Текст книги "Основы Науки думать. Книга 1. Рассуждения"

Глава 2. Утверждение

Иногда логики пытаются видеть суждение расширительно, как Христов Зигварт:

«Предложение, в котором нечто высказывается о чем-то, есть грамматическое выражение суждения» (Зигварт, с. 45).

Это, кажущееся вполне понятным и приемлемым заявление, в действительности, возмутительно. Можно ли сказать, что Зигварт вкупе со своими русскими переводчиками высказал «суждение», выполненное в форме предложения? Узнает ли наше языковое чутье в приведенной выдержке суждение? Ведь Зигварт явно высказывается о суждении или предложении.

Скорее, это высказывание Зигварта есть утверждение, Зигварт утверждает, что предложение, в котором нечто высказывается о чем-то, есть суждение, хотя оно и не суждение. Ему будто безразлично, каким словом это назвать, что и возмущает в человеке, присвоившем себе право учить других точности.

Думаю, Зигварту действительно до какой-то степени безразлично, как говорить, хотя всегда есть опасение, что текст искажен переводчиком. Но даже если это сделал переводчик, он был русским логиком, и это значит, что для русских логиков вполне приемлемо уже приводившееся мною высказывание Зигварта:

«Мы примыкаем, таким образом, к пониманию Аристотеля и отвергаем отличие так называемого логического суждения от других утверждений…» (с. 39).

Логическое суждение оказывается для логиков подвидом утверждений. Но никто из них не удосужился дать определение столь важному понятию, что является признаком некоего академического хамства. Логический словарь Кондакова знает «утверждение по посылке», «утверждение по следствию» и «утвердительное суждение», но не подозревает, что все они включают в себя утверждение. А «утвердительное суждение» оказывается «суждением, в котором отображается связь предмета и его признака (например, “Все металлы имеют характерный металлический блеск”)». И всё!

Стало быть, когда я что-то утверждаю, я отображаю связь предмета и его признака? А если я утверждаю символ веры или столп истины?

Я уже начинал исследовать понятие утверждения в предыдущей главе, но описал только одну его грань, выражающуюся в договоре о том, как говорить. Но это, очевидно, не исчерпывает всего понятия. Поэтому я хочу присмотреться к нему глубже.

Вернусь к определению суждения, сделанному Зигвартом, которое, будь определение верно, само оказывается не определением, а суждением. Я уже сказал, что мое языковое чутье совсем не узнает в нем суждения, но, скорее, узнает утверждение. Однако и это далеко не точно.

В действительности же это лишь пожелание, в котором ни один логик, доступными ему логическими средствами, не обнаружит никакого изъявления желания. А значит, вынужден будет признать это суждением, если будет строго следовать «логике» Зигварта. Но это лишь пожелание! Зигварт хочет, чтобы мы приняли и утвердили его предложение считать суждением любое предложение, в котором нечто высказывается о чем-то. И это пожелание не так уж однозначно было принято всеми логиками.

Возмутительность этого в том, что Зигварт не удосужился объяснить, о каком суждении он ведет речь. Он просто устал от сложностей живого языка и очень хочет свести его к каким-то простым и понятным «строгим формам». В сущности, он говорит: давайте мы будем считать суждением любое предложение, в котором нечто высказывается о чем-то. Единственное, что может оправдать его заявление, это понятие высказывания, если окажется, что высказывание есть способ явления суждений. И что явление желаний, чувств, возмущений не есть высказывание.

Однако Зигварт не счел нужным ни дать определение понятию высказывание, ни объяснить, о каком именно суждении он ведет речь. Поэтому это его заявление противоречит тому, что он сказал чуть раньше о том, что из всех видов предложений «предварительно устраняет все те, которые, выражают повеление и желание».

Но Зигварт не был бы большим логиком, если бы не чувствовал сложность этого понятия. Поэтому он сначала ставит границы своего исследования суждения, уточняя, что предложение, в котором нечто высказывается, «…первоначально является живым актом мышления…» (Там же).

А затем незаметно меняет определение:

«То, что является перед нами как суждение, то есть в форме высказанного предложения, содержащего утверждение, прежде всего есть готовое целое, некоторый законченный результат мыслительной деятельности» (Там же).

Как видите, суждение оказывается предложением, содержащим утверждение. Но я уже показывал: утверждение не есть суждение. Утверждая, мы договариваемся, пусть даже принуждая, требуя, считать нечто чем-то. Если вглядеться, то, утверждая, мы договариваемся о мировоззрении, то есть о том, как нам видеть и описывать мир.

Высказывая утверждение, мы утверждаем.

Это не имеет отношения к миру, он доступен лишь божественному творению, зато это относится к тому, что доступно творению человека – к образу мира. Значит, мы утверждаем части образа мира, делая их путем договора приемлемыми для всех людей нашей культуры.

Высказывая суждение, мы судим.

Большей частью об истинности нашего знания мира. То есть высказываем убеждение, что он действительно таков, как мы его видим. В суждении есть суд, а значит, и некий выбор, который мы принимаем в отношении обсуждаемого предмета. Утверждения относятся к способам говорить о мире, суждения – к поведению в мире или к действиям в мире. Именно поэтому суждения имеют отношение к истинности, а утверждения к согласию. Суждение может быть ложным, а утверждение только неприемлемым.

Утеря этих естественных значений слов русского языка, есть проявление детско-научного хамства и катастрофическое обеднение языковых возможностей, как и возможностей понимания…

Что же делает возможным такую странную ошибку? И то, и другое может быть превращено в знание, чем уравнивает суждение и утверждение. Зигварт это и показывает, тем самым определяя действительный предмет своей логики, говоря о суждении как о законченном результате мыслительной деятельности:

«Результат этот как таковой может повторяться в памяти, он может входить в новые комбинации, путем сообщения его можно передавать другим, его можно на все времена закрепить в письменной форме. Но это объективное бытие и это самостоятельное существование, благодаря которому мы обыкновенно говорим, что суждение высказывает, связывает, разделяет, есть простая видимость…

Но так как мы собственно хотим говорить, суждение как таковое имеет свое действительное существование только в живом процессе суждения, в том акте мыслящего индивидуума, который совершается внутренне и в определенный момент» (Там же).

Действительно, как только мы приняли, что суждение истинно, мы запоминаем его, и оно превращается в «знание о мире». Теперь, когда мы его повторяем, в нем пропадает суд, мы перестаем оценивать его как истинное или ложное, мы его просто помним. Как помним то, что Волга впадает в Каспийское море. В чем тут сомневаться?! И что тут утверждать? Это знание.

Однако и знание и суждение могут быть ложными. А утверждение?

Язык вполне принимает выражения, вроде: это ложное утверждение. А это утверждение – истинно! Но оправданны ли такие словоупотребления? И являются ли они естественными для русского языка? Ведь они вполне могли возникнуть как искажения обычного языка, став со временем языковой нормой. Мы, например, до сих пор не можем сказать: это заявление ложно, хотя можем: это заявление – ложь! Иначе говоря, язык точно отражает суть: содержание заявления может быть ложью, но само заявление не ложно и не истинно, оно просто есть. Оно – способ явить нечто.

Язык постоянно течет и развивается, порой анекдотично. Сейчас стало привычным выражение: по товарищу Иванову могу сказать следующее… По-русски надо бы сказать: о товарище Иванове, – но «по» стало, как говорят языковеды, нормативным. Как это случилось? Наследие репрессий и Гулага. Во времена, когда люди пропадали и были только дела и номера, о людях говорили как о деле номер такой-то. Дело было лишь папкой с бумагами. Но это совпадало с обычным выражением: по делу могу сказать следующее. Вот и по делу Иванова и по Иванову стало одним и тем же.

То, что язык хранит какие-то привычные нам выражения, не означает, что они соответствуют самому языку. Они могут быть и уродами. Может ли утверждение быть ложью или это тоже урод, сочиненный безграмотными чужаками в родной стране, кем и были наши ученые последние века?

Я утверждаю, что утверждение не может быть ложью. Что я делаю при этом? Я вовсе не пытаюсь сказать, что в мире есть вещь по имени утверждение, и поэтому ее существование – это данность. Тогда бы я сказал: я вижу, что в языке существуют некие способы выражения того, что происходит в сознании и разуме, которые принято назвать утверждениями. Эти способы – есть данность человеческого сознания, и в этом смысле они так же бесспорны, как и луна или звезды. Поэтому мое видение истинно, то есть соответствует действительности.

Но я не говорю о том, что вижу или наблюдаю.

Я говорю, что я утверждаю. И это рождает соблазн усомниться и поспорить, потому что я человек, а не природное явление, и со мной можно спорить. Хотя бы потому, что человеку свойственно ошибаться.

Но если я ошибаюсь, мое утверждение ложно, но не ложь. Ложь – действие намеренное, имеющее целью ввести в обман. А ложность – это понятие научно-логическое, созданное искусственно, чтобы показать, что некие утверждения не соответствуют действительности. И если бы быть точными в выражениях, сказать надо было бы, что мое утверждение неверно, в том смысле, что оно не соответствует тому, что есть. Но производное от лжи – действует сильнее. Поэтому ученые предпочли условно говорить о ложности.

К тому же на все это накладывается совершенно бытовое использование выражения «я утверждаю» в корыстных целях, когда человек «утверждает» нечто, чтобы оклеветать другого: я утверждаю, что предатель именно он! Когда ты действительно знаешь, кто предатель, ты не будешь утверждать. Утверждают тогда, когда надо убеждать. Значит, такое утверждение – это домысел. Но сильный или даже силовой домысел: поскольку у других нет своего мнения об этом предмете, будет принят наиболее убедительный взгляд.

Вот мы и начинаем утверждать свое мнение, как нечто общее для всех, то есть основание для вынесения суждений!

И как бы путанно ни складывалась судьба выражения «утверждение», но даже в этом примере видно: утверждение делает нечто твердым, точнее, твердью. Или устанавливает нечто в твердь, чтобы оно стояло прочно. Но твердь эта отнюдь не земная. Все происходит в сознании. Значит, это твердь, обеспечивающая наши общение и речь. А это – Образ мира.

Образ мира – это основа и выживания и мировоззрений. Мировоззрения могут меняться за время жизни. И меняются они именно так: появляется новое основание для рассуждений и мнений, и мы начинаем видеть мир иначе. Например, хорошо относились к человеку, но кто-то заявил: я утверждаю, что он предатель, – и мы невольно начинаем сомневаться в этом человеке… Мы начинаем видеть его сквозь это утверждение, а значит, начинаем видеть кусочек мира с другой точки зрения или смотрения.

Если мы хотим быть точными при рассуждении, нам придется либо договориться об используемых словах, либо восстановить их исходные значения, насколько это возможно. Возможно далеко не всё. Но определенно видно: утверждение не есть суждение, как не есть заявление или объявление. И даже если есть утверждающие суждения, они состоят из двух частей: суждения, выносящего оценку явлению, и утверждения, предлагающего принять эту оценку в качестве основания, тверди для последующих рассуждений. И самое главное, для последующего общения и поведения.

Глава 3. Предложение и высказывание

Если уж пытаться действительно понять рассуждение, его надо понимать внутри той цельности, к которой оно принадлежит. Раньше однозначно считалось, что логика относится к речи. Но последние века логики вслед за психологами предпочитают говорить о мышлении.

«Мышление» психологов, как я показывал раньше, – это такая подловатая хитрость, заменяющая разум, рассудок и ум. Вроде бы упрощающая, но отнюдь не познание действительности, а жизнь ученого. Как можно упростить познание того, что есть, отказавшись познавать большую его часть?

Вот и «суждение» логиков такая же подмена разнообразия действительности на единую свалку мусора. Суждение, которое не суждение, уже само по себе уводит от истины. Но если оно к тому же включает в себя утверждение и множество других действий, его задача – не только увести, но еще и запутать.

Логики утверждают, что их предметом являются предложения, составленные из суждений. Это определенно уход от изучения того, что происходит в «мышлении», к тому, что являет себя в речи.

Сам по себе он не страшен, надо только отдавать себе отчет, что мы продолжаем изучать то же самое, но не прямо, а в явлении. То есть так, как это скрытое нечто являет себя, делает явным в речи, потому что этот переход рождает свои сложности.

Первая из них заключается в том, что никаких предложений не существует. Это образ, сочиненный грамматиками. Ему не соответствует никакая действительность. Самое большее, что могут предложить языковеды в качестве определения предложения, записано в первом томе огромного академического труда «Грамматика русского языка», выпущенном в 1952 году под редакцией академика Виноградова:

«Наша речь расчленяется прежде всего на предложения, каждое из которых, являясь более или менее законченным высказыванием, выражает отдельную мысль» (Грамматика, с. 9).

Ни лучших определений, ни истории появления этого понятия в общедоступных книгах по русской грамматике нет. Создается впечатление, что словом «предложение» просто перевели какой-то латинский или немецкий термин, когда в восемнадцатом веке впервые пытались освоить эту науку. Подходящих имен для творения языкознания сразу найти в русском языке не могли и приписали чужие значения обычным русским словам, вроде предложений, имен, глаголов.

Ну, как соотносится с действительностью понятия «имя» словосочетание имя существительное? Или имя прилагательное? При чем тут имена вообще?! Да просто надо было хоть как-то обозначить эти существительные и прилагательные, дать им имя для грамматического описания, вот и дали имя имя.

Это было великой революцией, потому что даже такой ущербный и искажающий русский язык способ описания позволил хоть как-то изучать тот же самый язык, который, кстати сказать, еще далеко не изучен. Тот же академик Виноградов писал всего полвека назад:

«Объем и задачи грамматики не очерчены с достаточной ясностью. Приемы грамматического исследования у разных народов очень разнородны. Так в грамматике современного русского языка разногласий и противоречий больше, чем во всякой другой науке. Почему так?

Можно указать две общие причины. Одна – чисто практическая. Грамматический строй русского языка плохо изучен. Освещение многих грамматических вопросов основывается на случайном материале». (Виноградов, Русский язык, с. 13)

Грамматика – это всего лишь «учение о строе языка», как определяет Виноградов (Там же, с. 14). Но это далеко не верное определение. Скорее, это пожелание языковедов, чтобы их дело стало учением. А в действительности, грамматика, как и логика, не должна быть предписывающей, нормативной наукой. Строй языка естественно присущ языку. Он уже есть. И его нельзя навязывать или требовать, его надо описать!

Описать и понять. Вот задача грамматики. Поэтому грамматика – это либо просто описание строя языка, либо учение не о строе, а о том, как его описывать. Последнее было бы верней, если бы языковеды это осознали, потому что большая часть их трудностей заключается как раз в том, что они не в силах единообразно и понятно описать изучаемые явления, а потом спорят из-за того, что у разных лингвистов «разные приемы исследования».

Но даже тот дикий язык, каким русские языковеды описывают русский язык, был огромным достижением. Он позволил им хоть как-то понимать друг друга и о чем ведется речь. По совершенству своему он подобен каменному топору, то есть рубит плохо, зато отделан с потрясающей тщательностью и искусностью. К сожалению, воспользоваться им может только очень узкий специалист.

Я не специалист. Поэтому я пойду проще. Никаких предложений в языковых предложениях нет. Они ничего не предлагают. Вероятно, они делают то же, что и изложения, они излагают. Или то же, что и представления. Если те ставят некий образ пред внутренним взором внутрь, то предложения, изнутри наружу излагают пред слушающим. Но это лишь правдоподобные предположения. А в действительности все предложения как логиков, так и грамматиков есть лишь «более или менее законченные высказывания».

Языковое, грамматическое и логическое предложения есть высказывание. И это очевидно. Но тогда рождаются новые вопросы.

Во-первых, понятие высказывания слишком понятно любому русскому человеку, в отличие от предложения. Поэтому нас нельзя убедить, что высказывание состоит из суждений. И даже нельзя ограничить его изучение рамками логики. В высказывание входит почти все, что вырвалось из моих уст, за исключением стонов, смеха, рычания и восклицаний.

Во-вторых, высказывание – это определенно лишь речевое явление, то есть то, что являет себя изнутри сказыванием. Приставка «вы» – ясно показывает путь наружу из некого нутра. А что за нутро? Наверняка, то самое мышление или логос. А по-русски – разум. Это и так ясно, но в слове «высказывание» слишком ярко показана связь наружи и нутра. Для русскоязычного человека высказаться звучит как высказать себя, высказать то, что в тебе.

Поэтому высказаться – это явить себя, сделать нутро явленным или явлением. Для этого тоже есть имена в русском языке: заявление, объявление. И изъявление.

Глава 4. Явление и речение

Ломоносов в середине восемнадцатого столетия еще не знает никаких предложений. В своей «Грамматике» он говорит о речениях. Правда, его речения могут быть равны и одному слову. Так что это не совсем предложения, как мы их понимаем сейчас. Но это определенно изречения.

То есть то, что речется изнутри наружу, становясь речью. В сущности, являет себя в речи. Что это, в первом приближении, понятно: мышление, логос, разум. Но и они лишь отражают движения души. Так что в речи являет себя душа. Но изучение речи не становится психологией, то есть не дает познания души. Почему?

Похоже, потому что речь слишком образна, слишком ярка, она захватывает наше воображение и становится самоценной. Начав изучать речь, мы попадаем в ловушку и обнаруживаем себя изучающими речь и только речь. Как дети, играющие в кубики, не видят ни того, из чего они сделаны, ни того мира, из которого они пришли и в котором возможны.

Следующий шаг в осмыслении себя показывают логики. Они берут речь, выбирают из нее только «формальные знаки» и принимаются играть только в них, не видя больше не только того, что скрывается за речью, но и самой речи.

Речь являет собою нечто, что уже не есть душа, но еще и не речь. Речь являет душевные движения, которые, проходя сквозь тело и его части, заставляет их двигаться и напрягаться определенным образом. Когда сквозь эти напряжения пропускается воздух из легких, ткани начинают звучать и рождаются речения – от охов до слов и предложений.

Но поскольку предложения придумали лишь в девятнадцатом веке, рождается нечто иное, что лишь присвоило себе это имя. Думаю – высказывания. В них-то душа и являет свои движения, выпуская из себя образы, которые воплощаются отнюдь не в звучания, а в телесные напряжения. Каждому образу, который может быть высказан, соответствует свой рисунок телесных напряжений. Так что, выражение, что душевные движения проходят сквозь тело и, чтобы заставить его прозвучать, напрягают определенным образом, не является лишь «образным выражением». Душа действительно напрягает тело определенным образом.

Она прямо вкладывает этот образ, который собралась передать, в тело, и тело звучит речью. Наверное, это возможно не со всеми образами, а только с очень простыми, из которых и складывается речь, с одной стороны. А с другой, из которых складываются сложные, большие образы, которыми просто так не прозвучать. А значит, которые и не явить иначе, как по частям, то есть через речь. А явить надо.

Наша речь, которой мы так восхищаемся и гордимся, в действительности – болезненный плод приспособления к жизни в этом неуклюжем теле. Воплощать образы своей души в речь так же просто, как управлять роботом-манипулятором, стоящим на космической станции, с земли.

Тело очень плохо приспособлено для передачи душевных движений. Выразить себя душе до боли трудно. Вот потому русский язык так обилен в отношении слов, обозначающих способы явления того, что внутри, наружу. Мы знаем заявления, объявления, изъявления, высказывания, изречения и многое другое, что содержит предлоги, обозначающие одно и то же: путь наружу.

Путь один и тот же, а вот его использование в каждом случае разнится. Почему?

Потому ли, что это разные действия? Или же потому, что это действия с разными образами, то есть несущие разные смысл и значения?

Пока я не в силах ответить на этот вопрос. Но ясно одно: рассуждая и думая, я не только решаю внешнюю задачу, я постоянно соотношу ее с чем-то в душе. И только поэтому у меня рождается суждение, в смысле оценки и суда. Я сужу о происходящем не механически, не формально. В основе способности судить лежит возможность соотнести то, что я нахожу в мире, с чем-то в душе. По сути, любое суждение – это оценка того, насколько мне выгодно то, что происходит, и как сделать это выгодным. Но выгода эта душевная.

Пожалуй, лучше было бы говорить даже не о выгоде, а о желанном и возможном. Какое бы суждение я ни производил, но за ним оценка того, насколько трудно это достичь, если оно желанно, и насколько важно этого избежать, если оно нежеланно.

В суждениях душа прокладывает свой земной путь. К сожалению, заигрываясь в формальные кубики, мы перестаем видеть это и подменяем действительность её значками. В этом игрушечном мире могут родиться утверждения, вроде того, что высказывание «железо есть металл» – это суждение. Это не суждение.

А вот высказывание «золото – хороший металл, но в бою сталь лучше» – суждение. Просто потому, что оно ведет душу, а первое высказывание – нет. Суждения принадлежат тому, кто судит. Собственник суждений использует их для чего-то, и всегда для чего-то. Бессмысленных суждений и рассуждений в жизни не бывает.

Живые рассуждения могут быть глупы, но они не могут быть бессмысленны. В жизни они всегда зачем-то. Они теряют это наполнение, только будучи превращены в формальные примеры силлогизмов. В таких случаях смысл уходит из этих речений и перетекает в более широкий слой сознания, в тот, в котором живет душа самого логика, использующего эти примеры. Использует она их всегда зачем-то и со смыслом.

Что в душе является собственником суда? То, что определяет смысл моего существования, то, что знает, зачем душа пришла, зачем она живет и зачем мне делать всё то, что я делаю по жизни. Все, что я делаю, даже то, что кажется порой пустым и бессмысленным, глубочайшим образом увязано с целями души и нужно ей зачем-то. Только задачи эти чаще всего оказываются столь сложны и запутаны, что мы не в силах рассмотреть, как одно связано с другим. Но то, что мы подслеповаты, не значит, что хоть что-то в нашей жизни случайно.

Все задумано и нужно. Вот только объем его так велик, что мы не можем охватить его единым взглядом. Тем не менее, он весь выпущен из себя, как клуб паутины, одним паучком, прячущимся где-то внутри и являющим себя в душевных движениях, образах, телесных напряжениях, речи и многом другом.

Чтобы понять живое рассуждение, этого собственника способности судить надо, если не видеть, хотя бы научиться ощущать. Тогда все в моей жизни обретет смысл и станет яснее.