Текст книги "Зверь с той стороны"

– Хрен ему, – сказал мальчишка. – Никуда не денется, под запором сидит. Я там ещё скобку из толстой проволоки вставил в петлю, где замок должен быть.

– Точно? Ну, смотри, если сбежит, я тебя вместо него… и без обид. Ты и так про-штрафился.

Разговоры прекратились.

Яков с напряжением вслушивался, но – ничего. Шорохи какие-то. Он сполз со столика и опустился на пол. Ему было страшно. Ему было очень-очень страшно. Незна-комец с сочным голосом внушал ему ужас прямо-таки животный.

«…если сбежит, я тебя вместо него», – повторил Яков вполголоса, и ему стало зябко, а где-то у основания черепа задёргался на шее нерв: дёрг-дёрг, ток-ток-ток, дёрг-дёрг, ток-ток-ток.

Что – вместо него? Что?!

Ничего хорошего, сказал он себе. Откуда-то всплыло в памяти: «Уничтожаются так называемые отбросы общества, мешающие жить нормальным людям. Преступники, наркоманы, бомжи, ни при каких условиях не желающие возвратиться к полноценной жизни». О ком это? Кем уничтожаются? А, ну да, конечно, – сатанистами, люциферита-ми. Отбросы, подумал он, вот ключевое слово. Мразь. Гнусь. Всевозможная гнусь. Педи-ки-гомики, положим. На свалку их, проклятых. Под нож их. К стене их гвоздями. Замас-кировались, подумал он горько, подразумевая себя и Алёшку. Хитрецы. Укрылись от праздного любопытства толпы. Поздравляю, домаскировались. Что же делать? На по-мощь позвать, осенило его. Казаки на конях, а?!

Он высунул голову в окошечко. Набрал в грудь воздуха. Замер. Длинно выдох-нул. Закричать, позвать на помощь оказалось трудно. Трудно и страшно, гораздо страш-нее, чем тихонечко сидеть в уголку и ждать своей очереди на заклание. Психология жертвы, подумал он, кролики и удавы, знаем мы такие штучки. Он снова глубоко вдох-нул: а я справлюсь!

На крыльце, едва отмеченное периферийным зрением, произошло какое-то дви-жение. От неожиданности он вздрогнул, разом выпустил весь воздух и опасливо скосил глаза. За мной? Неужели уже за мной?

Люсьен, подопытный кот, стоял на верхней ступеньке, выгнув рыжую спину и за-драв трубою хвост. Распушенный хвост мелко затрясся, Люсьен повернулся и обнюхал только что помеченный столб. А затем исчез.

Яков втянул голову обратно и облизнул сухие губы.

«Акселерин», – трезво и хладнокровно сказал себе агент Ёрш.

Котик-то оказался сообразительней человека. Мигом допёр воспользоваться тем, чем наградили большие ученые мужи. А я? Чем я от кота отличаюсь? Высшей нервной организацией? Разве она может стать помехой? Не думаю. Вколоть кубик-другой, стать неуловимым. Опасно? Да плевать… Выбора-то всё равно никакого. То есть… ну нет, за-получить от свернувшихся сатанистов погнутый гвоздь промеж рёбер, это точно не мой выбор.

Он торопливо открыл крошечную холодильную камеру – объёмом пару литров, не больше, вытащил пузырек с лаконичной надписью: «А». Подумай, как пробка притёр-лась! Ну же, давай! Ага! Стеклянный грибок крышечки полетел под ноги. Шприцы, где шприцы? В аптечке, где же ещё. Так. Жгут – затянуть; туже, ещё туже. Вена! Не спеши. Вдох. Выдох. Спокойно.

Спокойно.

Есть!

В вену словно воткнули прут изо льда. Прут начал расти, ветвиться, ледяные иго-лочки проникали всюду, ломались, слоились. Было больно. Господи, было невероятно больно! Особенно, когда обжигающе холодные когти добрались до паха. Он боком пова-лился на столик, толчками выплёвывал сквозь сжатые зубы воздух, который превращался в груди в колючий крупитчатый снег, который распирал, разрывал грудь, которого стало слишком много. Если придут сейчас, подумал он, если придут сейчас… – и в то же мгно-вение всё кончилось.

Он поднялся, ладонью утёр обслюнявленный подбородок. Подвигал головой, ру-ками, присел. Внимание привлекла распахнутая дверца холодильника. Он бережно при-крыл её, повернул в замке ключ. С недоумением воззрился на свою руку: ушко ключа ос-талось в пальцах. Латунный шпенёк поблёскивал свеженькой перекрученной поверхно-стью слома. Холодильник остался не заперт.

Вот как, подумал он, наливаясь веселой злостью, вот оно, выходит, как! Прошу прощения, господа люцифериты, но сила, понимаете ли, – сила теперь у меня! Он под-ступил к выходу, примерился и ударил в левую половину двери ногой. Дверь заметно выгнулась наружу, но не открылась. Он ударил снова. Крепкий затвор выдержал и на сей раз, но порвалась нижняя дверная петля. Он сел на пол, согнул колени, упёрся подошва-ми в дверцу – повыше – и легко, почти нежно выпрямил ноги. Лопнула другая петля. Дверца крутнулась вокруг штанги затвора и остановилась, перекошенная. Он с восхище-нием тряхнул головой: «могу, а!» – и спрыгнул на вытертые каменные плиты двора.

…Услышав короткие, хлёсткие удары, донесшиеся из двора, люди в доме насто-рожились. Им показалось, это выстрелы. Широченный молодой мужчина, склонявшийся дотоле над обнаженным бессознательным телом Алёши, уложенным навзничь на гро-мадный круглый стол, поднял вверх ладонь, призывая к тишине. В другой его руке воз-ник небольшой потёртый револьвер. Подросток, обматывавший Алёшину щиколотку по-лосой стёганого ватина, испуганно пискнул, сжался и побледнел, глядя на широкого. Тот поиграл желваками и с видимым напряжением выдавил, обращаясь к третьему, обильно потеющему мужику, сидящему на корточках у стены:

– Селифан, харя, у них что, оружие есть? Я ж тебя сейчас…

– Да ты что, Демон, откуда у них? Гадом буду, ничего не было. Они…

– Заткнись. И – метнулся посмотреть! Живо, – скомандовал широкий. Подросток выронил ватиновый моток, кинулся выполнять, но широкий, Демон, цыкнул: – Клаус, стоять, замри.

Уперся взглядом в Селифана:

– Ты, харя тупая, мне что, надо повторять?

Селифан, скобля рукою по стене, начал подниматься, плаксиво морща нос.

– Возьмёшь. – Демон пнул к нему обрезок металлической трубы, измазанный тёмным. – Если что, бей по рукам, по коленям, по почкам. Башку не трогать. Быс-стра, харя! – зашипел он с ненавистью, видя, что Селифан колеблется, и навёл на него револь-вер. – На счёт три-четыре стреляю. Раз…

Селифан подхватил трубу, выронил, зарычал, схватил опять и, пригибаясь, побе-жал на нелепо согнутых ногах к выходу.

…Очутившись во дворе, Ёрш, а скорее и не ёрш уже – Марлин, стремительная меч-рыба, способная развивать в толще воды скорость свыше пятидесяти узлов (а это под сотню километров в час!), с интересом посмотрел в сторону ворот. Уйти сейчас было бы, пожалуй, самым разумным. Алёшке, конечно, абзац, но тут уж как кому повезло. Ну нет, спохватился он. В доме, кроме Алёшки, остался ещё ноутбук, а на нём всё: результаты исследований, дневник, намётки будущих опытов. Формулы – пусть сырые, но с большой долей вероятности правильные. Информация. Дорогая. Такая дорогая, что и представить трудно. Это четко понимал он сейчас, испытав действие «акселерина» на себе. Бесцен-ная, пожалуй. Кроме того, сдавать кровь и плоть для экспериментов натовским (или ка-ким там? может, кто-нибудь и больше заплатит, – япошки, к примеру?) яйцеголовым лучше не свою, а кроличью.

А вот о том, что великолепный акселератор метаболизма вовсю булькает во мне, благоразумнее всего будет помалкивать, решил он. Он развернулся и направился к крыльцу.

Шаги отдались в голове сухим хрустом. Точно ступал по вафельным трубочкам или чипсам. Ему пришло на ум, что никаких других звуков он не слышит. Вообще. Не слышал и тогда, когда крушил фургон. Проверяя, опустился на корточки, двинул кулаком по листу шифера, которым была огорожена завалина. Шифер бесшумно разлетелся круп-ными волнистыми обломками, из дыры посыпалась сухая земля вперемежку со шлаком. Тишина. Только где-то, на самом краю света, шуршали словно бы стекающие в бескрай-нюю жестяную ёмкость рисовые зёрнышки. Это бегут секунды, решил он, поразмыслив. Подумать только, до чего они спешат. Видел он также как-то не вполне обычно, не в фо-кусе, что ли. Бездушные, неживые предметы – стены дома, автомобиль, ступени крыльца, – в обычной жизни такие неподвижные, подрагивали, ползли по наклонной вниз и вверх. Двоились, а то и вовсе пропадали куда-то на время. Он ждал, что воздух, недовольный чрезмерной быстротой его движений, примется сопротивляться, толкаться, рвать одежду. Он ждал, что связки и суставы, что мышцы, непривычные к такой колоссальной нагруз-ке, станут болеть, что сердце собьётся с ритма, ждал каких угодно неприятностей, но нет. Чувствовал он себя, в общем, вполне комфортно. Только слух вот да зрение… И в горле комок какой-то. Он сглотнул – отдалось в мочевой пузырь, он едва сдержал готовую про-литься струйку. Почему-то подобные фортели организма показались ему потешными, и он рассмеялся, но тут же умолк: смех звучал ржаво – скрип-скип-скрип, – пренеприятно. Струйка выбежала-таки, горячо и щекотно потекла по ноге.

Ерунда какая, решил он, не тем я занимаюсь. Он нахмурился и вошёл в сени.

Первым, что он разглядел в полумраке сеней, была какая-то странная, сгорблен-ная обезьяноподобная тварь, сонно ползущая ему навстречу, касаясь пола грязными пальцами одной руки. В другой руке, поднятой над плечом, тварь держала короткую, скверно пахнущую палку. Присмотревшись, он разобрал в твари знакомые черты: то был Селифанов, согнутый, напуганный и несчастный. Палка была – стальная труба, пахла – Алёшкина кровь на ней. Ёрш, скорей всего, обошёл бы крадущегося водителя стороной, но Марлин… Марлин вдруг воспротивился.

«Это же предатель, – сказал он, – что с ним расшаркиваться что ли?» – и, вынув из слабого, не противящегося селифановского кулака трубу, с силой ударил ею по отто-пыренной заднице. Ткани – костные, мышечные, прочие ткани предателя покорно при-няли в себя молниеносное оружие возмездия, расступились перед ним. Труба, без замин-ки пройдя их насквозь, выскользнула из пальцев, ударилась в половицу, расщепила её, утонула в ней по самый конец и застыла. Не останавливаясь, Яков ушёл вперёд, оставив за спиной то, что так легко было сотворить, но непосильно было видеть.

Всё-таки зрение успело отметить какую-то часть жуткой сцены, и сейчас он пере-живал её так, словно присутствовал при ней. Тягуче, медленно-медленно развалина Се-лифановского тела (господи, охнул Кравченко, неужели я ещё и каламбурю?) оседала на пол. Снова и снова.

Он вошёл в дом.

Прыщавый подросток, большой любитель плеваться, корпел над щиколоткой го-лого, вытянутого в струнку и одновременно какого-то скомканного Алёшки. Гвоздевых шляпок из Алёшкиного тела не выставлялось, но выглядел он всё равно отвратительно. Его светлые волосы были перемазаны бурым, слиплись на темени в толстую нашлёпку, из которой торчали короткие неопрятные волосяные сосульки. Грудная клетка представ-ляла наглядную картину множественных переломов рёбер. Наверное, он умирал. Разъя-рённый Марлин даже не стал разбираться, чем был занят малолетний гадёныш, и так яс-но, что не массажем и ласками. Он схватил прыщавого за плечо и дёрнул, отбрасывая в сторону. Тот врезался в стену, и Яков сразу отвернулся. Прощай, верблюд сраный.

Тэк-с, позвольте, а где же третий, с сочным голосом, который командовать мас-так? Уж не в простенке ли за дверью распахнутой прячется?

Он рванул дверь на себя и удовлетворенно кивнул. Прищурясь, на него смотрел крючконосый гигант в камуфляжном костюме. Из прижатой к широкому торсу ручищи крючконосого выглядывал крошечный пистолет. Вернее, гигант смотрел в точку, где Яков был только что. Пистолет мокро перхнул. «Я – меч-рыба, – напомнил себе Марлин, переступая вбок (пистолет медленно, словно нехотя, но неуклонно последовал за ним; по-видимому, у здоровяка была превосходная реакция). – Меч карающий, меч возмездия. Дамоклов». Он плотно сжал пальцы, привстал на носки и бросил напряжённую кисть ру-бящим движением на покатое основание толстенной и жилистой шеи крючконосого: х-хэ-эк! – до седла! Лишь в самый последний момент он придержал-таки руку, растопырил пятерню, повернул её – и удар пришёлся плашмя, ослабленный. Крючконосый осел, вы-пустил оружие. Марлин тщательно прицелился и со всего маху наподдал мыском башма-ка в колено противника.

– Вот здесь, в углу упади и замри, как манекен. И больше я тебя сегодня не вижу, понял, чмо?! – сказал он, повторив недавний приказ крючконосого Селифанову.

Произнесённые слова показались ему отвратительными, жирными, пачкающими рот, и он расстроился. Чуть-чуть всплакнул. Полегчало. Он высморкался. Потом задумал-ся. А зачем я, собственно, здесь? Решительно не помню, вот незадача какая!

Он с недоумением и надеждой, что вдруг да посетит догадка, огляделся. В доме царил разгром. Он задержал взгляд на растоптанном и залитом кофе ноутбуке. Кажется, не то. На неприятно подёргивающем ногами и рукой грязно одетом мальчике у дальней стены. Не то. С надеждой проследил взглядом за шустро бегущими вдоль плинтуса дву-мя белыми мышками. Шерсть на мышках повылезала, что ли? – была клочковатой, раз-ной длины; виднелись пятна голого розового тела. Нет, мыши тоже, по-видимому, не то. Разбитое стекло и перевёрнутая мебель, зачем-то раздевшийся и взгромоздившийся на стол Алёшка, валяющаяся клетка с неподвижным белым кроликом – всё было не то.

Из кухни донёсся знакомый сухой хруст шагов по вафельным трубочкам. Похоже, в ней кто-то разгуливал. Кто бы это мог быть? Люсьен, озарило Якова. Полагаю, Люсьен-то мне и нужен. Он поднял пистолет крючконосого (тот с искажённым лицом, раззявив в неслышимом крике щербатую пасть, тянулся к изувеченному колену и всё не мог дотя-нуться), позвал: «кис-кис» и отправился проверить, действительно ли это кот.

Кухня была пуста, но шаги – шаги хрустели по-прежнему. Он хмыкнул и поко-вырял в ухе мизинцем. Хруст усилился и как бы раздвоился, обрёл эхо, возникающее с короткой задержкой. Да и ходили невидимки, оказывается, не как попало, а вокруг него самого. Ах, вот вы как со мной, разозлился он. А ведь со мною так не нужно. Понятно вам? Молчите? Сейчас поймёте. Он стал ждать. Когда шаги невидимки зазвучали против лица, он выстрелил. Пуля вошла в стену. Вспухло крошечное облачко, образованное клочками обоев и известковой пылью. Хруст сейчас же прекратился. Он победоносно осклабился.

Чья-то лёгкая рука опустилась на его плечо, скользнула по спине. Он рывком обернулся. Красивая, прекрасная бледная женщина в облегающем холщовом платье – длинном, узком, серо-зелёном, без ворота и рукавов, расшитом по подолу ягодами и ли-стьями, смотрела на него с холодным интересом. У женщины были тёмные блестящие волосы, тонкий с благородной горбинкой нос, нежный подбородок и влажные бордово-коричневые губы. Глаза… Он отчего-то не мог рассмотреть её глаз, хоть это и казалось ему особенно важным.

Он влюбился в неё с первого взгляда – безнадёжно и навсегда, мимоходом поду-мав, что все его прежние увлечения, как мужским полом, так и женским, были, оказыва-ется, ненастоящими. Наносными были, сиюминутными. Данью кому-то или чему-то: мо-де, собственной сексуальности, привычке; были только жалкой маскировкой под чувство, но отнюдь не чувством.

Он бережно взял её руку и поднёс тонкое, покрытое мягким пушком запястье к губам. Поднял глаза: «Мадам, Вы позволите?..» Женщина приоткрыла губы, ободряюще кивнула. Нет, наклонила голову – едва-едва, величественно и благосклонно. Он, обмирая от счастья, повернул руку и поцеловал ладонь.

Тёплая, мягкая, влекущая.

Секунды, только что шуршавшие падающими зёрнышками, забарабанили круп-ным грозовым ливнем, градом, загрохотали картечью; ударились в галоп – с взбесив-шимся вдруг сердцем наперегонки. Он рванул рубашку и опустил ладонь женщины себе на грудь. Прижал. В ушах ревело. В груди пылало и металось, заходилось дикой асин-хронной пляской сердце. «Мадам, – взмолился он, – прошу Вас, помогите мне! Я умираю от любви к Вам!» У женщины раздулись ноздри, рот приоткрылся ещё шире, обнажая сияющие зубы.

И он наконец увидел её глаза.

Нечеловеческие.

Не-глаза.

Он вцепился в её руку, пытаясь оторвать, отбросить от себя, но опоздал. Руки, то-чёной женской руки уже не было. Уродливая конечность, словно целиком состоящая из трёх шишковатых, крючковатых бледно-жёлтых когтей, растущая прямо из вздувшейся гнойным нарывом половицы, быстро погружалась в его тело. Ноги его оторвались от по-ла, и он повис в воздухе, жалко корчась.

– Я выгляжу, как жук на булавке? – обливаясь слезами, спросил он у когтей.

– Да, – согласилась конечность, и он услышал это «да».

Он был благодарен ей за правду. Он закрыл глаза и растворился в звуках.

Звуки… о, они множились, катились лавиной, селем. К бегущим секундам добав-лялись хлопки выстрелов, чей-то непрекращающийся вой, треск лопнувшей черепицы, хруст ломаемых костей… И гудящий, потрескивающий полуденным хором кузнечиков звон, звон, звон электрических высоковольтных проводов под ветром.

А когда провода лопнули, и стало пронзительно тихо, – в тишине зажурчал руче-ёк.

И в самом глубоком, спокойном и порядком заиленном бочажке ручейка вылу-пился из икринки прежде срока крошечный лупоглазый малёк.

Ершишка.

Дневник Антона Басарыги. 11 мая, воскресенье. 02 часа 10 мин.

Небывалое дело. Пишу среди ночи. Для чего отнимаю я законное время у сна, объяснится в ходе повествования, ниже. А сперва мне хочется немного позлословить, и не оттаскивайте меня, пожалуйста, за бока и не затыкайте мне рот и не хватайте за руки – всё равно я это сделаю. Сделаю! Мне сейчас разрядка нужна. Так что, смирись с неиз-бежностью, читатель. Только не серчай. Согласись, на этих страницах я хозяин, и моя воля – невозбранна.

Ух, как руки чешутся! А язык так прямо раздваивается по гадючьи и – ш-ш-ш! ш-ш-ш – выстреливает сквозь зубы, и яд с него не капает даже – льётся, низвергается! Ну, я оторвусь! Трепещите, жертвы!

Итак, приступаю незамедлительно.

Поражает меня, раздражает меня и ставит в тупик манера некоторых сограждан отрицать вещи очевидные, но их понятию по каким-либо причинам недоступные. Я могу ещё простить такую твердолобость людям необразованным либо ограниченным. Пусть себе. У них комплексы, то да сё… Но тем-то, у кого голова на месте! Нет, не прощу и по-кусаю. Так, один мой нонешний сослуживец, отменный инженер, нипочем не соглашает-ся с тем, что хазары были евреями. Или частично евреями. Ссылается на Пушкина Алек-сандра, понимаете, Сергеича, который хазар заклеймил неразумными. Дескать, несо-вместима неразумность кочевников, «буйными набегами» на жизнь зарабатывавших, с многотысячелетней мудростью сынов Израилевых и Иудиных. На мои заверения, что я знаю семитские корни Хазарского каганата наверное, сослуживец морщится так, что ста-новится совершенно ясно: чужие знания для него никоим образом не аргумент. Обра-титься же за консультацией к директору завода, еврею по рождению, историку по хобби, он не находит ни разумным, ни необходимым. По-моему, он просто дрейфит: а) оказать-ся в дураках, что скверно скажется на уважении со стороны товарищей; б) угодить в чер-носотенцы, что скверно скажется на продвижении карьеры.

Другой экземпляр, лишь отдаленно похожий на хомо (о прилагательном «сапи-енс» применительно к нему никакой речи идти не может), с полной твёрдостью и даже страстью убеждал меня и прочих остальных в старшие (повторяю, не в младшие, даже не в средние – в старшие!) школьные годы, будто птица кукушка на зиму превращается в ястреба. Аргументы? Его троглодитское честное слово. Ах, нам этого недостаточно? Вот уроды, ёкарный бабай! Что ж, он – не то что некоторые скользкие отличники. Шушукать-ся за спинами не будет, как есть, так и рубанёт. Душу за правду-матку прозакладывает. Пожалте, невежды! У обеих птиц грудка полосатая, и есть ли видевшие живую кукушку зимой? М?.. Может, ещё какие дополнительные комментарии нужны? Ага, сразу заткну-лись! Чё криво лыбитесь, умники? Кто-то не согласен? – ну, айда в кулачки биться!

Кулаки у горе-орнитолога были о-го-го! – вполне троглодитские и гигантопитек-ские, и все с ним покорно соглашались. Как скажешь. В ястреба, так в ястреба. Хоть в птицу Магай.

(Написал и опомнился. Обещал ведь убогих не трогать, а сам… Ну, ладно, Бог со мной. Ярчайшие юношеские воспоминания – не удержался. Тоже своеобразные комплек-сы.)

Или взять, к примеру, Деда. Тестя моего, то есть. Утверждает, мол, ночами не храпит. «Да не храплю я! – восклицает он с обидой и правотой непреодолимой. – С чего вы взяли?» Наветы-де. Оговоры. Он, дескать, уж собственный-то храп «по любому» бы услышал. На вопрос же: «Кто в таком случае совершенно по-богатырски храпит ночами на весь дом?» лишь хмыкает недоуменно. И смущения, заметьте, ни на золотник.

(Кстати, смотрел справочную литературу: золотник – старинная русская мера веса, равная 4,266 грамма. Надо бы запомнить.)

Разговор о храпе случился вчера, ввечеру, за общесемейным ужином. Я, сыто бла-годушествуя, предложил считать, что храпит Суседко, домовой. Дед моргнул плутовато, покосился на бабулю (сиречь тещу) и вкрадчиво сообщил, что у него на подозрении иная кандидатура. Без разной там мистики-эквилибристики. Сказать? Ольга прыснула, едва не разлив чай, и в провокационном стиле выступила, что если по ней, так непременно сказать. Сообразительная Машенька, пользуясь тем, что взрослые временно на неё не смотрят, с отстранённым видом полезла за сверхлимитной конфеткой. Я самоустранился, демонстративно кусая окостеневшую сушку. Бабуля же добродушно пообещала угостить одного чрезмерно подозрительного старого болтуна сковородником, а то, глядишь, и во-все ухватом. Слова её редко расходятся с делом. Тем реже, чем добродушнее произнесе-ны… Вследствие чего виновность в храпе Суседка не вызывала сомнений уже ни у кого. Так мне казалось.

После ужина Машенька взяла меня вначале за мизинец, а когда я присел к ней – и за пуговицу. «Папочка, – сказала она, – поздравляю, ты редкий балбес! Ты зачем обидел Дедушку-Соседушку? Он знаешь, как осердился? Он же тихонький, в жизни не храпел, он не умеет даже – только мурлычет, как котик. А ты… Ой, нехорошо. Я уж, как могла, задобрила его, молочка свеженького налила и конфету свою отдала. Но он же старень-кий, обидчивый… Так что, гляди: если он тебе сегодня ночью задаст головомойку – сам виноват». Я стал упрашивать её не ругать меня, клянясь, что вину осознал и готов иску-пить не только молочком и конфетами, но буде потребуется и всем своим жалованием за текущий месяц. Машенька фыркнула недовольно, лобик нахмурила, ножкой эдак мале-нечко притопнула: «Я тебя предупредила, папка», – и отбыла почивать.

«А книжечку почитать?» – медовым голоском спросил я, подлизываясь. «Мы уже с бабулей договорились», – сказала она, не оборачиваясь, и это значило, что приговор утвержден, вынесен и обжалованью не подлежит: я в опале. Причем минимум на неде-лю. Сопротивление бесполезно: характер у Машки Ольгин – вредный, кержацкий.

Беда мне с этими женщинами!

…Проснулся я от страшного трезвона.

Дверной звонок надрывался так, словно за нажимавшим его гналась не жравшая месяц волчья стая голов в дюжину. Кого хоть раз в жизни вырывал из сна взбесившийся дверной или телефонный звонок, или шальной стук в дверь, тот никогда не забудет сво-его состояния в первые секунды после пробуждения. Обычно оно исчерпывающе выра-жается словом «паника» – со всеми сопутствующими эффектами: учащённым сердце-биением, поднятием шерсти дыбом и так далее. Я слетел с кровати в момент и, уже натя-гивая штаны, сообразил, что в доме вообще нет никакого дверного звонка, а телефон на ночь отключил я лично. Да и чуткая Ольга спала себе покойно, как надувшийся грудного молока младенец. Следовательно, звонок мне приснился. Я с облегчением опустился на стул и тут же почувствовал, что сзади на меня кто-то смотрит. Упорно и без малейшей симпатии.

Я медленно, заранее настраиваясь на худшее – хоть не знал, что в такой ситуации может считаться худшим – обернулся. Луна лила неяркий свет (это, определённо, цитата – не соображу только, откуда). Задрапированный в лунные лучи на комоде сидел, дырявя меня взглядом, Некто. То ли зверь, то ли человек. Толстенький. Меховой. Рыжий в по-лоску. Размером с очень большую кошку – килограммов на девять. Встречаются такие монстры среди кастрированных сибиряков, сам видел. Сидел Некто столбиком, как сурок – лапки на животике, и по-кошачьи (правду говоря, на кота он походил изрядно) мёл хвостом вокруг себя. То слева обовьёт, то справа. Недоволен, наверное. Рожа у него бы-ла… вроде забавная, а вроде и жуткая. Почти человечья, но уши, пышные бакенбарды, нос розовый и влажный, и глаза – рысьи. И, кажется, зубки. Бородка ухоженная, наподо-бие тетеревиного хвоста раздваивается. Усы торчком, а кончики усов напомажены и ли-хо завиты вверх. Походила эта рожа на актёрскую, загримированную к театрализованной детской сказке. Я тотчас вспомнил Машенькино предупреждение – уже без малейшей к нему иронии, без капли сомнения в нём. Так вот ты какой, Дедушко-Суседушко, подумал я, и совсем собрался заговорить с домовым, разрешить недоразумение, как он опустился на четыре лапы, выгнул спину, ощерился и гневно зашипел.

Меня первобытным страхом до самого копчика продрало. Всё-таки, домовой из сказочки-побасёнки это одно, а живой, сердитый, выпускающий и втягивающий фосфо-ресцирующие вершковые когти всего в полушаге от вас – это совсем другое. К тому же полночь, ветер в трубе плаксиво завывает, и на чердаке словно бы кто-то ходит, похру-стывая утеплительной засыпкой, и под кроватью кто-то шебаршит и постанывает, а в оконное стекло что-то постукивает, скребётся этак зловеще… и ты один на один со всей этой чертовщиной. А тем временем в комнате и без того тёмной, стало аккордно темнеть, темнеть, и Луна за тучку спряталась, и уже через один мой прерывистый вдох-выдох те-мень сгустилась до кромешной и непроницаемой. Только Суседкины глаза пылали хо-лодной зеленью да когти снимали тонкую, свивающуюся в спираль стружку с полировки комода. Я не выдержал и завопил.

Меня растолкала Ольга. Проворчала: «Ты чего мычишь, телок? Кошмар приснил-ся?»

«Ага», – сказал я, опасливо косясь на комод. На комоде сидел большой белый плюшевый, так называемый «ухажерский» медведь, подаренный Ольге неизвестным по-клонником ещё до её знакомства со мной. Между растопыренными нижними лапами медведя стояли часы в массивном стеклянном корпусе. На ступнях мишки были нашиты розовые кружочки: поменьше – пальчики, покрупнее – пяточки. Козёл, подумал я при-вычно об ухажере.

«Пойди, водички попей», – пробормотала Ольга, повернулась к стене и покойно засопела.

И вот, я пошёл, попил водички, отдышался, бросил в рот мятную карамельку, по-сле чего занялся дневником. Всё одно сон меня бежал, выражаясь языком старинных ро-манов. Или я бежал его. «А ну, как засну, – думал я, – а этот – с напомаженными усами, опять явится пугать? Проснёшься заикой или того хуже окривеешь на оба глаза – с пере-пугу-то всяко бывает». Между прочим, я побывал за печкой и шёпотом попросил у Су-седки смилостивиться над дураком. Посетила, знаете ли, минута слабости, проститель-но… С другой стороны, лучше предусмотреть любые повороты сюжета. Играется-то не выдуманная пиеска – собственная жизнь.

Пойду, оправлюсь, свежим воздухом подышу.

Тот же день, 16 часов.

Спать хочется жутко, но заснуть не могу. И дело даже не в том, что светло. Окна, в конце концов, можно занавесить. Ворочался полчаса и понял – пока всё не запишу, сна не будет. Какой-нибудь психотерапевт посоветовал бы для успокоения выговориться. Так я, в общем, и поступаю: чем дневник не собеседник?

Дьявольщина! Определенно, сегодня не мой день. Различные страсти-мордасти валятся на бедную Антошину головушку камнепадом. Но всё по порядку.

Ночью, выйдя подышать за ворота, я увидел, что на соседской скамеечке кто-то сидит, понурясь, съёжившись и обхватив себя руками. Руки были вниз от локтя голые и, определенно, женские. Слышались приглушенные всхлипывания. Мне стало интересно – кто такая, почему одна, зачем грустна? Да и пожалел я обладательницу голых рук. За-мёрзла, небось. Свежа была ночь для короткого рукава, даже слишком.

«О чём, дева, плачешь, о чём слёзы льёшь? – спросил я ласково. – Неужто об этом своём паразите? Так он не стоит и одной твоей слезинки». Она осторожно выглянула из колодца, образованного сплетёнными в одно целое руками, отчаянием, разочарованием, неверием в справедливость – словно из тёмной норки. Круглая мордашка в веснушках, носик картошечкой. Светлоглаза, светлоброва, лет около пятнадцати. Коса, заплетённая «в колосок». Миленькая отечественная пейзаночка, практически не испорченная цивили-зацией. Внимательно изучив нежданного доброхота, она решила пока придержать как слёзы, так и грубые слова. Видимо, я ей понравился.

«Что вы понимаете…» – пробормотала она, утираясь измызганным платочком. «Всё, – уверенно сказал я. – Он, конечно, скотина неблагодарная, но ты его всё равно любишь. И он ещё пожалеет, сам приползёт на карачках. А ей… ей, гадине, ты все гла-зёнки наглючие повыцарапаешь». – «Кому – ей? – вяло поинтересовалась девица, чуть распрямившись. – Надьке, что ли? Больно надо. Да он сам от неё завтра сбежит. Она же дура». – «Это уж без базара, – сказал я. – Надька – дура, идиотка полная, круглая и неиз-лечимая. А ржёт как? – чисто кобыла ногайская! – добавил я наугад (девица несколько повеселела). – Но ты-то ведь не дура. Поэтому идём-ка, красавица, пока не заработала ты на этой скамейке воспаление придат… э-э-э, воспаление лёгких». – «Куда?» – спросила она почти с интересом, покорно подымаясь. «Домой, конечно, – ответил я, – к мамочке. Ну, а потом зубки почистишь, сделаешь пи-пи – и в постельку. Поверь дяденьке Антону, душенька моя, для пролития слёз девичьей обиды на мужской поганый род нет лучшего места, чем подушка. Пошли, пошли, сударыня! – Я заставил её надеть мою «олимпийку», подхватил под локоток. – Тебя как звать?» – «Алёна Горошникова», – сказала она. «Так в какую сторону нам идти, Алёна Горошникова?» – спросил я бодро. Девочка шмыгнула последний раз носом. «В ту, – сказала она. – Улица Дмитрия Менделеева, тридцать один».

Проводив спасённую для жизни отроковицу Алёну Горошникову до потемневших от старости тесовых ворот дома № 31 по улице Менделеева, я отправился восвояси. В чистом ночном воздухе далеко разносились звуки моих шагов и грозовые шумы, истор-гаемые Алёниной мамой, встретившей долгожданное чадо в самом скверном расположе-нии духа. Мне было жаль девочку, но и её добрую матушку я отлично понимал – у само-го дочка растет.

Посёлок крепко спал – даже собаки не брехали. Поэтому мне показался довольно странным тот факт, что несколько окон огромного Трефиловского дома были освещены. Неужели экологи всё ещё работали? Лучше бы мне было пожать плечами да пройти ми-мо. Но меня как обухом по голове огрели: я вспомнил неуместно пылкие взгляды, бро-саемые одним из них, белобрысым Алёшей, на мою Ольгу. И его гладкие речи, обращен-ные к ней, неумеренно сдобренные комплиментами и рискованными остротами. И Оль-гину странную благорасположенность к столь откровенным, вызывающим знакам муж-ского внимания…