Текст книги "Имя нам – Легион"

Вот так я и оказался в объемистой теплой ванне, доверху наполненной душистой голубой водой «с пузырькям», как выражается мой дядька Прохор. Тот самый, у кото-рого я собирался укрыться от гнева Аскера. (Господи, как давно это было-то…) Правда, говорит он так не о джакузи, а о недозрелой браге, которую рьяно ненавидит за омерзи-тельный вкус, но которую почему-то продолжает по временам не менее рьяно употреб-лять. Разумеется, когда его возлюбленные пчелы достаточно далеко. Пчелы спиртного не любят. Вообще, он мужик с воображением и даже, возможно, по-своему талантли-вый. Но о его талантах мало кто догадывается за пределами узкого круга друзей и род-ственников. Впрочем, ни сам он, ни его пчелы не имеют больше ни малейшего отноше-ния ни к моей эпопее, ни даже к волшебным «пузырькям».

Я немного побаловался водоносным краном. Нажмешь рычажок влево – вода бежит теплая, нажмешь вправо – холодная. И чем сильнее жмешь, тем выше или ниже температура воды. Жаль, но как я не бился, особо контрастного обливания не смог дос-тичь в принципе. «Вилка» температурного перепада была жестко ограничена примерно сорока градусами «сверху» и пятнадцатью «снизу». Плюс пятнадцатью, разумеется. И, тем не менее, ванна мне понравилась.

А еще мне понравился гардероб. Основу его составлял компьютер. Сперва я был отсканирован в жутком темном сундуке, поставленном на попа, а уж потом допущен к процессу моделирования одежды. В какие только наряды я не облачал своего гологра-фического – в полный рост, один к одному – двойника! Конструировать одежду и обувь оказалось донельзя просто, база заготовок была обширнейшей, и я попроказничал от души. Начал с концертного фрака, а закончил плохо выделанными шкурами пятнистой гиены, топорно скрепленными в некоторых местах сухожильями и наброшенными ма-некену на одно плечо. К сожалению, я не сумел нарисовать на голографическом Фи-липпе ритуальных татуировок и безобразных шрамов, полученных в борьбе за эти са-мые шкуры и сухожилья. Для повседневной носки я заказал малый хулиганский набор: широченные, в черно-белую клетку холщовые штаны до середины икр, белую майку-безрукавку с надписью «Пошли вы лугом!» на груди и спине, а еще белые гольфы и полукеды.

Одежный агрегат все еще ворчал, перерабатывая заказ, когда я, неся в одной ру-ке большую кружку яблочного сока, а в другой – бутерброд с сыром, отправился отмы-вать дорожную грязь.

Пищевой блок мне, кстати, не понравился.

Он просто привел меня в полнейший восторг! Одного я не мог понять: где же каталог мясных и рыбных блюд?

Когда ласковая водица разморила меня до полудремы, я неимоверным напряже-нием воли заставил себя встряхнуться и, моргая, полез из ванны. Обтершись лохматым полотенцем, без следа поглощающим малейшие частицы влаги, прошлепал по тесовому полу к огромному окну и выглянул наружу.

Там все было распрекрасно.

Неистребимый дух райской идиллии и прочее благорастворение воздухов сочи-лись ко мне прямо сквозь стекло. Круглощекие, ясноглазые, кудрявые и шумливые ре-бятишки гоняли веселой сворой по кустам малую собачонку, похожую на пекинеса. Их моложавый наставник мило ворковал с улыбчивой дылдой-старухой, похлопывающей по длинному и неплохо сохранившемуся бедру собачьим поводком. Когда я выгляды-вал в окно в прошлый раз, старуха, забросив ногу на ногу, сидела на скамеечке и по-глаживала по ухоженной шерстке свою шавку, развалившуюся рядом. А дядя-воспитатель учил детей ходить на руках.

Старуха, видимо, почувствовала мой взгляд и помахала мне рукой. Я помахал ей в ответ и поспешно ретировался, стесняясь своей распаренной розовой наготы.

Ухватив из фарфоровой вазы, стоящей на шестке пищеблока, румяный плод вроде персика и натянув старые, земные еще трусы, я отправился обследовать свои владения.

Кроме огромного зала с окнами в сад – на детей, старуху и пекинеса, в моем распоряжении оказались: бывший кабинет Светланы (ныне – моя спальня); комната психологической разгрузки (где имелись ванна плюс невообразимый аппарат, считаю-щийся комплексным спортивным тренажером); кухня-столовая, гардероб и сортир. Все это опоясывалось узким кольцевым балконом, с которого начинались две легкие лест-ницы – одна в сад, другая на крышу. На крыше стоял шезлонг под зеленоватым кисей-ным тентом и шипел почти туманный – до того мелкодисперсный, – фонтанчик-шар.

Отделка дневных помещений была чуть проще, чем ночных. По крайней мере, здесь не блудили на светло-голубых стенах насекомоподобные создания, а занавесок с оживающими растениями не было вовсе. Их заменяли жалюзи из колотого бамбука. В кабинете возвышалось несколько асимметричных резных шкафов с земными книгами. Главенствовала классика – литература, философия. С огромной радостью я обнаружил среди Гегелей и Джойсов великолепное издание «Жизни животных» Брема на русском языке. Точно такое, за хищение которого из школьной библиотеки (а что делать, если официально даже просто прикасаться к нему ученикам запрещалось?) меня жестоко распяли на открытом педсовете лет так двенадцать-пятнадцать тому назад. Мне лишь показалось странным, что Светлана удовлетворилась переводным вариантом – ведь, судя по разноязыким корешкам, она знала не только русский…

Вообще-то, странностей накопилось немало. Например, меня почему-то до сих пор не посетили представители власти. А ведь уже почти целый день прошел. Затем, как же так получилось, что в этом, не таком уж великом городишке (судя по застройке и площади, виденной мною извне, жителей в нем могло быть от силы тысяч двадцать-тридцать) благополучно жил-поживал и меня поджидал крупный специалист по земной культуре? И, наконец, главное, что меня ждет? Или я так и останусь до скончания дней экземпляром для научного любопытства? Пора бы разобраться, наконец. И чем раньше, тем лучше.

Я отправился вниз.

Первый этаж встретил меня интимным полумраком и страстным копошением псевдожизни на драпировках. Светланы нигде не было, зато в подсвеченных креслах восседала парочка худощавых мужчин. Каждый обряжен в просторную белую рубаху с открытым воротом и с легкими золотыми эполетами. Тонковатые ляжки франтов обтя-гивали синие бархатные штаны. На синих замшевых туфлях золотились строгие квад-ратные пряжки; тонюсенькие золотистые цепочки несколькими слоями обвивались во-круг длинных шей и тонких запястий. Они были похожи не то на циркачей, не то на го-лубых.

Разодетые красавцы вполголоса о чем-то переговаривались – речь их показалась мне крайне похожей на терранскую – и на меня взглянули лишь мельком. Галантно раскланявшись с ними и сложив ручки на коленях, я присел рядышком, готовый к не-медленному заполнению вороха анкет и таможенных деклараций. Я принял мужчин за долгожданных иммиграционных чиновников.

Они, впрочем, никак не отреагировали на мое появление.

Я терпеливо ждал. Долго ждал. Потом ждать мне надоело, и я принялся насви-стывать и водить пальцем по столешнице. Раздался противный скрип. Дядьки начали проявлять признаки беспокойства. Я заскрипел громче, потом резко встал и, близко на-клонившись к лицу одного из них, напористо спросил:

– Ну, и долго мы еще собираемся сопли жевать? Или я должен представиться? Извольте. Капралов Филипп Артамонович, двадцать пять лет, русский. Образование высшее техническое. В последние месяцы, впрочем, работал не по профилю. Солдатст-вовал, так сказать, понемногу. Легионерствовал, так сказать. Здесь временно, проездом. Еще вопросы будут?

Кажется, я их напугал. Они вскочили и быстро пошли прочь из дому.

– Эй, – крикнул я, – мужики! Вы куда? Вернитесь! Я же еще оружие и наркотики не сдал…

Они припустили бежать.

Скоро пришла Светлана. На мой рассказ о пугливых посетителях она отреагиро-вала веселым смехом и сообщила, что это были ее бывшие коллеги, заглянувшие на огонек. Видимо, они смирно поджидали появления хозяйки, а не странного мальчугана со странными манерами.

– За кого же они меня приняли? – подумал я вслух.

– За моего друга, очевидно, – просто сказала она, чем поставила меня в весьма затруднительное положение.

Что она имела в виду под словом друг?

– Пойдемте, Филипп, я вас угощу чем-нибудь этаким, – неожиданно пригласила Светлана. – Знаете, у меня сегодня настроение, подходящее для кулинарного творчест-ва. Рискнете отведать его плодов?

– Только приоденусь, – сказал я.

Плоды кулинарного творчества имели непривычный вкус и вид, но мне понра-вились.

– А как насчет вина? – спросил я. – Стакан белого сейчас не помешал бы.

– Никак, – ответила она. – У нас не принято пить вино.

– Знакомое табу, – сказал я. – Где-то мне такое уже встречалось.

– Ничего удивительного, – сказала Светлана. – Ваши бывшие работодатели со-стоят с нами в близком родстве.

– Вот как? – Не очень-то я и удивился, сказать по правде. – Так значит, это от-сюда поперли Легион за избыточную кровожадность?

– Нет, не отсюда. Здесь всего лишь одна из старейших и богатейших колоний тех, кого вы зовете?.. – она вопросительно посмотрела на меня.

– Большими Братьями, – отрапортовал я, – или терранами.

– Ага, попытаюсь запомнить. Так вот, несколько лет назад, когда метрополия не сумела удержать своих экстремистов от развязывания войны, наши пути разошлись. И, надеюсь, никогда больше не пересекутся. Так что, можете быть покойны, выдача дезер-тиров не состоится.

– Вряд ли меня можно обвинить в дезертирстве, – покачал я головой. – Я не по-кидал поля боя самовольно и выполнил свой долг до конца. Не моя вина, что он оказал-ся невостребованным.

– Ну-ну, не обижайтесь, Филипп, – сказала она и потрепала меня по руке. – Я не совсем точно знаю военную терминологию. И заодно уж простите за достаточно гру-бую отповедь на ваше признание симпатии ко мне. Помните, когда мы шли сюда? На самом деле вы мне вполне приятны. Правда-правда.

– Никаких обид нет и в помине, – заверил я. – Сам виноват. Стоило, понимаешь, девушке слегка прикоснуться ко мне губами, как я сразу возомнил невесть что. Вот ведь дикарский пережиток какой… Н-но все-таки, Светлана, признайтесь, что вас под-вигло на тот поцелуй?

– Как что? – удивилась она. – Это же национальный русский обычай – целовать-ся при встрече. Или я что-то перепутала?

– Пожалуй, нет, – хмыкнул я. – Действительно, обычай же…

Вечер вдвоем закончился довольно неприятно для меня. К Светлане заявились гости – те самые бывшие коллеги в бархатных штанах. И не только. На сей раз они привели с собой еще двоих молодчиков мужского пола – крепкого телосложения, кула-кастых и быстроглазых. Удальцы эти, скорее всего, прихвачены были золотопогонни-ками для защиты от чудаковатого «друга», склонного к прогулкам перед приличной компанией в одном исподнем. И вдобавок – немотивированно агрессивного.

Светлана убежала с ними, а я остался одиноко куковать над объедками.

В компанию меня не пригласили. Да я не очень-то и рвался.

Увы, Светлана вдребезги разбила мои надежды на скорое возвращение домой. Перфораторы в Фэйре были запрещены законом. Природных штолен, ведущих куда мне надо, не имелось вообще. А те, что имелись (куда бы ни вели), были замурованы много прочнее, чем четвертый реактор Чернобыля.

На мой вопрос, откуда же тогда ее знание земных языков и явно земные книги у нее в доме, она ответила, что моя наблюдательность поразительна. И что лучше бы бы-ло, если бы столь же поразительным было мое благоразумие. Поскольку существуют темы, о которых лучше не только не говорить, но и не знать вовсе.

– Как же мне об этом не говорить, если это касается меня больше, чем кого бы то ни было на вашей планетке? – начиная раздражаться, спросил я.

Она посоветовала мне угомониться. Ее несколько удивляло, что я, человек с земным прошлым, совершенно забыл о таких понятиях, как разведка, контрразведка и государственная тайна. И ей было бы весьма любопытно услышать мое мнение о сроке, в течение которого будет существовать государство, позволяющее разным подозри-тельным субъектам совать нос в вотчину институтов, отстаивающих государственную целостность и суверенитет. Особенно, если государство это обрело самостийность со-всем недавно, а процесс протекал не так чтобы гладко. Особенно, если любопытный субъект – пришелец. И стоило бы еще мне запомнить, что тонкая лоботомия здесь, у них, хоть и не приветствуется, но иногда применяется по отношению к особо опасным преступникам. В число которых я вполне могу попасть, если начну шпионить напропа-лую.

Ну, а вообще-то, мой вопрос рассматривается, идут споры… Да-да, и не нужно кривиться. Вопрос, действительно, рассматривается, и споры, действительно, идут. Это, между прочим, подтверждается тем, что она (разумеется, с санкции той самой мо-гучей организации, в которой, оказывается, служит), говорит сейчас со мной на эту те-му. Вполне откровенно говорит. Но это – первый и последний раз. А я, если хочу мирно дожить до старости, должен забыть, что штольни и множественность миров вообще существуют в природе. Забыть навсегда. Ну а если мне все-таки повезет, и мой вопрос решится положительно, то меня, разумеется, вызовут…

Зато я, по ее словам, уже сейчас являюсь полноправным гражданином их стра-ны. Сыном, так сказать, полка. Мне осталось лишь выучить язык и определиться с ра-ботой, если я работать захочу. А если не захочу – тоже не беда. Прокормят одного-то лодыря. Глядишь, и перевоспитают. Ну, а если я буду нуждаться в сексуальных контак-тах, то, пожалуйста – она, Светлана, в полном моем распоряжении. Если же у меня дру-гие предпочтения, то нужно просто сказать об этом ей, и мне быстро подыщут требуе-мого партнера. У них тут с этим просто.

– Спасибо, пока не требуется, – промямлил я.

– Дело ваше, – сказала она.

Оружие, как оказалось, я могу оставить себе. Гражданам Фэйра приобретать и хранить его не возбраняется. Другое дело, что никто этим правом давным-давно не пользуется, потому что незачем. Преступность изжита, внешних врагов нет. Охота на животных омерзительна. За тем, чтобы любые эксцессы между людьми умирали еще до зачатия, не перерастая в пальбу, следит Служба этического контроля. И в руках ее та-кие рычаги, рядом с которыми любое оружие – цветочная пыльца (которая не способна, как известно, вызвать ничего, кроме легкой аллергии).

Она говорила еще о многом – хвалила социальную и физическую безопасность своего общества; убеждала меня, что здесь я проживу жизнь, гораздо более яркую и полнокровную, чем на Земле; обещала долголетие и идеальное здоровье. Предрекала радость отцовства, что-то еще и еще; а я горевал… Я уже тосковал по дому, которого больше никогда не увижу.

Чтобы не слышать раздражающих взрывов хохота, доносящихся с первого эта-жа, я отправился в сад.

Вечерело. Детишек не было видно, наверное, отправились по домам. А вот дол-говязая старуха сидела на своей скамеечке и при виде меня замахала рукой: сюда, дес-кать. Я подошел и, вытянувшись перед нею во фрунт, уронил подбородок на грудь:

– Филипп.

Старуха растянула тонкие бледно-розовые губы в приветливую улыбку. Лицо ее, довольно приятное, имело черты преимущественно вертикальные; кожу, хоть и в мор-щинах, но не дряблую, а глаза – большие, зелено-коричневые, слегка раскосые и удиви-тельно ясные. Она отработанным жестом опытной светской львицы протянула мне ле-вую руку, украшенную одиноким малахитовым перстнем с крошечным треугольным рубином и, дождавшись, когда я осторожно пожму ее, сказала раскатисто:

– Кииррей.

– Весьма рад, – проговорил я.

Она тоже сказала что-то и согнала пекинеса со скамейки. Намек был вполне по-нятен, и я сел рядом с ней – на расстоянии, которое посчитал достаточным для соблю-дения приличия. Она меня о чем-то спросила, но я развел руками:

– Увы, бабуся, но я нихт ферштеен по-вашему.

Бабуся, так и не дождавшись от меня слов более вразумительных, чем эта абра-кадабра, надолго замолчала. Кобелек, покрутившись немного под ногами, полез ко мне на колени. Знакомиться. Я не так чтобы очень обрадовался. Мне больше нравятся серь-езные собаки – пусть не волкодавы, но и не повесы, что шастают по рукам.

Бабка Кирея, кажется, уловила мое настроение и забрала пекинеса себе.

– Бууссе, – сказала она, любовно гладя псину по голове. – Бууссе, пам-пам, па-ра-пам.

Хороший, мол, ты мальчик, Бууссе.

Ага, значит, так его зовут. Обрастаю знакомствами.

Опять воцарилось молчание. Я смотрел в небо, ожидая фейерверков, а старуха смотрела на меня. Что ж, я не возражал. Пускай полюбуется. Небось, редко встречала в жизни таких симпатичных дикарей. Кобель ее, кажется, задремал, да и я начал клевать носом. Темнота сгущалась. Наконец я встрепенулся: над головой расцвел первый ог-ненный цветок.

Из дома Светланы со смехом выбежали люди. Голые. Дамочек стало уже двое, а вот кавалеров так и осталось четверо.

Меня передернуло. Я зашипел и отвернулся. Признаться, не ожидал, что сексу-альная жизнь Фэйра так насыщенна и безусловна. Наверное, гнев мой был слишком от-кровенен, потому что бабка Кирея с изумлением воззрилась на меня. Странный моло-дой человек, подумала, должно быть, она. Вместо того чтобы разделить веселье со сверстниками, плюется на них и сердится. Откуда занесло к нам такого анахорета, хо-телось бы знать?

Она проводила умильным взглядом участников оргии, опять скрывшихся в до-ме, и поднялась со скамейки. Погладила меня по голове – совсем, как своего Бууссе, и летящей походкой действующей спортсменки удалилась.

А я, не желая слушать страстные вздохи разгулявшихся любовников, заночевал на скамейке. Вдруг еще ко мне с ласками полезут?

Под утро я здорово закоченел. Все тело затекло. Махнув рукой на брезгливость, помчался в дом. Кажется, прелюбодеи спали. Я набрал в ванну горячей воды и бухнул-ся в нее, не снимая трусов. Отогревшись, обтерся полотенцем и забрался в легионер-ский спальный кокон, который развернул прямо на полу кабинета.

Поворочавшись несколько минут, понял, что заснуть будет не просто. Картина, на которой разгоряченная голая Светлана веселилась в окружении возбужденных му-жиков, не шла у меня из головы. Вот тебе и богиня! Вот тебе и коммунизм. Мало того, что прекрасная девушка-мечта оказалась подсадкой местной контрразведки, так она еще и в моральном плане стояла ой как далеко от идеала, который я начал было звать ее именем. И какое мне дело до того, что у них свальный грех в порядке вещей? Я сам, разумеется, далеко не святой, но… черт, да я же не смогу так жить. И они мне еще предлагают остаться здесь навсегда, стать отцом! Чьим, простите?

– Господи, ты-то куда смотришь? – возопил я.

Ответа с небес не донеслось, зато, спустя несколько минут, на пороге комнаты возникла серебристо-коричневая фигура. Я без труда узнал Светлану. На ней были ко-ротенькие трусики-панталончики с кружевными оборочками и едва прикрывающий грудь прозрачный пеньюар. Волосы ее были растрепаны, а в руке бледно светился ноч-ник в форме слоненка.

– Что случилось? – с беспокойством спросила она.

– Кошмар приснился, – буркнул я, изучая ее лицо.

Удивительно, что вчера, при ярком солнечном свете, я так плохо ее разглядел. Никакая она, оказывается, не девушка. Далеко не девушка. Если бы здесь можно было оперировать земными категориями возраста, я бы дал ей сейчас никак не меньше соро-ка. Ну, крепко за тридцать-то, точно. Ухоженная, это да. Тщательно следящая за собой, потрясающе выглядящая даже после бурной ночи, но – не девушка. Женщина. Вполне зрелая. Мадам Мата Хари.

– Зря вы пришли, Светлана, – сказал я. – Зря. Спокойной ночи.

И отвернулся к стене.

ГЛАВА 4

Люблю тебя, булатный мой кинжал,

Товарищ светлый и холодный.

Михаил Лермонтов

Филипп чувствовал себя изгоем. Парией. Рабом-варваром среди римских патри-циев и всадников. Преступником из рассказа Силверберга, на лбу у которого горела, пугая граждан, отметина невидимости. Для жителей Фэйра его как будто не существо-вало. В лучшем случае на него просто не обращали внимания. Ловко огибали, если он попадался на пути, или с изумлением вглядывались в лицо, если столкновения мино-вать не удавалось. В худшем – от него бежали.

Постепенно он свыкся с этим и больше не отчаивался, когда только что хохо-тавшие нимфетки-купальщицы с ужасом кидались врассыпную из хрустальных фонта-нов, едва завидев его. А молодые мамочки превращались в рассерженных кошек, при-крывающих грудью своих малышей и сверкающих на него налившимися первобытной злобой глазами.

Разумеется, сначала он пытался сделаться своим для них – здоровался, раскла-нивался, лучезарно улыбался, предлагал помощь или общество. Однако в его обществе и помощи никто не нуждался. Никого не радовали его улыбки. Не было человека, по-желавшего ему хотя бы раз доброго утра. Слава богу, его хотя бы не пытались линче-вать или побить камнями.

Будущее просто не приняло его. Вытолкнуло из себя, словно Филипп имел меньшую плотность, чем оно. Словно он – то-что-никогда-не-тонет.

На вопрос, почему никто с ним не дружит, Светлана пожимала плечами. Не хо-тят, должно быть – почему же еще?

Собственно, она да еще бабка Кирея со своим Бууссе оставались единственными его собеседниками. Светлана – та, вероятно, в силу профессиональной необходимости. А Кииррей… Кто ж ее, старую, разберет? С нею Филипп, в общем, и не разговаривал – он прекратил учить язык, как только понял, что общаться ему здесь не с кем, – просто приходил и садился рядышком на все ту же садовую скамейку, согреваясь бескорыст-ным старухиным дружелюбием. Она же гладила кобелька и дремала. А Филипп, послав к черту весь Фэйр вместе с его утопическими чудесами и высокомерием жителей, «ды-шал воздухом» и придумывал кабацкие стишки да частушки, полные ненормативной лексики.

Он вообразил, что быть вольным поэтом – его призвание, которое он почему-то совершенно игнорировал раньше. Но ведь лучше поздно, чем никогда. Тем более что ковыряться всю жизнь в земле, по примеру рядовых фэйрцев, он не собирался.

Главным занятием горожан была добыча полезных ископаемых. В основном, редкоземельных элементов. Фэйр, являясь одним из крайних форпостов цивилизации на севере планеты, был городом шахтеров. Скоростные экспрессы периодически уно-сили партии трудящихся в промзону, расположенную сотней километров севернее. Там героические покорители недр, преодолевая страшные лишения, ковали Фэйру процве-тание с помощью тяжелых роботов и автоматизированных роторных комплексов по двенадцать дней кряду. Затем их ждало тридцать суток релаксации под сенью отече-ских лар и пенат. По прошествии четырех периодов труда и отдыха труженики с пол-ным правом получали полугодовой отпуск, проводимый обычно в райских кущах здешней Океании.

Любопытно, что природные богатства уходили с планеты (без лишнего шума и пыли) именно в метрополию, отношения с которой были твердо разорваны навсегда.

Впрочем, осуждать или одобрять внешнюю политику новой родины было делом поистине неблагодарным – Филипп это превосходно понимал.

Печалило Филиппа одно – никто в целом мире, за исключением старушки Киир-рей да ее пушистого песика, не мог насладиться плодами его творчества. Да и те, веро-ятнее всего, ни уха, ни рыла не понимали в русских заветных стихах. Бабка каждый раз бездумно, хоть и поощрительно, кивала в ответ на его громогласные выступления, а Бууссе прятался под скамейку и мочился – скорее всего, от страха. Но, поскольку на других слушателей рассчитывать не приходилось, Филипп довольствовался и этими.

Однако свой шерсти клок Филипп от Фэйра получил. Ему вернули оторванные пальцы. В лучшем виде вернули. И хотя гладкая розоватая кожица и мягкие, перламут-рово-прозрачные пластиночки ногтей нескоро перестанут бросаться в глаза, Филипп с восторгом встретил их воскресение. Гладил, целовал, сжимал до молоденьких косточек и подергивал, напевая: “С этим братцем в лес ходил, с этим братцем щи варил…”

Лечебница, где фэйрские Асклепии дарят людям утраченные органы, воображе-ния его не поразила. Дом и дом. Пустоватый, холодный. Врач – пожилой, очень высо-кий и очень сухощавый мужчина с крупными, властными чертами лица и короткой “спортивной” стрижкой – прибытию пациента обрадовался несказанно. Принялся хло-потать вокруг него, похохатывая и неблагозвучно напевая. Звонко хлопал Светлану по попке, щипал за бока, интимно стискивал ей то ручку, то плечико, в общем – времени не терял. Светлана не возражала. Нервничающему Филиппу подумалось даже, что кабы не он, новые знакомцы нашли, чем заняться, незамедлительно.

Руку, подлежащую восстановлению, через гибкий рукав погрузили во внуши-тельную лохань, наполненную неаппетитной жидкостью. Жидкость была зеленоватой и вязкой, как слизь, текущая из насморочного носа. Стенки лохани, прозрачные до неви-димости, позволяли в подробностях следить за процессом наращивания плоти. Но Фи-липп вынес лишь первые минуты зрелища. Когда кожа на культяпках лопнула вдоль шрамов, и в сопливую жижу выплеснулось клубящееся облачко крови, ему стало не по себе. Он поспешно отвернулся. Для того лишь, чтобы упереться взглядом в тощий зад лекаря, принявшего перед Светланой дугообразную брачную стойку.

Филипп свистнул, информируя о своем присутствии, но никто на его трель не отреагировал. Бойкий старичок поглаживал Светлане коленки, забираясь с каждым движением все выше. Женщина вполголоса журила его за поспешность, не отвергая, тем не менее, докторских ласк.

Филипп неодобрительно запыхтел и объявил:

– Я все вижу.

Светлана в упор глянула на него, поднялась, взяла врача за пуговицу и повела из комнаты, сказав на прощание:

– Без нас не вставай.

– А если я захочу пи-пи? – спросил Филипп у запершейся двери.

…Вернулись они через час; лица их, довольные и умиротворенные, говорили о достигнутом взаимопонимании. Капралов, промаявшийся весь этот час от безделья (единственным развлечением были недоуменные мысли о том, почему Стражу Врат Сильверу не восстановили в такой же лохани ноги), был зол.

Злость прошла без следа, когда он увидел великолепные розово-упругие плоды операции. Только волоски на части руки, побывавшей в волшебной купели, пропали начисто.

После этого случая контакты Филиппа со Светланой свелись до минимума. Ка-ждое утро она приходила позвать его к совместному завтраку и спросить, чем он соби-рается заниматься сегодня днем.

– Думать, – многозначительно отвечал он обычно.

– А, – говорила она с пониманием.

Завтракали они в полном молчании.

Вечером же, когда она, обряженная в свой вызывающе-эротический наряд, явля-лась пожелать приятных снов и спрашивала, не нуждается ли Филипп в чем-либо еще, он смиренно благодарил за трогательную заботу и отвечал:

– Как же не нуждаюсь? Очень нуждаюсь, прямо-таки настоятельно. Нужды мои невелики и тебе хорошо известны. В другой раз, милая, захвати с собой штоф водки, шмат сала да наперсток шпанской мушки. Шпанскую мушку – для меня. Остальное – для нас с тобой. Иначе, боюсь, я снова буду абсолютно индифферентен к твоим прелес-тям.

Она фыркала и уходила. Филипп, коротко хохотнув, засыпал.

Отношения между ними перешли в какую-то странную фазу отстраненной и ущербной близости. Вероятно, так ведут себя супруги, потерявшие телесный интерес друг к другу, но по привычке живущие вместе. Он все еще не мог видеть в ней просто женщину, а не профессиональную проститутку из контрразведки. Она же, очевидно, относилась к Филиппу лишь как к рядовому объекту оперативной разработки. Вряд ли это ее слишком удручало.

Впрочем, массовых оргий в своем доме она больше не устраивала. Так – мужи-чок-другой раз в два-три дня. Мелочи, словом.

Нельзя сказать, что Филипп обленился и погрузился в растительное существова-ние окончательно. Он немилосердно терзал себя на спортивном тренажере, совершал длительные пробежки в полном вооружении, боксировал с «тенью» и стрелял за горо-дом из гранатомета по «курицеворонам».

Стрельба эта была не только жестоким развлечением, но и насущной необходи-мостью. Организм Филиппа, истощенный вегетарианской диетой Фэйра, остро нуждал-ся в мясе. Конечно, собирать разбросанные разрывами гранат ошметки дичины, поджа-ривать их на костре и пожирать, отплевываясь перьями и острыми осколками, было чистым варварством. Филипп успокаивал себя тем, что даже супермен и культовый ге-рой Штирлиц раз в году, двадцать третьего февраля в память о далекой отчизне упи-вался шнапсом до полного погружения благородною физиономией в салат «Оливье».

С боевым ножом, наручным «Рэндолом», Филипп больше не расставался. Чтобы надежно скрыть нож от посторонних взглядов, Филипп соорудил в одежном агрегате ярко-алую шелковую косоворотку с широкими длинными рукавами. По вороту, вдоль полы, а также по обшлагам рубаха была вышита мелкотравчатыми цветами-ягодами. С шортами и полукедами косоворотка смотрелась нелепо, поэтому он дополнил костюм полосатыми плисовыми штанами, плетеным пояском и мягкими сафьяновыми сапож-ками. В довершение образа перестал брить бороду. Такой ухарь получился – любо-дорого!

Он так и не смог заметить за собою слежки, но обманываться на этот счет не хо-тел, понимая: профессионалы наружки не обнаружат себя ни при каких обстоятельст-вах. А при техническом вооружении, которое могли предоставить местным «топтунам» научные мощности Фэйра, так и вообще – никогда.

Зато он заметил нечто другое. Люди в Фэйре, кажется, очень тонко реагировали на эмоциональное состояние друг друга. Например, встретить унылую рожу в окруже-нии веселых (или наоборот) ему не удалось ни разу. Более того, настроение фэйрцев (и даже, будто бы, внешность) менялось прямо на глазах, приходя в полное соответствие с тем, которое демонстрировал избранный человеком круг общения. Вероятно, именно поэтому печальных личностей на улицах почти не наблюдалось, дети были резвы, но послушны, а Филипп со своей грубой психикой совершенно не воспринимался абори-генами в качестве друга, товарища и брата. Он поделился догадкой со Светланой.

– Поражаюсь я тебе, Капралов, – сказала Светлана. – С виду, не обижайся, пе-тух-петухом: самовлюбленный, туповатый и ограниченный. Но подобное прозрение… хоть живьем тебя в Дельфы периода античности направляй! Ну да, верно, мы, фэйрцы, как и твои Большие Братья, существа-эмпаты. Добрые и прекрасные. Считанные еди-ницы среди нас лишены этого чудесного дара, позволяющего цивилизации шествовать семимильными шагами по пути эволюции гуманитарной направленности. Эти-то еди-ницы, как ты понимаешь, и охраняют наше распрекрасное общество от разных аберра-ций. Возникающих, к сожалению, время от времени даже в невинном теле Фэйра. Эк-зотов, разумеется, не любят. Ты сполна испытал эту нелюбовь на себе. И не удивитель-но. Что касается лично тебя, Капралов, то ты для среднего фэйрца в эмоциональном плане не человек вовсе. Болван деревянный, жутковатый и до того холодный, что аж оторопь берет.