожалуй что, метра в три или около того. Лица и великанши, и детеныша были совсем голые, как у людей, а у великана лысой кожей поблескивали только лоб, крупный нос и широкие скулы, остальную же часть лица густо покрывали исчерна-серые волосы. Но самое удивительное было то, что великаны… разговаривали. Мирно беседовали между собой. Да притом – на чисто русском языке. Всего, о чем говорили великанья чета и их непоседливый отпрыск, охотники толком не расслышали и не запомнили, но одна фраза, брошенная отцом лохматого семейства напоследок, крепко запала им в головы:

Хватит греться, к завтраку надо быть в Абакане.

С этими словами великан поднял на плечо какую-то поклажу, похожую не то на берестяную корзину, не то на колодину, и крупно зашагал куда-то к лесному распадку, в сторону старого минусинско-абаканского тракта. За ним, ни слова не сказав, покорно засеменила широкозадая жена и вприпрыжку побежал голенастый трехметровый детеныш. Через минуту все они скрылись в бескрайних лесах, словно их сроду и не было.

Ошеломленные охотники еще долго не могли прийти в себя, всё сидели около своих бойниц с каменными лицами и молчали. А когда очухались, уже совсем развидняло. Они выползли из шалаша, робко подошли к костру и увидели, что в него действительно сброшен был почти весь хворост, собранный ими накануне. Перевернутый котелок валялся в стороне. Торбы с остатками сала, лука и хлеба лежали нетронутыми. А от костра в направлении крутого лога виднелись на рыжей отволглой траве крупные, но, впрочем, не очень четкие следы.

Один из охотников, заикаясь и сбиваясь, предложил было хлебнуть из недопитой бутылки, но другой в ответ только вяло махнул рукою, как машут на глупое и безнадежное дело, закинул переломку на плечо, взял свою торбу и, пошатываясь, поплелся в сторону Каратуза. Об охоте после всего случившегося не могло быть и речи, хотя утро выдалось расчудесное, свежее, ясное, и весь лес журчал, бурлил, клокотал неистовым тетеревиным токованьем, словно тысяча звонких ручьев, «резвяся и играя», из окрестных лесов, с еланей и опушек сбегала в лог, к бурно разлившемуся Каратику.

Неудачливые охотники, придя домой, пытались рассказать о невероятном событии, приключившемся с ними в лесах за Мухиной заимкой, однако никто им не верил и всерьез их баек не принимал. В домовых, леших, водяных, в русалок и «женщин в белом» еще как-то верили, готовы были даже поверить в скачущую конскую голову или оборотня-свинью, но чтобы в снежных людей ростом в телеграфный столб…

Пробовали охотники приводить всякие подробности, самые неотразимые и выразительные детали, но и это не помогало. А после того как один мужик, послушав их, подмигнул с пониманием и посоветовал не брать больше самогонки у заречной бабки Федотихи, ибо она, ведьма, примешивает что-то секретное «для удару», они вообще перестали рассказывать о великанах, гревшихся над их костром возле тетеревиного токовища. Но легенда эта все же осталась в нашем народе. Поди, и сегодня ребятишки рассказывают её у затухающего костерка, выезжая в ночное, наряду с другими страшными историями, с которыми я тоже постараюсь познакомить вас далее.

Русалкин гребешок

За нашей деревней, там, где стекаются две тоненькие речушки, рождаемые в разных лощинах, стояла когда-то Мишкина мельница. Но я этой мельницы не захватил. Незнакомый мне хозяин её, раскулаченный в тридцатые годы, сгинул где-то на лесоповале, и мельница его, оставшись без кропотливого догляда, тоже не протянула долго. Сначала прорвало плотину весенним разливом, потому что новые артельные хозяева не удосужились заранее открыть вешняки, чтобы спустить полую воду, а потом унесло и вешняки, и желоб, и мельничное колесо. А саму мельницу вскоре разобрали по бревнышку, по плашке и увезли не то на постройку курятника, не то на дрова. Мне довелось только увидеть остатки плотины от Мишкиной мельницы да еще тяжелый каменный жернов, выброшенный на берег и заросший крапивой.

Правда, мельничный пруд не однажды пытались восстановить колхозными силами. Летом, когда спадала вода, возили на плотину назём, глину, хворост, камни. Запруда получалась вроде бы прочной, быстро наполнялась водой. В ней плавали домашние утки и гуси, купались ребятишки. Пруд благополучно уходил в зиму, покрытый льдом. Однако, как только наступала весна и вслед за первыми ручьями накатывала из логов коренная вода, плотину разрывало в том самом месте, где стоял когда-то мельничный водослив. Притом разрывало обычно ночью, когда, казалось бы, напор талых вод заметно спадал. Эта странная закономерность, отдававшая мистикой, порождала даже слухи о вмешательстве нечистых сил. А некоторые идейные мужики поговаривали и о вредительстве. Однако у председателя колхоза хватало ума рассудить, что дело скорей не в чертях да злоумышленниках, а в том, что некому поставить плотину с толком и старанием, с какими ставил её подкулачник Мишка. И правление наконец решило пригласить мастера со стороны.

И вот, когда в очередной раз пруд унесло с половодьем, в селе появился минусинский городской мужичок, в плаще и при шляпе, но в грубых резиновых сапогах и с лицом отнюдь не конторским, а продубленным ветрами-дождями и явно не привычным к регулярной бритве. Мужичок представился важно и мудрёно: мелиоратор. Но скептические селяне, в уме тотчас разделив его звание на мели – оратор, составили о нем не больно высокое мнение. Однако поучаствовать в строительстве плотины под его прорабством не отказались.

Мелиоратор вроде бы не предложил ничего нового. Материал остался тот же – камни, глина, хворост, навоз. Правда, мастер настоял, чтобы плотина была «напорной», то есть выпуклой в сторону напирающей воды, что мужики охотно исполнили, хотя и не придали такой хитрости особого значения. Больше они поверили тому, что обронил мелиоратор позднее, за общей выпивкой в кустах под плотиной по случаю завершения основных работ.

– Всё мы сделали по науке, братцы, но ни одна наука полных гарантий не даёт, – покручивая в пальцах граненый стаканчик, заявил он не без таинственности в голосе. – Дело наше непростое. В саму природу-матушку вмешиваемся, можно сказать, сверхъестественные силы тревожим, а здесь далеко не всё в руках человеческих. Слышал я, старые мастера сказывали, что есть такая примета: если в первый же год утонут в пруду одна птица, одна скотина и один человек, то стоять тому водоему вечно. Иначе, как говорится, фирма гарантий не дает, ха-ха-ха!

И хотя все это было сказано вроде бы вскользь, походя, в общем шуме и гаме полустихийного междусобойчика, и мелиоратор попытался превратить сказанное в шутку, но мужики слов его не забыли. Тем более что он вскоре сам напомнил о них. Когда, опрокинув по последней, мужики свернули скатерть-самобранку и пошли бережком пруда по домам, изрядно захмелевший мелиоратор, кажется, решил открыть счет жертвоприношениям «ради крепости новой плотины». Он молча плелся позади мужиков, покачиваясь из сторону в сторону. А потом вдруг, издав воинственный крик, бросился с неожиданной резвостью за одной из куриц, вольготно гулявших по бережку, в несколько прыжков догнал её, завернул голову под крыло и бросил в пруд. Воды в пруду, который еще только наполнялся, было пока немного, однако её вполне хватило для того, чтобы перепуганная курица, не приспособленная к плаванью, после недолгих отчаянных взмахов крыльями захлебнулась и пошла ко дну.

Мужики сначала смеялись над мальчишеской выходкой ученого мелиоратора, потом, покачивая головами, стали мягко укорять его за погубленную птицу. На что душегуб без смущения ответил:

– Это для крепости нашей плотины.

Тем же летом утонул в пруду годовалый бычок. Спасаясь от жары и гнуса, он далековато забрел в воду, и болотистое дно засосало его ноги. Барахтаясь в трясине, бычок отчаянно ревел. Прибежавшие на помощь селяне выволокли его на берег, но сделали это слишком поздно: бедолага уже нахлебался так, что испустил дух.

– Теперь очередь за человеком, – сказал кто-то из собравшихся возле околевшего бычка.

И слова эти молниеносно облетели деревню. Не только напуганные родители, но и сам председатель сельсовета категорически запретил подросткам купаться в пруду, даже в том его носке, где дно было гладким, песчаным. Но ребятишки, конечно, не слушали никаких запретов. Как ни гнали их из воды хворостинами, как ни крутили им уши и ни отвешивали подзатыльники, они все равно лезли в пруд, точны осы в мед, да еще и подсмеивались над суеверием и темнотой этих взрослых. И казалось, были правы. Ибо минул июль, самый купальный месяц в наших местах, а ни с кем ничего в пруду не случилось. Да и трудно было представить утопленника, если в Граммофоновом носке (заливчике, примыкавшем к огороду густоголосого старика, по прозвищу Граммофон), где обычно собирались пацаны, дно было, что твой пол, а недавно затопленные островки и впадинки, знакомые до мелочей, вживе стояли перед глазами. Куда больше таили в себе опасностей озера в окрестностях села, отменно глубокие, с коварными ямами и родниковыми колодцами, с густыми водорослями, обвивавшими пловцам руки и ноги, да и то в этих озерах не бывало утопленников, а уж тут-то, за огородами, в гусином пруду…

С наступлением августа, с приходом Ильина дня, все в деревне, а особенно – родители, облегченно вздохнули. Пронесло. Наконец-то Илья-пророк, отгромыхавший в небесах на своей колеснице, напрудил в воду, она разом похолодала, купаниям пришел конец, и ребятишки больше не будут, подобно утятам, с утра до вечера нырять и плескаться в пруду, а значит, отойдет и опасность, наколдованная заезжим мелиоратором-куродавом.

Куда меньше радости вызвал Ильин день у ребятишек, но и они должны были считаться со строгими предписаниями древних поверий: нельзя – значит, нельзя. Тем более, что свежий утренник действительно давал знать, что красное лето кончилось, наступили предосенние дни, а с ними и новые заботы – сбор огурцов на засолку, колочение подсолнуховых шляп и сушка семечек на русской печке, походы за дикой смородиной и бояркой, за груздями и белянками.

Но все же трудно было сразу забыть о купаньях. И в Ильин день, когда солнышко к полудню стало заметно припекать, собрались по привычке на берегу пруда самые заядлые купальщики. Сначала они лишь бродили по воде у берега, закатав штанины до колен, «пекли блины», кидая плоские камушки по касательной к водному зеркалу, лениво плескались. Но потом двое самых отчаянных – Петьша и Кольша – решились-таки нарушить Ильин запрет. Подзадоривая друг друга, они сбросили рубашки и штаны и, по сельскому обычаю, зажав горстью срам, бросились в чем мать родила в остывшую августовскую воду. Остальные присели на травку и стали наблюдать за ними с берега. Купальщики доплыли почти до середины запруды и уже повернули назад, но, видимо, чтобы согреться, принялись играть в баши-догоняшки, нырять друг под дружку, крича и улюлюкая.

– Смерьте дно! – крикнул кто-то с берега.

И купальщики, явно довольные вниманием, тотчас вытянули вверх руки и дружно, словно по команде, погрузились в пруд. Не было их подозрительно долго, потом они всплыли один за другим, но, хватанув воздуха, опять молча ушли под воду. А затем появились снова и тут же снова исчезли. Так повторилось несколько раз. Пацаны, сидевшие на берегу, сначала смеялись над ярыми ныряльщиками, потом замолчали, заподозрив что-то неладное.

– Да они ж тонут! – высказал, наконец, один из них то, о чем уже догадывался каждый.

– Плывите сюда! Не куряйтесь! Захлебнетесь ведь! – закричали они вразнобой, но купальщики не слышали их, они всплывали все реже и все меньше задерживались их головы на поверхности воды перед следующим погружением.

Ребятишки с тревогой наблюдавшие это, заметались по берегу. Двое из них, которые были повзрослее, прямо в одежде, не раздеваясь, бултыхнулись в воду и торопливо поплыли к утопающим, однако, поравнявшись с ними, стали растерянно кружить на месте, от страха не зная, что делать.

И неизвестно, чем бы кончилось все это, если бы вдруг на тропе не показался глухонемой Самсон, деревенский пастух. Он мигом сообразил, в чем дело, подбежал к берегу и, громко и грозно мыча, сорвал с себя рубаху, стянул сапоги, штаны, а потом, прыгнув в воду в одних кальсонах, с утробным криком вразмашку пошел к утопающим.

Сначала он раскидал перепуганных «спасателей», а затем, как только всплыл первый тонущий, схватил его за космы и поволок к берегу. Мальчишки в молчаливом оцепенении следили за происходящим. Самсон вытащил первого утопленника и, положив на траву вниз лицом, бросился за вторым, который вскоре тоже был выброшен на берег. Утопленники с землисто-бледными лицами, с синими губами, с глазами, заведенными под лоб, теперь лежали рядом. Они вздрагивали и тяжело дышали, животы их были раздуты. Через некоторое время у них изо ртов и ноздрей хлынула вода.

Они стали корчиться в приступах рвоты, застонали, и Самсон, торжествующе и вместе с тем гневно мыча, потряс в воздухе кулачищем, точно погрозил кому-то невидимому.

А через неделю-другую, когда уже всякие купания прекратились напрочь, один из спасенных Самсоном ныряльщиков, Петьша, с таинственным видом пригласил меня на пруд, пообещав показать русалкин «тайник». Я посмотрел на Петьшу с опаской (уж не съехал ли с катушек парень, побывав на том свете?), но все же, подстегиваемый любопытством, согласился сходить с ним к пруду. Петьша привел меня к Граммофоновскому носку, к тому самому месту, где он тонул недавно с Кольшей, но только другим берегом, по узкой – не разъехаться двум лошадям – дороге, над которой круто поднимался ввысь косогор. На одном из ярусов его, в почти отвесной песчаной стене, зияли десятки норок, в которых летом жили береговушки. Теперь эти норки были пусты и безжизненны.

Петьша молча показал вверх, и мы стали взбираться в гору по тропинке, вилявшей среди камней. Под песчаной стеной, точно изрешеченной пушечными снарядами, Петьша остановился, перевел дух. Потом он подошел вплотную к обрывистой стене, ловко запустил одну руку в отверстие норки, подтянулся и второй, свободной рукой стал шарить в соседней норке, затем спрыгнул вниз, подняв песчаную пыль, и показал мне лежащий на ладони… роговой гребешок.

– Это гребень русалки, – сказал он серьезно и твердо. – Теперь ты понимаешь, кто нас с Кольшей тянул ко дну в Ильин день?

Я ждал чего угодно, заранее был внутренне готов к любому чуду, но чтобы увидеть гребень русалки… Мурашки побежали по моей спине. Я наклонился пониже над Петьшиной ладонью, боясь взять «нечистый» гребень в свои руки, но все же горя желанием разглядеть его получше. Гребешок и вправду выглядел довольно необычно.

Надо сказать, что сам по себе роговой гребень не мог быть в те годы диковинкой, ибо имелся в каждой семье. Обоюдозубчатый, с одним рядом редких и толстых зубьев и с другим – частых и мелких, он служил не только для причесывания волос, но и для тщательного прочесывания их – в надежде освободиться от беспокойной живности, которая в головах селян, особенно – в ребячьих с запущенными космами, водилась тогда в изобилии. Не знаю, кто и где мастерил эти коричневатые с желтизной роговые гребни, но в нашу деревню их обычно привозил старьевщик и выдавал желающим в обмен на тряпьё, на цветной металл, на те же коровьи рога.

Однако этот роговой гребешок, вынутый Петьшей из норы ласточки-береговушки, резко отличался от всех виданных мною ранее. Он был скорее не гребнем, а гребенкой или расческой, с одним рядом длинных округлых зубьев, выгнутый подковкой и украшенный по тыльной кромке язычками, вырезанными с необыкновенным изяществом. Язычки эти, словно бы волны, набегали друг на друга, и в пазах между ними по всему полотну были прочерчены стремительные закорючки, наподобие запятых, что еще более усиливало впечатление бегущих волн.

– Как же ты нашел его? – спросил я, взглянув вверх, на зияющие дырки в песчаном уступе.

– Мы с Кольшей натокались еще летом, когда приходили сюда ловить ласточат. Этот гребешок мне поглянулся, и я утащил его домой, держал на бане, в ящике с панками и бабками, никому не показывал, чтоб не спрашивали, где взял. Боялся почто-то. Хоть и не знал тогда, что это гребень русалки. А после, как Самсон вытащил нас из пруда, как очухались мы, так я и догадался, в чем дело, и вернул гребень в нору.

– Но как она может… с рыбьим хвостом?..

– О, ты не знаешь русалок, – перебил меня Петьша таким тоном, словно он с русалками был давно на короткой ноге. – В лунные ночи они поднимаются сюда вот по этой же тропинке, играют здесь на песке, расчесывают друг дружку. У них же во какие волосы! До самых пят.

– До каких пят, если…

– Ну да, до самых хвостов. Но хвосты у них раздвоенные, как ласты, и они ловко прыгают на них. Раз я достаю ту норку запросто, почему не достать русалке?

И Петьша, словно показывая мне, как это проделывают русалки, снова запустил одну руку в норку, подтянулся и явно привычным движением сунул гребешок туда, где он лежал прежде.

– Ты что, видел русалок? – спросил я не без ехидства.

– Сам не видел, но дед Граммофон слышал, как они шлепались в воду, когда он ехал раз по берегу при ясной луне.

– Ну, Граммофон и соврет – недорого возьмет, – заметил я скептически.

– А ты что ж думаешь, мы с Кольшей сами, по своему хо-тенью шли ко дну, как утюги? Это они, мокрохвостые, нас за ноги хватали и тянули. Может, за гребень этот мстили.

Я молчал, подавленный суеверным страхом. Верить услышанному и увиденному мешали остатки здравомыслия, но и не верить было нельзя: все выглядело так правдоподобно. Петьша тоже молчал, глядя на меня. А потом, насладившись произведённым впечатлением, добавил:

– Только ты никому про этот гребешок, понял? Не то они и тебе отомстят. Поиграют с тобой так, что никакой Самсон не поможет. Учти: пруд ждет третью жертву. И они это знают…

Третьей жертвы не было, и пруд весною опять прорвало. А на следующий год – еще раз, потом – еще… Кончилось тем, что Мишкину мельницу вообще забросили и запруду перенесли в другое место – на полверсты ниже, где был узкий створ между двумя косогорами. Не знаю, водятся ли в нем русалки, но карасей развелось полным-полно, клюют чуть ли не на голый крючок, сам лавливал. Неизвестна мне также и дальнейшая судьба таинственного гребешка. Песчаный крутояр тот давно обвалился, и ласточки-береговушки улетели в другие гнездовья.

Много лет лет хранил я Петьшину тайну о русалочьем гребешке. Теперь вот решился открыть её вам. Как ни говори, на дворе – свобода слова, всё тайное становится явным. Думаю, русалки поймут меня и не будут мне мстить за стариковскую болтливость.