Текст книги "Зверь с той стороны"

Превосходно. Как раз то, что доктор прописал. Плохо одно: газеты нынче имеют очень уж узкие поля. Из чего мужику самокрутку-то завернуть, скажите на милость?

Но не закурить было решительно невозможно.

Дорожка к возобновлению вредной привычки началась со сравнительно безобид-ного, пожалуй, даже очаровательно-сентиментального эпизода семейной жизни.

Вернувшись намедни с работы, я первым делом, едва помыв руки, заглянул в гор-ницу-светлицу, поцеловать ненаглядную доченьку, чей милый голосок звучал оттуда хрустальным колокольчиком. Машенька лежала прямо на полу, попкой вверх, и гладила огромного рыжего короткошерстого котяру. Зверь повернулся, я оторопел. Наглая его круглая морда до того мало отличалась от физиономии приснопамятного Суседка, что мне насилу удалось сдержать порыв перекреститься. А паче того, перекрестить кота. Те же бакенбарды и кисточки на ушах. Те же глаза разумного существа.

«Откель така ярка животина? – с шутовской строгостью спросил я дочку, взяв се-бя в руки. – Ветеринарная справка об отсутствии блох, остриц и лишаёв есть ли? Чисты ли лапки и ушки?» – «Ну, папка, ты даёшь! Он же ещё третьего дня к нам пришёл, – со-общила Машенька. – Сидел в дровянике, на поленнице, а сегодня бабуля позвала в избу, он и забежал. Ты не бойся, папка, мы его в бане вымыли горячей водой со специальным кошкиным шампунем, а он даже не вырывался. Его Люська зовут». – «Кота? – спросил я. – Или это всё-таки кошка?» – «Папка, ты что? Ну протри ты очки, если не видишь», – сказала Машенька и продемонстрировала мне неоспоримые доказательства того, что Люська – кот.

Скотина покорно стерпела бесцеремонное отношение и довольно решительные манипуляции с задиранием хвоста. «Отчего же мальчик – и вдруг Люська?» – спросил я, стыдливо отводя взгляд от анатомических деталей, характеризующих рыжего прохвоста, как неутомимого кошачьего дона Жуана. «Он мне сам сказал», – с обезоруживающей детской верой в собственную правоту сказала дочка и погладила котищу, прижавшись вдобавок к нему щёчкой. Ох, фантазерка! «Люська или Люсьен, если тебе так больше нравится. Он бродяга и трущобник, а непутёвый… Совсем-совсем давно, когда он ещё жил-поживал в Серебряном, у одной ласковой бабушки, его звали Барбаросса. Еле выго-воришь, да, Люська? Только старая хозяйка умерла, а люди, у которых он поселился, да-ли ему новое имя, Васька. Когда эти злюки осердились на него за что-то и хотели зада-вить, он в лес убежал. Стал диким охотником. А зимовать пришёл в Петуховку. Чтобы не замёрзнуть или на обед рыси не угодить. Обитался в таком огро-о-омном пустом доме, на чердаке. Бедняжечка, ему приходилось птичек ловить для пропитания… Летом он соби-рался снова в лес вернуться, но в дом как раз приехали новые жильцы, стали кормить его рыбкой, угощать валерьяночкой и прозвали Люсьеном. Потом я не знаю, что случилось, беда какая-то, и Люська понял, что надо идти к нам. И правильно! Он хороший. Я его люблю».

Люська-Васька-Барбаросса громко замурчал, показывая, что Машенькина ласка приходится ему по сердцу, что он в ней тоже души не чает. «Но он же пришлый…» – шё-потом простонал я, обращаясь к подошедшей жене. «Вот и славно, – сказала Ольга. – Пришлые кошки счастье в дом приносят, если приветить. А гнать их решительно не ре-комендуется». – «Да никто и не собирался гнать этого вашего новоиспеченного любим-ца», – сказал я и, переместившись на расстояние мануального контакта, погладил креп-кую тёплую спинку Люсьена.

Кот артистично, безусловно, напоказ выгнулся и посмотрел мне в глаза, почти по-человечески улыбаясь. Сейчас же сделалось понятно, что мы с ним преотлично столкуем-ся и уживёмся. «А кончик-то хвоста у тебя белый, – задумчиво сказал я ему, почёсывая шейку, – и эта верная примета характеризует тебя, рыжулька, как прирождённого вора. Особенно яиц и цыпушек. Только не отпирайся, сделай одолжение. За что-то же на тебя разгневались те граждане, что Васькой кликали? А вы, девушки, не заступайтесь за него и вообще не встревайте. У нас чисто мужской разговор пошёл. Так вот, знай, котофей, цыплят мы не разводим… но ежели заладишь красть продукты со стола – накажу! Дос-тупно излагаю? Ну, то-то же! Впрочем, в соседских домах я не хозяин…» Я подмигнул. Он ответил мне тем же. Разве что двумя глазами – не одним.

Шалопай, с симпатией подумал я.

После всё было, как в скверном повторяющемся сне. Снова я проснулся среди но-чи. От чего, не запомнил. На комоде снова сидел пребольшущий кот, обняв лапами часы и уронив на бок «ухажёрского» плюшевого медведя. Снова светила луна, а на чердаке шуршали не то шаги, не то чёрт знает, что. Только кот на сей раз был не наваждением, не мороком, а Люсьеном. На меня он смотрел без ненависти, а заметив, что я проснулся, не-громко мявкнул, спрыгнул с комода и побежал к выходу из спальни, неся хвост трубой. На пороге остановился и уставился на меня. Во взгляде читалось явственное приглаше-ние следовать за ним. «Сгинь, нечистая сила!» – приказал я, шаря по полу в надежде на-щупать какой-нибудь метательный снаряд, например, тапочек. Люська, проигнорировав угрозу расстрела шлёпанцами, вернулся к кровати и вновь мявкнул. Ругаясь про себя по-следними словами, я поплёлся за ним, кутаясь в растянутый домашний джемпер.

Привёл меня Люсьен на улицу. Не вполне веря собственным глазам, я уставился на соседскую скамейку. История повторялась, как ей и положено, фарсом. Скамейку за-нимала гренадерского сложения девица, сражённая на полном скаку печалью-кручинушкой, обливающаяся горючими слезами. Борясь с позывами закатиться истери-ческим смехом, я приблизился и привычно молвил: «О чем, дева, пла…» Девка, переби-вая, разревелась в голос. Надо полагать, стены Иерихона рассыпались ещё раз. Возмож-но, в пыль и труху. (Непременно нужно посмотреть вечерние «Новости», там уточнят.)

Руководствуясь единственно чувством самосохранения, я рухнул на скамью и прижал её лицо к своему плечу. Всхлипывания стали поглуше, но джемпер тут же пропи-тался горячей влагой. Существенную часть влаги составляли, наверняка, сопли, но в тот момент я старался об этом не думать. «Ну-ну, – говорил я, гладя по-бараньи кудрявую девчачью голову. – Будет тебе. Успокойся, успокойся, маленькая, хорошо?»

Она понемногу успокоилась, и события пошли своим чередом. Я повел её домой, уже знакомым маршрутом (опять улица Дмитрия Менделеева, только номер дома другой, двадцать четыре), попутно выяснив, что сегодня победу в любовной войне торжествует моя старая знакомая, веснушчатая Алёна Горошникова. Гренадерская девица, разумеет-ся, оказалась Алёниной соперницей Надькой. Между прочим, ржала Надька действи-тельно потрясающе – наподобие ломовой лошади, и как лошадь же топала ножищами сорок последнего размера. И всё равно, была она, при всей громадности и нескладности обыкновенной, вполне симпатичной пятнадцатилетней девчонкой с разбитым сердцем. Я проникся к ней чем-то вроде отеческой нежности и жалел совершенно всерьёз. Развесе-лить её было легче лёгкого. Стоило назвать Алёну Горошникову конопатой кнопкой, как Наденька тотчас просияла и перестала шмыгать носом.

Мы выворачивали в «Базарный» заулок, когда гренадерская девица Надюша вдруг перестала слушать весёлую историю про обезьяну, мывшую окна на небоскрёбе, взвыла сдавленным дурным воем, на верхней ноте вроде как захлебнулась и попыталась спрятаться за мою спину. «Что случилось?» – спросил я, но она безмолвствовала (это при распахнутом-то, что окошко в погожий день ротике), только всё больше бледнела да цеп-лялась за одежду. Красивые Надюшины глазки – васильковые, большущие, с густющими ресницами длиною едва не в аршин – совсем уж изладились обморочно закатиться. Я покрутил головой… да и сам чуть малодушно не вытолкнул Надю вперёд, вместо живого щита.

Над пушистой и душистой цветущей кроной близкой черёмухи колыхался туман-ный белёсый силуэт, несколько напоминающий человечий. Не сводя с него зачарованно-го взгляда, я медленно попятился. Надюша цеплялась за меня пуще прежнего, щипала до синяков, но в обморок падать передумала, что-то забормотала. «Белая баба, – разобрал я, – белая баба…» Я остановился. Меня пронизало великое спокойствие. Белая Баба – из-вестнейший петуховский призрак-автохтон, возрастом равный трёхсотлетнему посёлку, а то и старше. На уровне преданий Белая Баба знакома абсолютно всем жителям; въяве видана очень и очень многими. Обыкновенно эта сверхъестественная персона возрожда-ется из небытия в период цветения садов и уходит на покой вдогон за окончанием бабье-го лета. Белая Баба, в общем, не опасна, прогнать её можно любой, даже самой немудря-щей молитвой или ещё проще – показав обнаженный зад (в идеале – перед). Однако столкнуться с нею радость невеликая. Ибо призрачная эта женщина возникает преиму-щественно перед юными парочками, как бы предупреждая своим появлением девушку о том, что парень намерен поступить с ней нечестно. Обмануть да и бросить. Кому погля-нется? Не пойму, что привлекло Белую Бабу к нам? У меня в мыслях не было обмануть Надюшу, она же совсем ребёнок.

К тому же совершенно не в моем вкусе.

«Вздор, – сказал я громко и твёрдо. – Вздор, Надежда, опомнись, какая это Белая Баба? Обыкновенное явление природы. Шалости атмосферного электричества вроде ог-ней святого Эльма. Гляди, оно ж не белое, а вовсе даже напротив, желтоватое. И женско-го в нём ничегошеньки – ни фигуры, ни лица, ни волос. Как есть мокрое холщовое поло-тенце, изношенное до дыр».

Сказав так, я сейчас же себе поверил. Благо подтверждением слов была озоновая свежесть, разлившаяся в воздухе и поведение моего джемпера. Джемпер, состоящий на восемьдесят процентов из синтетики, на остальные двадцать из шерсти, неприятно лип-нул к телу, словно его натёрли плексигласовой плитой, и он получил мощный электро-статический заряд. И как будто даже покалывали кожу бегучие электрические искорки. Девочка, заметив мою невозмутимость, перестала щипаться, задышала ровнее. А видение – или явление природы – опустилось в черёмуховую кипень, где и растворилось, единой мельчайшей веточки не потревожив, единого мельчайшего лепесточка не сронив.

Однако ж движение мы, не сговариваясь, продолжили кружным путем. Значи-тельно более длинным, зато обходящим заулок с провинившейся черемухой стороною.

На всякий случай, для вящего душевного спокойствия.

Надина мама – крупная простоволосая женщина, определённо мне знакомая (ка-жется, она служит на заводе кладовщицей при гараже), ждала непутевое чадушко, сидя на завалинке, с отстраненным видом наблюдая звёздное небо и лузгая семечки. Кивком поблагодарила меня за услугу по доставке Надюши, прошипела: «Явилась, бесстыдница. Как людей-то не совестно», – и рывком зашвырнула девочку во двор. Ворота захлопну-лись. Тут же зазвенели шквальными овациями оплеухи да затрещины. Посторонние зву-ки вроде материнских укоров или дочерних оправданий экзекуцию не сопровождали.

«Видишь, брат, – сказал я Люсьену-Барбароссе, невесть откуда взявшемуся подле моих ног, – сколько со взрослыми-то дочерьми забот? Эх, да разве ж тебе понять, четве-роногому? Твоя планида куда безоблачней – знай гусарь, пока гусарится». Кот согласил-ся, а затем принялся куда-то меня звать: тёрся об ноги бочком, тоненько просительно мяукал, отбегал и возвращался. Неугомонный какой, подумал я. Но, пребывая под впе-чатлением непрекращающихся чудес этой ночи, не способный более чему-либо удив-ляться, побрёл вослед. Заартачился я, только поняв, что путь наш лежит в Трефиловский дом. Э, брат Люська, сказал я, тут уж ты не обессудь – не пойду. Мало того, что мне страшно повстречаться с беспокойными душами убиенных здесь людей, я ещё не хочу вступать на территорию, отмеченную каббалистическим знаком уголовного розыска. Видишь, ворота запирает печать свинцовая на веревочке? Нельзя нарушать. Dura lex, sed lex, понимаешь?

Кот выслушал внимательно, на «дура» небрежно фыркнул, а затем шмыгнул к близкому забору, где ужом проскользнул в какую-то щель. Качнулась потревоженная доска, болтающаяся на одном гвозде. Намёк Барбароссы был понятен. Спорить с суро-вым законом нельзя, однако его можно обойти.

Крупные сомнения в целесообразности предприятия ничуть не помешали мне влезть в дыру. Пройдя за Люськой через заваленный барахлом яблоневый садик, поряд-ком перепачкавши обувь во влажной весенней земле, я очутился перед низенькими, но широконькими двустворчатыми воротцами, ведущими под крыльцо Трефиловского до-ма. Воротца были не заперты и не опечатаны. С гвоздика, вбитого подле воротец в стену, свисала керосиновая лампа типа «летучая мышь». Тут же на полочке лежали спички, мо-ток дратвы и шило с крутобокой деревянной рукояткой и длинным жалом. Шило было глубоко воткнуто в толстый, почти кубический кусок промасленной кошмы, я не без тру-да выдернул – оно засияло в ночи остро отточенной синевой. Таким жутким инструмен-том, похожим на небольшую острогу, пользуются, подшивая валенки; дратва нужна для того же.

Удивительное дело, спички не отсырели, зажглась первая же испробованная. В лампе плескалось немного керосина, фитиль с трудом, но выдвигался. Я затеплил огонёк, опустил поворотом особого проволочного рычага стеклянную колбу лампы в рабочее по-ложение, неумело перекрестился и вошёл.

Мой хвостатый вергилий (равноправен отечественный вариант: дедушка Суса-нин) побежал вперёд. Его шкура в свете лампы точно сделалась вмиг ярко-оранжевой и переливалась, будто была подсвечена изнутри. Время от времени он исчезал, я не успе-вал заметить, куда. Мне было не до того. Барахла под крыльцом скопилось куда как больше чем в яблоневом садике, а я и там-то едва не переломал ноги. Я перешагивал пыльные доски с угрожающе торчащими из них заржавленными гвоздями, огибал пыль-ную поломанную мебель, брезгливо сторонился отвратительной пыльной рухляди, в коей угадывались очертания бывшей одежды. А ещё встречались под порогом вёдра без днищ, стеклянный бой, жестянки из-под краски, половики в рулонах. Стоптанная обувь, конеч-ности, головы и тела от кукол (всё почему-то по отдельности) и иные детские игрушки, разломанные невосстановимо. И везде пыль, пыль, пыль… За кругом света скрывались совсем уж неописуемые вещи-тени, – возможно, представители альтернативной небиоло-гической жизни; они тягуче и одновременно ломано шевелились, перебрасывались пау-тинными лохмотьями, сухо поскрипывали. Я грозил теням шилом, зажатым в потном ку-лаке и опасным мне самому, наверное, гораздо больше. Упади, вдруг споткнувшись – плоть пропорешь в два счёта. А начнёшь шило извлекать, так все внутренности вовне выворотишь. Ой.

Подкрылечный поход закончился около новой двери, ведущей, по-видимому, в подполье дома: косяк её был насмерть вделан в фундамент. Дверь когда-то обили для утепления ватой, а поверх ваты – клеёнкой, перетянутой витою медною проволокой. Кле-ёнка от старости полопалась, завернулась в трубочку, клочья потемневшей ваты неопрят-но торчали наружу. Однако цепкий глаз покорного вашего слуги отметил, что проволока натянута на обойные гвоздики с жёлтыми шляпками-ромашками не абы как, но создает узор: древнеславянскую свастику, знак Солнца. Солнце в подвале, подумал я мимоходом, какая нелепица, и потянул кованую скобу, заменявшую дверную ручку.

Чистый сухой подпол был просторен и пуст. Наверх вела крутая, крепкая и широ-кая лестница. Мы с котом поднялись по ней, я откинул крышку.

Люсьен начал проявлять признаки нетерпения ещё в подполье, оказавшись же в доме, полетел стрелой. Я за ним. Он взбежал на второй этаж, там промчался по длинному коридору до конца, подскочил к раскоряченному, крашенному бело-зелёной эмалью при-земистому шкафу вроде буфета и заорал, крутясь на месте как волчок, как вошедший в священный транс дервиш. Делать нечего, пришлось буфет вскрывать. Створки напита-лись влаги, разбухли, что ли? – заклинили и не поддавались, сколько я не цеплял их ног-тями. Ручек на дверцах не было вовсе. Тут мне наконец-то пригодилось шило – просунул в щель, зацепил крючочком изнутри рыхлое дерево, дёрнул. Первый раз сорвалось, я про-сунул-зацепил-дёрнул сызнова. Буфет распахнулся. Котик рявкнул совсем уж не по-кошачьи и немедленно скрылся внутри, бешено урча. Из буфета посыпались какие-то тёмные клубки с торчащими белёсыми волосками.

Я насадил один клубок на шило, поднёс к носу, принюхался. Собственно, приню-хиваться было незачем, я уже и так понял смысл нашей удивительной вылазки. Люсьен привел меня, своего нового лучшего друга, к предмету высшего кошачьего вожделения – хранилищу сушеных корней валерианы.

Раб низменного порока, подумал я, навязался ты на нашу голову.

Пока кот пировал, а затем пьяно гулял – катался по полу, бегал по стенам, мебели и едва ли не по потолку, выводя замогильные рулады невразумительных песен, – я ос-матривал второй этаж. На первый меня могли бы сволочь разве трое и более дюжих му-жиков, предварительно связав и оглушив. Мне казалось, там всё ещё не выветрился гус-той обморочный запах беды и смерти. Обойдя дюжину комнат и комнатушек, сколько-нибудь любопытное для себя обнаружил я лишь в одной. Бедные ихтиологи устроили в ней опрятную спаленку на единственное (зато просторное) койко-место. Вместо постель-ных принадлежностей поверх поролонового матраса лежали яркие спальные мешки. Об-ниматься, забравшись в них?.. Экие затейники! – подумал я. Небольшой столик, приту-лившийся у изголовья арены для отвратительных однополых ристалищ, украшали буке-тик бессмертника в высоком керамическом стакане и картинка в деревянной рамочке. Я взял картинку, всмотрелся. Оказался фотопортрет, сделанный приблизительно в конце девятнадцатого – начале двадцатого века. Лицо почудилось мне знакомым, где-то когда-то виденным. Знать, один из Трефиловых, решил я. Уж не сумасбродный ли Артемий, знавшийся с нечистым?

Мне вдруг стало как-то не по себе. Огромный пустой дом, ночное убежище бес-приютных душ, где не просохла ещё кровь убиенных сатанистов, наполненный воплями слетевшего с нарезки кота… – что ты в нём делаешь, Антошка?! Машинально зажав портрет под мышкой, втянув голову в плечи, я поспешил вон. Окликнул Люсьена. Шата-ясь на подламывающихся лапах, очумело вращая глазами, Люсьен подбежал и принялся ластиться, просясь ко мне на руки. Взял и его. И угораздило же меня бросить взгляд в ок-но! Проклятая Белая Баба была тут как тут, болталась над ивой и размахивала просто-рными рукавами. Так мне показалось. Я пискнул: «Ёб!» – и, даже не подумав оборони-тельно заголить ягодиц, ссыпался горохом по лестнице, кажется, сразу в подпол.

До своего дому я долетел вмиг, не оборачиваясь и не глядя по сторонам. Вот уж, верно, было зрелище-сюр: Антоша-Анколог, в руках которого горящая керосиновая лам-па, большая фотография в рамке, чудовищное шило и голосящий, благоухающий вале-рианой кот, несётся по ночной Петуховке, словно за ним гонятся все демоны ада!

(Если кто-то видел – пойдут слухи, уверен.)

Уф, даже вспоминая, и то потом облился! Одного такого приключения всякому пещерному схимнику хватило бы, чтобы закурить, запить горькую и вымыться вдобавок с мылом… но тому озорнику, что заведует моей судьбой, этого показалось мало! Разгля-дывая сегодня поутру трофейный портрет, я едва не лишился дара осмысленной речи. Артемий Трефилов – а то был он, сзади обнаружилась каллиграфическая подпись фиоле-товыми с прозеленью чернилами – точь-в-точь, словно однояйцевый брат-близнец, с ко-торым нас разлучили в детстве, походил на меня! Для полной идентичности только по-стричь ему по-иному усы да приглушить впечатанное в лицо благолепие Серебряного века, – хотя бы порцией свежей горчицы с хреном или долькой лимона. Да ещё не поме-шали бы Артемию Федотовичу мои модные очочки с прямоугольными линзами. Ну, вы-литый стал бы Антон Басарыга. Вылитый!

Да только близнецов у меня отродясь не бывало. А уж сто лет назад, да ещё в Пе-туховке, точно.

Так какого рожна?!

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ,
в которой я вознесён на пьедестал. Символы. Казус белли. Mad профессор и ме-шок, полный эмоций

Глаза раскрывать не хотелось. До тошноты. До тошноты не хотелось двигаться. Разве что ос-то-рожненько, бережно-бережно повернуться на бочок, потом на живот, за-сунуть руки под подушку и вытянуться до хруста в суставах. А затем расслабиться и по-нежиться неподвижно с полчаса в таком чудесном положении. Именно в таком, именно неподвижно. Почему? Потому что в таком положении, лёжа на кровати с руками под по-душкой, меня перестанет тошнить. Убеждён. Если существует на свете справедливость – не высшая, нет, самая хотя бы немудрящая, – меня должно перестать тошнить сразу же, стоит затолкать руки под подушку.

«Однако хрен мне моржовый, полуметровый, не подушка. Хрен китовый, не кро-вать», – подумал я и открыл глаза.

Трудно поверить, но мне сразу полегчало. Наверное, тошнота – непозволительная роскошь для узников, уяснивших, осознавших, поверивших наконец, что они узники. Причём всерьёз и надолго.

А в том, что я лишился свободы, сомнений не оставалось.

…Стоило мне выйти из «Центра информационных технологий “Вектор”» по за-вершении последнего дежурства, как прямо в подъезде на меня навалились сильные, энергичные люди числом трое, оглушили и принялись с энтузиазмом вязать. Вернее, на-чали было глушить и вязать. Потому что после первого же удара тяжёлым твёрдым предметом (очевидно, любимой в «Фагоците» арматуриной), который пришёлся мне по загривку, я возмущенно взбрыкнул. И тем самым несколько изменил планы нападавших. Откорректировал их в свою пользу.

Циклопу, который встал на пути моего стремительного прорыва наружу, я въехал коленом между ног, а локтем – в челюсть. Никакого баловства и любви к ближнему: я был весьма сердит на него за злые фокусы с арматурой. Возможно, Циклоп ещё выживет, но репродуктивная и жевательная функции его организма вряд ли восстановятся в пол-ной мере. Поделом ему. Швырнув отключившегося «фагоцита» в объятия остальных на-лётчиков, я выскочил во двор. И тут же получил ружейным прикладом под дых. Поста-рался милашка Демон, вооруженный помповым «Моссбергом».

«Непозволительно быть таким шустрым человеку с переломом ключицы и двух рёбер», – подумал я, падая на асфальт и ловя разинутой пастью воздух, как собака ловит надоедливых мух. Столь же безрезультатно, впрочем. «Наверное, он и вправду демон, – подумал я, когда Демон засадил своим аппаратом Илизарова мне в бок. – Воистину не-людь, раз боли не чувствует. Ну, не может живой человек изувеченной и незажившей ногой пинаться!» «Хорошо хоть не пальнул», – порадовался я, «плывя» от повторной встречи с «Моссберговским» прикладом. На сей раз Демон хватил ружьишком мне по голове, но не очень сильно. «А ведь мог и пальнуть», – подумал я напоследок, после чего связно думать оказался уже не способен.

Шатающимся из памяти в беспамятство и обратно сознанием я ещё отмечал, что меня волокут в машину, торопливо вгоняют в вену иглу одноразового шприца. Машина трогается, тело немеет; я из последних сил бью ногой кому-то в харю, попадаю, харя с воплем исчезает, а за ней исчезает и всё остальное…

До теперешнего тошнотворного пробуждения.

Каземат, куда меня заточили, выглядел, в общем, премиленько. Очень похож на недавно отреставрированный совмещенный санузел в квартире-«сталинке». Далёкий по-толок с лепниной виноградных гроздьев по линии примыкания к стенам. Новенькая чу-гунная ванна у левой стены и новенький смеситель над ней. Новенький кафель повсюду, даже на полу. Новенький унитаз, на котором сижу я. Подумать только, до чего преду-смотрительно и гигиенично! Из-за этого унитаза я и заключил, что буду узником дли-тельное время. А о том, что меня принимают всерьёз, сообщали кандалы на руках.

Итак, диспозиция выходила примерно следующая: я пребывал в довольно длин-ной и узкой комнате, облицованной голубым кафелем, обставленной со спартанским не-брежением к роскоши. Минимум удобств, максимум практичности. Кроме стульчика-стульчака с опущенной для моего удобства крышкой, в комнате находилась упомянутая ванна, вмурованная в пол. На краешке ванны примостилась губка в форме розового сер-дечка, рядом – розовый обмылок. По правую руку кафельный аскетизм стены разнообра-зила висящая на гвоздиках хлипкая деревянная полочка. На полочке – рулон пипифакса с ласковым названием «Киска», пачка галет, пачка жевательной резинки «Орбит», упа-ковка фенолфталеина (иначе – пургена), двухтомник Дэна Симмонса «Утеха падали». Под полкой на полу стояла бутылка минеральной воды «Обуховская».

«Крайне символично! – подумал я без всякого удовольствия, подразумевая соот-ношение зловещего названия книги и своего нынешнего положения. – Последняя, надо полагать, утеха. Гадство!»

Оба моих запястья охватывали широкие кольца блестящих наручников вроде ста-ринных каторжанских (не стандартные милицейские точно), соединённых приличной толщины цепочкой. Цепь уходила книзу. Там имелось железное кольцо размером с хо-роший бублик, вмурованное насмерть в пол. В том, что насмерть, я, дипломированный инженер с высшим техническим образованием, не сомневался ни единого мгновения. Хотя при чём тут техническое образование? – кто угодно пришёл бы на моём месте к аналогичным выводам. Достаточно подёргать, чтобы убедиться. Цепь была достаточно длинна и продёрнута в кольцо. Скользила свободно: туда-сюда, з-звяк-бряк, что позволя-ло мне с разной степенью удобства вставать со своего фаянсового пьедестала и садиться обратно, пользоваться мылом и губкой, галетами, питьевой водой, книгами, жвачкой. А также сливным бачком и туалетной бумагой – если обделаюсь со страху.

Одежды мне оставили самую малость – шёлковые трусы-боксёры да тренировоч-ную майку на широких проймах. Я был босиком, керамическая плитка неприятно холо-дила ступни. Ну вот, расстроился я, насморк обеспечен. О том, что истечение соплей из носа может оказаться не самой большой неприятностью, проистекающей из создавшейся ситуёвины (каламбурчик, ёлы-палы!), думать мне не хотелось.

«Вообще-то раскрытыми агентами иностранной разведки в международной прак-тике принято меняться, – всплыло у меня в голове. – Замечательная мысль, – похвалил я себя, – очень своевременная мысль, отлично успокаивает взвинченные нервы. Но най-дется ли у противной «Предстоящим» стороны вакантный шпион для обмена? Сообразят ли люцифериты выставить меня на торги? Поверит ли противная сторона, что я – её че-ловек? Да и существует ли в реальности эта самая “противная сторона” или же она – лишь обманка, подсунутая хитромудрым Таракановым лазутчику Капралову? Для фор-мирования у доверчивого и наивного Капралова полезного делу заблуждения. Как это на специальном жаргоне лукавых засекреченных контор называется? Уж не игра ли с “бол-ваном” случайно? Ага, верно».

– Приятно познакомиться! – сказал я себе.

Дела!.. От сомнений у меня даже пересохло в глотке.

Я дотянулся до бутылки и обнаружил, что её ещё не вскрывали. Пробка фабрич-ная, предохранительное колечко цело. Следовательно, подсыпать туда какой-нибудь га-дости вроде наркотика не могли. Или всё-таки могли? Снова сомнения. Пить от них за-хотелось пуще прежнего.

Похлебав водички, я принялся осматривать и ощупывать тело. Побои, нанесённые при пленении, не прошли для меня даром. Шея ворочалась с трудом. Ответственность за это я возлагал на арматурный прут и Циклопа; ладно, с Циклопом я рассчитался сполна. До левого бока, угощённого пинком стальной ноги Демона, было больно дотронуться, там сидел здоровенный синяк, щедро замазанный йодом. Трогательная заботливость: ви-димо, сегодняшним владельцам моей жизни я ценен более-менее здоровым. Примерно такой же йодированный синяк обосновался на животе, на макушке прощупывалась шишка – тоже Демону низкий поклон.

Я вдруг не на шутку озлился. Сучий потрох! Кондом пользованный! Я его разо-рву, уничтожу, клянусь! За Милочку, за живьём сожженных Тараканова и Паоло, за по-гибшего журналиста Сергея. Теперь я был совершенно уверен, что в операции против таракановского журнала Демон принимал самое активное участие. Я не мог сказать, от-куда взялась уверенность, но привык полагаться на своё чутьё всецело и ни разу до сих пор не обманывался. Оно же говорило мне, что свобода не за горами, а вместе с ней и карательная экспедиция по Демонову душу. Если она у него, конечно, есть, душа-то.

С тем я и задремал, пожевав на сон грядущий галет.

Разбудило меня настойчивое похлопывание по плечу – но не живой человеческой рукой, а какой-то палочкой. Я приоткрыл один глаз.

Профессор от психиатрии Сергей Сигизмундович Гойда удовлетворённо кивнул и опустился задом в отличное офисное кресло, поставленное так, чтобы я ни в коем случае не мог достать его ногой. Элегантную трость, которой я был разбужен, Сергей Сигиз-мундович разместил между ног. Набалдашник у неё был – голова пуделя. Ясно. Каждому охота хоть иногда почувствовать себя Воландом. Усевшись, Гойда легчайшим движени-ем пальцев отправил вон из комнаты сопровождающего телохранителя – яркого высо-ченного красавца-татарина.

– Доброе утро, – сказал он доброжелательно. – Как почивали?

– Давайте без дурацких политесов, – отозвался я, присасываясь к бутылке.

Выдохшаяся и согревшаяся минералка показалась мне чрезвычайно мерзкой на вкус. «Болван, – подумал я запоздало, – пока ты спал, в ней вполне могли что-нибудь растворить». Мне захотелось сплюнуть.

– Пейте, пейте, не волнуйтесь, – сказал проницательный Гойда, заметив, как по-спешно оторвался я от бутылки. На грубость мою он, кажется, совсем не обиделся. – В моих планах относительно вас нет пункта «отравление».

– А какие пункты есть?

– О, различные, грандиозные! – оживился профессор. – Я вам скажу их, обяза-тельно скажу, непременно. Но не прямо сейчас. Не сразу, хорошо? Не хочу волновать прежде времени.

– Опасаетесь, как бы от внезапного расстройства чувств расстройство кишечника со мной не приключилось? Этак невзначай.

– Кх-хе, кх-хе, кх-ххе! – зашёлся Сергей Сигизмундович дребезжащим смехом. – Кх-хе!.. Остроумный вы юноша, одно удовольствие с вами общаться! Кх-хе.

– Благодарю. Вас, между прочим, костюм мой не смущает? – спросил я, потрепав пальцами краешек трусов со штопкой. – Какой-то он не вполне презентабельный. Непло-хо было бы его дополнить чем-нибудь.

Гойда затряс головёнкой, продолжая подхихикивать:

– О, что вы, нисколько, нисколько не смущает! Приятно видеть красивое молодое тело…

– А вы, сударь, часом, не того?.. – хмыкнул я. – Не приверженец содомии? Мне бы не хотелось, знаете ли…

– Нет, нет! – Профессор снова задребезжал, довольный.

«Смешливый какой старичок, – подумал я. – Словно травкой конопелюшкой с ут-ра успел обдолбиться. Скоро ли уймется? Поторопить разве».