Текст книги "Основы Науки думать. Книга 1. Рассуждения"

Следующий урок рассуждения Кравков выводит из другого, столь же простого, примера. Начинается он, как и в прошлый раз, как пример науки думать. Я разбиваю его на шаги:

«Я повертываю включатель электрической лампочки, но она не загорается. Это для меня неожиданность, и я удивлен.

Задаю себе вопрос: отчего бы лампочке не гореть?» (Кравков, Очерк, с. 119).

Дальше Кравков опускает имена шагов, и я буду их добавлять, чтобы сохранялась, так сказать, школа. В данном случае надо добавить, что, задавшись вопросом, я начинаю строить предположения, что, в действительности, означает, что разум начинает извлекать все имеющиеся у него образы возможных причин случившегося.

«Возможно, что она перегорела, возможно, что порвался провод, возможно, что перегорели предохранительные пробки, возможно, что она просто недостаточно плотно ввинчена и т. д.

Прежде, чем остановиться на одном из этих решений, я принимаю одно из них, делаю из него соответствующие выводы, смотрю на согласие или несогласие их с тем, что имеется в действительности, и в зависимости от этого, принимаю его или же перехожу к подобному же примериванию прочих возможных допущений» (Там же).

Как вы понимаете, «делать соответствующие выводы» можно только в рамках рассуждения или исследования. Но даже если это исследование, вроде дополнительного пощелкивания выключателем или подкручивания лампочки, ему предшествует рассуждение, начинающееся с введения условия: если это лампочка недостаточно вкручена, надо ее докрутить…

После этого рассуждение замирает, пока я не поработаю руками и не получу образ хорошо вкрученной лампочки. Тогда я делаю вывод не из состояния лампочки. А из того образа, что получил: это не решение, надо искать другую причину.

В общем, пример чрезвычайно очевиден в силу своей простоты, и Кравков использует его для перехода к более отвлеченным предметам, а значит, к использованию в рассуждении отвлеченных понятий. К сожалению, его снова сносит в попытки привить к простому и всем понятному рассуждению разума логические ветви, делающие пример научнее и мутнее.

«Когда перед нами встает необходимость сделать выбор между несколькими различными возможностями поведения (например, заняться ли нам сейчас же практической деятельностью, или же продолжать доканчивать свое образование), то, – если только мы не решаем следовать лишь непосредственно более приятной перспективе, – мы оказываемся вынуждены опять-таки рассудить, будет ли полезнее для нас и для общества, если мы сейчас же выйдем из школы, или же если мы проучимся в ней до полного окончания курса.

Иными словами, нам опять-таки надлежит вынести и обосновать то или иное суждение. Если мы “оставление сейчас школы” назовем через S1, а “наиболее полезное для себя и для общества поведение” P, то разумно выбрать между нашими двумя возможностями и будет означать принять суждение “S1 есть P” или “S1 не есть P” за истинное» (Там же, с. 120).

Чем хороши эти ранние попытки Кравкова играть в логические игры, так это очевидностью того, насколько они искусственны и не нужны для действительного рассуждения. Нигде в примерах Кравкова мы не можем углядеть, что знание всех этих S и P облегчит нам решение задачи. Если, конечно, нашей задачей является то, что описано в примерах. Но вот если наша задача – сдать экзамен придурку-преподавателю, который измывается над студентами, или войти в сообщество ему подобных, тогда польза логики для психолога становится очевидной.

Правда, задача тогда незаметно подменяется и становится действительно похожей на школьную задачу, когда нас заставляют решать задачи физические, химические и математические не затем, чтобы с их помощью решать задачи жизненные, а затем, чтобы получить образование, соответствующее идеологическим требованиям общества, избравшего стать современным.

Это значит, что, решая школьные задачи, мы их решаем ради решения задачи более высокого порядка, и рассуждение наше становится двусложным: чтобы получить свободу от садиста, надо научиться решать эти задачи. То есть: чтобы решить мою задачу, надо решить задачу ему. Это как с ребенком: хочешь провести вечер в свое удовольствие – иди читай сказку маленькому палачу.

После инъекции логистики, Кравков начинает сам слегка плавать, будто утерял ясность сознания, поэтому его вывод надо принять с настороженностью:

«Таким образом мы можем видеть, что в мышлении мы стремимся всегда к установлению обоснованного суждения.

Суждение же есть, как мы уже упоминали, утверждение или отрицание чего-либо о чем-нибудь, т. е. есть всегда установление отношения между предметами. Поэтому-то установление соотношений между предметами мы и можем считать основной и характерной функцией мышления» (Там же).

Во-первых, каким образом? Из предыдущего примера никак не следует, что «мышление» стремится «к установлению обоснованного суждения». Там лишь Кравков заявляет, что «нам опять-таки надлежит вынести и обосновать то или иное суждение» с помощью силлогических символов.

Во-вторых, что такое суждение? То, что суждение же есть, как мы уже упоминали, утверждение или отрицание чего-либо о чем-нибудь, мы опять же не выводим из примеров, а узнаем от Кравкова в точности таким образом, как это делают логики, а не психологи:

«Схематически говоря: необходимо к данному подлежащему найти сказуемое, решить: “S есть P”. Подобного рода утверждение или отрицание чего-либо о чем-нибудь (об некоем S я утверждаю, что оно есть P) является суждением» (Там же, с. 118).

В худших традициях логики Кравков в данном случае не выводит понятие суждения из жизни, а навязывает нам, что считать суждением, по принципу: договоримся утверждение или отрицание чего-нибудь о чем-нибудь называть словом «суждение».

Это «суждение» есть лишь имя, заимствованное из обычного языка и используемое логиками для обозначения чего-то своего. Возможно, оно даже совпадает с тем, что считал суждением народ, и что считает суждением наш язык. Но это, можно сказать, случайность, в общем-то, даже мешающая чистоте науки. А поскольку Кравков сильно увлекался Гуссерлем, подобная чистота психологии от психологизма могла иметь для него значение и уж точно пробиралась в его рассуждения неосознанной.

Ну, и третье: при чем тут мышление, если все это время мы говорили о рассуждении, а временами Кравков проговаривался и поминал разум? Но это между строк: в рамках условной системы понятий, используемой психологами, где мышление есть родовое имя для всего, что мы можем наблюдать в своем сознании, можно считать, что такой вывод условно верен. Условно – в логическом смысле. В психологическом, как я показывал уже раньше, он не верен, что означает, что он верен в рамках условного рассуждения, но не соответствует действительности человека.

Но это мелочи, ведь мы говорим не о человеке, а о его способности рассуждать!.

Дальше Кравкова уносит в тот поток мысли, что создал Вильям Джемс в своих «Беседах с учителями», и он начинает вещать что-то педагогическое для учителей, желающих испортить жизнь школьникам с помощью суждений и силлогизмов.

Это я оставляю для настоящей науки и расстаюсь с Кравковым на том рубеже, до которого он был хорош и просто рассказывал, как надо думать, рассуждая. Думается мне, что эта часть его психологии когда-нибудь будет признака классикой и оценена по достоинству.

Георгий Иванович Челпанов (1862–1936) был, кажется, последним русским психологом, который писал о душе. При этом он очень хотел делать научную психологию, создал лучший в мире Институт экспериментальной психологии и вообще уделял немало внимания тому, как сохранить душу в психологии, несмотря на высшую нервную деятельность.

В итоге он оказался между двух стульев: «следует признать, что учение о душе и учение о душевных явлениях составляют две части одной и той же психологии» (Челпанов, Учебник психологии, с. 2), – и был выкинут из науки и своего Института победившими марксистами. Это было жестоко, но истина не может быть предметом договора и примирения враждующих сторон. Она такая, какая есть.

Челпанов старался примирить и в итоге дотянул на посту директора Института до 1924 года. Дальше его двойственность была нетерпима. Если бы он не заигрывал с естественной наукой, он не дотянул бы и до этого времени, но зато его книги остались бы в веках, как выражение либо крайней ошибки, либо наиболее близкого к истине пути. Сейчас они оставляют немножко жалкое впечатление, поскольку двойственность его проявляется во всем…

Вот например:

«…рациональная же психология разрабатывается путем умозрения, умозаключения или рассуждения (от латинского ratio, что значит “разум”)». (Там же).

Как это понимать? Не мог же Челпанов действительно считать, что русские научились рассуждать с помощью прививки латинского ratio? Очевидно, он говорит о том, что русское слово «рассуждение» происходит от ratio? Глупо. Но и это не всё! Как русский человек мог связать рассуждение с разумом, а не с рассудком?

А Челпанов и не русский, когда пишет эти строки. Он – психолог, член сообщества, ограниченный его языком и правилами. Можно сказать, сильно ограниченный психолог. У него есть лишь тот набор кубиков, которыми снабдила его его наука. Поэтому у него рождаются высказывания, возможные только в сообществе, которое искусственно сузило свои знания о мире тем, что можно вывести путем картезианского рассуждения из оснований, избранных все тем же Декартом.

И вот эта зажавшая уши, рот и глаза обезьяна, пишет:

«Умозрение именно означает познание при помощи разума в отличие от познания посредством опыта. Как мы видели выше, существование души есть предмет умозаключения, умозрения» (Там же).

Психолог той поры либо ВЕРИЛ в душу, либо НЕ ВЕРИЛ. Но мысль о том, что душу можно не вывести путем рассуждения из исходного когито Декарта, а познать, просто выйдя из тела, ему даже не приходила на ум. И в то время люди переживали клинические смерти, и в то время путем упражнений или усилий психолог мог сам испытать внетелесные состояния, но он этого не делал! Просто потому, что это еще не было введено в научный оборот.

Ушки и глазки настоящего ученого должны быть прочно запечатаны для всего, что еще не одобрено общественным мнением его сообщества. Психологи – сверхнравственные мальчики и девочки!

Сообщество не говорило о рассуждении, оно составило корпус основных понятий своей науки, и психолог не имеет права прямо говорить о том, что видят его глаза. Даже если это око души. Поэтому у Челпанова в его оглавлении нет разделов ум, разум, рассудок. У него, как и полагается, есть представления, память, понятия, речь, а также суждения и умозаключения.

Челпанов излагает начальный курс психологии для гимназий, поэтому он подчеркнуто отстранен и приводит правящие мнения обо всех важных понятиях своей науки. Но при этом он все же верил в душу, а значит, видел свою науку иначе, чем побеждавшие естественники. И у него все равно прорываются такие взгляды, которые после него уже не вмещались в тело науки.

У него есть представления, понятия, речь, суждения и умозаключения и нет того, что их использует. Они просто есть у человека, как и голова, которой он кушает. Это научная традиция или мировоззренческое требование: не говорить о разуме и рассудке как свойствах или способностях души. И традиция стойкая, живущая до сих пор.

Для примера беру «Историю и философию науки», только что вышедшую из типографии в 2008 году и пишущую о том же предмете:

«Третий этап в развитии отражения – отражение в социальной системе. Здесь отражение принимает форму человеческого познания и его результата – знания. К ощущениям, восприятиям, представлениям и образному мышлению, имевшимся у высших животных, у человека прибавляется понятийное мышление, или разум.

Он включает в себя три формы – понятия, суждения и умозаключения».

Что такое «формы», которые включает в себя разум? Как может разум вообще включать в себя какие-то формы? Эти «формы» использованы авторами лишь для связки слов в предложении, чтобы не ломать голову и не искать настоящего имени. А может, и хуже: чтобы не использовать то имя, к которому относятся эти частные понятия, так сказать, чтобы не множить сущности, без которых и так можно обойтиться!.

Но что делает разум? Он думает, разумеет. Стало быть, понятия, суждения и умозаключения – это то, что обеспечивает думание, разум думает с их помощью. Или рассуждает. Челпанов выдаст эту маленькую тайну в своем Учебнике. Но насколько он верен традиции! Судите сами:

«Мышление же при помощи понятий, мышление о вещах вообще без слов невозможно. Слово есть знак вещи вообще. Понятия могут осуществляться только в том случае, если у нас в уме есть какие-нибудь заместители, знаки и главным образом слова. Способность мышления при помощи понятий называется разумом.

Она присуща только человеку, потому что человек обладает способностью речи… Животное может иметь элементарные мыслительные процессы, может иметь представления единичных вещей, но не может иметь общих представлений или понятий…» (Челпанов, Учебник психологии, с. 134).

А дальше он излагает понятия, суждения и умозаключения. Пока наука верна себе в своей искусственной слепоте. Но все же Челпанов – это не эпигон, не простой перепевала общепринятых глупостей.

Вот его определение умозаключения:

«Чтобы закончить обзор познавательных процессов, нам следует рассмотреть еще тот процесс, который называется умозаключением. Если нам дается два или несколько суждений и из них необходимо вытекает новое суждение, то такой процесс называется умозаключением или рассуждением» (Там же, с. 142).

Умозаключение психологии – это и есть скрытое рассуждение!

А заключается оно в использовании уже известных суждений для выведения новых. По крайней мере, таково понимание рассуждения Челпановым. Поэтому важно понять, что есть для него сами суждения. Что касается умозаключений, то Челпанов различает их всего три вида: индукцию, дедукцию и «умозаключение от частного к частному».

То есть умозаключение от частного к общему, от общего к частному и от частного к частному. Два первых вида лучше изучать по логике, последний Челпанов поясняет примером:

«Если ребенок обожжется на свече, то он не решается больше подносить руку к свече, думая, что он обожжется» (Там же, с. 143).

Что же касается суждений, то тут Челпанов настолько интересен, что об этом стоит рассказать особо.

Итак, исходное определение рассуждения у Челпанова было таким: Если нам дается два или несколько суждений и из них необходимо вытекает новое суждение, то такой процесс называется умозаключением или рассуждением.

Не буду придираться к тому, что, с психологической точки зрения, сведение рассуждения к умозаключению с очевидностью сужает понятие рассуждения. Челпанов не только психолог, но и логик, и он болеет логичностью. Не в смысле качества рассуждения, а в смысле использования понятий логики. Поэтому в данном случае он просто потерял себя как психолога и пытается быть круче психологов, поскольку он – логик и знает что-то такое, чего психологи должны бояться. И слушаться!

Поэтому, чтобы понять Челпанова, надо сличать его Психологию с Логикой. И как ни странно, это сличение показывает, что он искусственно вбивает себя в более узкие рамки, чем позволяли ему его способности. По крайней мере в отношении рассуждения.

Это очевидно, когда читаешь его «Введение в философию». Георгий Иванович был умный и знающий человек. Он был одарен и не предавал свою душу. Но все же он не был в полной мере философом, хотя и писал философские работы. В Предисловии к первому изданию «Введения в философию» в 1905 году он пишет: «Для изучения настоящей книги необходимо предварительное знакомство с элементами логики и психологии» (Челпанов, Введение, с. VIII). А далее предлагает как раз свои учебники логики и психологии.

С действительно философской точки зрения – это обман и самообман. Философия должна была закладывать основы и начала для логики и ставить требования перед психологией, задавая ей направление поиска. Психология может предшествовать философии, только если философия – это наука о человеке, скажем, гносеология или теория познания. Тогда психология – это то орудие, которым добываются знания о действительности.

Но «Введение» Челпанова – это классический учебник рубежа девятнадцатого и двадцатого веков. Он, конечно, поминает гносеологию, но лишь в историческом смысле, то есть как рассказ о воззрениях других философов. А затем уходит к онтологии и космологии. Философия, как ее видит Челпанов, отнюдь не есть наука, которая заказывает психологии исследования. Она лишь учитывает ее.

Это значит, что требование Челпанова предварительно знать логику и психологию выдает потребность не в основах и началах, а в языке. Чтобы понимать философов той поры, уже требуется владеть непростой терминологией, отличающейся от живого языка. Философия уже далека от мудрости, как ее понимал народ. Философ уже не мудрец, а Мыслитель, и звучит гордо…

При этом в первой же главе, посвященной задачам философии и ее методу, Челпанов попросту и по-бытовому проговаривается:

«В настоящее время философы всех направлений признают, что возможен только один способ познания, именно, познание при помощи опыта и наблюдения, руководимого рассуждением» (Там же, с. 2).

Не стоит надеяться, что он сам осознал, что сказал. Дальше он к этому не возвращается. В действительности он лишь отразил спор между немецкой и английской школами философствования, между эмпиризмом и немецким идеализмом. Идеализм, как казалось, постигает истину исключительно с помощью рассудочного созерцания работы «чистого разума», а эмпиризм требовал признать, что никакого чистого разума нет, а есть лишь понятия, извлеченные из жизненного опыта.

Так что это «рассуждение» Челпанова совсем не то же, что и в утверждении, что рассуждение есть умозаключение. Это рассуждение – вполне бытовое понятие, описывающее то, как, к примеру, делал философию Кант. А Кант, безусловно, не только умозаключал. Он – рассуждал, но шире, в общем, лучше бы сказать: мыслил! Да вот – выскочило! Кстати, никто из философов в действительности не делал такого заявления, что рассуждение должно руководить наблюдением над опытом. Это Челпанов вывел из собственных наблюдений за тем, как делается философия в действительности.

А в действительности все философы, которые сказали хоть что-то свое, рассуждали, пытаясь понять то, что открывалось им при наблюдении за собой и другими людьми. Это рассуждение в широком смысле.

И тем не менее: рассуждение – это то, что должно руководить наблюдением и опытом, а значит, и познанием. Вот действительно философский подход. Если философия – это любовь к мудрости, она должна руководить тем, как постигается истина и добывается мудрость, задавая соответствующее мировоззрение. Задавая его, безусловно, с помощью философского, а не логического или математического рассуждения. И тогда логика и психология оказываются орудиями этого рассуждения и должны изучаться после того как станет ясно, как и для чего их применять.

Но Челпанов советует начинать с логики, и я последую его совету, чтобы понять ход его мысли. Итак, мне нужно понять, что такое рассуждение, сведенное к умозаключению, которое состоит в выведении из имеющихся суждений нового?

В 13 главе его «Учебника логики» есть раздел, который так и называется – Определение умозаключения:

«Теперь мы рассмотрим умозаключение или рассуждение, которое представляет собою наиболее совершенное логическое построение. Умозаключение получается из суждений, и именно таким образом, что из двух или больше суждений с необходимостью выводится новое суждение. Это последнее обстоятельство, именно выведение нового суждения, особенно характерно для процесса умозаключения.

Итак, умозаключение есть вывод суждения из других суждений, которые в таком случае называются посылками, или предпосылками» (Челпанов, Учебник логики, с. 70).

Челпанов нигде не доказал, что рассуждение и есть умозаключение. Он просто навязал читателям их тождество. В его изложении встречаются убедительные выражения вроде: «с необходимостью выводится» и «особенно характерно». К ним сразу же хочется придраться: это лишь «правильная речь» для изложения логики, или же нас в чем-то хотят убедить? К примеру: всегда ли при умозаключении из суждений новое суждение выводится с необходимостью? И: а что менее характерно для умозаключения, чем выведение нового суждения?

Далее Челпанов перечисляет виды умозаключений, как делал это и в «Учебнике психологии». Правда, теперь их оказывается больше, что показывает логику как подробно разработанную науку. Но пока меня больше занимает то, из чего состоит рассуждение, то есть собственно суждения. Умозаключение, безусловно, используется в рассуждении, как, например, и слова, знаки или понятия, но само это слово предполагает какие-то действия с суждениями. Вот их я и хочу понять.

В «Учебнике психологии» Челпанов дает лишь сокращенное описание понятия «суждение». Оно искажает действительное понимание самого Челпанова:

«Мы рассмотрели такие познавательные процессы, как ощущение, восприятие, образование общих представлений…

Чтобы определить, что такое суждение, мы рассмотрим несколько примеров суждений. “Этот человек честен” есть суждение. “Железо проводник теплоты” есть суждение. “Растение есть организм” – суждение. Из этих примеров мы видим, что в суждении мы приводим в связь два представления, мы устанавливаем между ними то или иное отношение» (Челпанов, Учебник психологии, с. 137).

Я не хочу сейчас обсуждать убеждение Челпанова и всего научного сообщества в том, что суждение является «познавательным процессом». Если считать познанием не то, что дает знания о действительности, а то, что производит определенный вид образов, которому можно дать имя «знания», то такая точка зрения имеет право на существование. Но вот понятие представления оговорить необходимо.

Дело в том, что Челпанов строго следует за кантианской традицией делить все имеющиеся в нашем сознании образы на низшие и высшие, используя слово представление не в том смысле, в каком его использовал народ, а жестко приписывая ему искусственное значение, придуманное Кантом. Его «представление» – это не сложный образ, могущий включать в себя даже понятия, который ты представляешь себе, а простейший образ, каким ощущение запечатлевается в нашем сознании.

Для русского языка этот психологический термин есть простая подмена слова «образ» на термин тайного научного языка «представление»:

«То, что является в нашем сознании, когда какое-либо ощущение возобновляется или воспроизводится, называется представлением, идеей, образом» (Там же, с. 65).

Это значит, что суждение – это не установление отношений между представлениями, а установление отношений между образами в самом широком смысле этого слова. В том смысле, в каком образом может быть и простейший образ восприятия, который мазыки называли истотой, и понятие, и представление. Понятое так, суждение превращается в то, что называлось в психологии ассоциацией. Возможно, искусственной. Очевидно, Челпанов чувствовал слабость такого определения и поэтому уточнил:

«По общепринятым воззрениям, в суждении мы высказываем или утверждаем что-либо относительно чего-либо» (Там же, с. 138).

Вот это сущностное дополнение. На мой взгляд, именно в нем и скрывается понимание. Хотя я воспользовался бы для выражения этой же мысли русским языком: в суждении мы судим. Но тогда потребовалось бы определить, что значит судить? И тут пояснение «утверждаем» может помочь. Похоже, судя, мы утверждаем, то есть делаем нечто твердым, как при закладке оснований. Для чего? Для того же рассуждения, то есть для движения мысли, для думания…

Вынося суждение, мы создаем те опоры, которые считаем соответствующими действительности и потому позволяющими двигаться к истине. Мы считаем… не более! И делаем мы это чаще всего в речи. Так речь становится убедительной. И так в ней отражается наш поиск путей к истине. Поэтому появляется соблазн посчитать этим путем саму речь и посчитать законы, правящие речью, законами познания…

«То представление, о котором что-либо высказывается, называется субъектом, подлежащим; то представление, которое называет, что именно высказывается, называется предикатом, или сказуемым» (Там же).

Из этого объяснения стоит запомнить только то, что субъект – это подлежащее, а предикат – сказуемое. И то только для того, чтобы понимать формальную логику, потому что она стала наукой о языке, почти двойником грамматики.

В «Учебнике логики» это очевидней:

«Суждение есть известное умственное построение, но, будучи выражено в словах, оно называется предложением.

Грамматический анализ предложения. В предложении мы всегда высказываем что-нибудь относительно чего-нибудь. То, относительно чего мы высказываем, называется подлежащим, субъектом, а то, что мы о нем высказываем, называется предикатом, сказуемым» (Челпанов, Учебник логики, с. 42).

Дальше идет условный язык, отражающий узкий взгляд на предмет. Сразу появляется искушение задавать вопросы. Например: в каком смысле говорится, что в предложении мы всегда высказываем что-нибудь? А если мы спрашиваем, это тоже высказывание? Тогда, в каком смысле? И так далее.

Точно так же условны и уязвимы и все остальные построения Челпанова, как только он начинает излагать логику:

«Познание и суждение. Если бы у нас были одни только представления и понятия, но не было бы их соединения или связи, то могли бы мы сказать, что у нас есть познание? Конечно, нет. Познание может быть только в том случае, если мы имеем дело с истинностью или ложностью; а вопрос об истинности или ложности возникает только тогда, когда между понятиями устанавливается известная связь; это бывает именно тогда, когда мы судим о чем-нибудь» (Там же).

Так и рвется: совсем дурак, что ли?! Логика каким-то магическим образом лишает философов разума, и они начинают бредить в неведом сне. Судите сами: у вас есть образ чего-то, что вы увидели, и даже больше: у вас есть понятие о чем-то, с помощью которого вы совершаете какие-то важные действия и выживаете в этом мире. Эти образы пришли путем прямого восприятия действительности и настолько ей соответствуют, насколько только это доступно нашим органам восприятия.

Конечно, они ложны в силу своей неточности, и орел мог бы рассмотреть эту вещь точнее, а волк разнюхать лучше. Но уровень нашего восприятия – это данность и предел истинности, определяемый нашим воплощением. Эту «ложность» можно не учитывать или, как говорится, выносить за скобки. Главное, что истинность этих образов достаточна для выживания, и значит, они соответствуют действительности. И это однозначно свидетельствует: мы знаем мир. У нас есть познание. И оно не ложно.

Но вот когда мы начинаем судить о чем-то, устанавливая связи между понятиями, мы уходим от действительности к содержанию своего сознания. И тогда действительно появляется возможность ложности или истинности. Но не познания, а суждения!

Для живого человека это – отвлеченный предмет, никак не подрывающий качество его познания мира. А для логика и философа – это подмена всего познания. Его познание – это не познание действительности, а познание истинности или ложности его суждений!.

А что же происходит у него со всем остальным познанием мира, запечатленным в огромном Образе мира и во всем содержании его сознания, когда философ убеждается, что его суждения ложны? Может, они отменяются, и философ вдруг теряет способность ходить, писать, выбирать вино себе к обеду?

Заигрались. Но и бог с ними.

Зато в этой куче мусора, которое назвали логикой, есть зерна действительно любопытного. Любопытного, если отбросить грамматический взгляд на суждения и сохранить только основное, а именно то, что суждение – это установление связи между двумя образами. Причем установление именно такой связи, которая позволяет вывести следующее суждение, становящееся опорой для рассуждения. Если идти не от грамматики, а от живого языка, то суд – это оценка и вынесение решения о том, как поступать с тем, что мы рассматривали. Это решение и воплощается в той опоре, что мы создаем, устанавливая связь между образами.

Вот о природе этой связи Челпановым сделано красивое наблюдение, которое я бы не хотел упускать.

«Уверенность или вера. В суждении самым существенным является утверждение; без утверждения не могло бы быть суждения. Но для того, чтобы я мог что-нибудь утверждать, я должен иметь уверенность в том, что утверждаемое мною имеет объективную реальность, что оно существует в действительности, а не только в моем сознании.

Если я утверждаю, что “доска черная”, то это происходит от того, что я уверен, что вне меня существует предмет, который называется доской и которому присущ черный цвет. Если бы у меня такой уверенности не было, то я не мог бы высказывать указанные суждения. Простого соединения представлений было бы совершенно недостаточно для образования суждения» (Челпанов, Учебник психологии, с. 138).

В сознании философов всё так запутано! Декартово когито, то есть утвержденная им исходная точка рассуждения – я мыслю, значит, я существую – замкнуло философов на самих себя. Они уверены, что они рассуждают сами по себе, независимо от других людей, а речь используют лишь по чистой случайности, поскольку так исторически сложилось. И их внутренняя речь – это прямое отражение действительного познания мира.

На самом же деле речь нужна для общения с другими. И когда у философа появляется утверждение, что «доска черная» или «теперь день», это лишь вырванный из потока жизни кусок действительного общения с другими людьми. И проверять его на истинность надо не по внутренним ощущениям, а по тому, как это помогает другим людям действовать и жить.

Если твое высказывание-утверждение использовано другими так, как это ожидается, суждение было верным. Если же они усомнились, оно сомнительно. А если они предлагают тебе полечиться, суждения твои ложны.

Речь рождалась как орудие, облегчающее выживание не человека, а людей, общества в этом мире, то есть на Земле. И если высказывания верны, то верны они именно в том смысле, что другие люди при их ограниченной, как и у тебя, способности восприятия все же действуют верно относительно того, на что ты им указал своим суждением. Это предназначение речи и одновременно ее ограниченность как орудия. Этого нельзя не учитывать.