Текст книги "Зверь с той стороны"

Тут мне надоело изображать убитого страшной правдой о себе маленького чело-века, и я хихикнул. Николай воззрился на меня с любопытством. Я отодвинул самогон и сказал, усмехаясь, что при всей своей безусловной увлекательности и загадочности, ис-тория с Живулей однако не дает ответа на вопрос, от которого мы плясать начали. А именно: почему Антон Басарыга похож на Артемия Трефилова? Ну, был похож при жизни, до пожара в казарме. В котором якобы погиб. Ведь никто из сослуживцев не за-подозрил в перепачканном сажей погорельце чужака. Я уж не говорю о родителях. По-чему?

Круг замкнулся, заключил я с ноткой некоторого сожаления.

«Почему, да почему… Вот почему», – сказал Николай и бросил на стол тоненькую пачку жёлтой, истрёпанной бумаги. Письма старинные, тесёмкой розовой перевязанные. Я посмотрел на него с вопросом. «Читай. Читай-читай, не стесняйся. Этой тайной любви век возрасту, и трепетные эпистолы сии давно утратили первоначальную интимность. Сейчас они всего лишь историческое свидетельство, способное прояснить подлинное по-ложение вещей».

Я развязал бантик и взял верхнее письмо. Милый мой и ненаглядный Тёмушка! – вились мелкие аккуратные буковки. – Пишет Вам ваша… – и так далее, на четыре с по-ловиной страницы нежности и страсти. И подпись: Любящая Вас неземною любовью Ксения Б.

Ксения Б.! Вот так притча! Знаменитая красавица Ксюшка-вертихвостка. Та са-мая, которую прадед мой Степан Лукич привёз из Малороссии. Которую боготворил. И которую же, тем не менее, до седых волос гонял по всей Старой Кошме вожжами, ругая потаскухой. Частенько в одном исподнем. Хоть трезвый, хоть пьяный. Видно, не зря до сих пор Басарыги ругают непослушных девчонок её именем.

«Чего ж ты мне голову морочил? – спросил я Николая, прочтя подпись и разведя руками. – Выходит, всё-таки «бритва Оккама» – стоящая штука. И самая простая версия – самая верная. Грешная прабабка виновата во всём».

«Обожаю мистификации, – признался он с удовольствием. – А тебе – тебе самому разве ж не интересно было? Разве ж душой не замирал, думая, что вдруг… вдруг и в са-мом деле ты – Живуля?»

«Как не замирал, – сказал я. – Было маленько».

Потом я посмотрел на фотку Артемия Федотовича и подумал: «Дедушка. Это на-до!»

Николай тем временем употребил ещё полсотни грамм, и ещё полсотни и принял-ся хвастливо рассказывать, что мистифицирует он всех и вся, находя в этом массу удо-вольствия. Обожди-ка, он ещё за книгу возьмется. Материала-то – бездна. Вот, хоть бы и о Живуле – чем не сюжет? Поди, пойми, где тут правда, а где выдумка.

Он, кажется, порядком уже поднабрался, но, не колеблясь, добавлял опять и опять. Всё без закуски. Я смотрел на него с тоской и усталостью. Он заметил мой взгляд, что-то там решил для себя, придвинул ко мне пальчиком письма и приказал, чтобы я их сейчас же забирал. Я спросил, зачем. «Как зачем? – вроде, осердился он. – Тебе ж писа-ны». Опять двадцать пять! «Будет уж шутить, – сказал я, с трудом сдерживая недоволь-ство. – Проехали». Не выношу, когда заезженную пластинку крутят вновь и вновь. «Ка-кие шутки, – сказал он с пьяным упрямством. – Я серьёзно».

Не знаю, чем бы это закончилось, если б не вернулись наши археологи. Маша не-сла громко мурлычущего Люсьена на руках, легонько трепала за ухо и выговаривала за непослушание. А Костя, белый, как гашёная известь и с прыгающими губами, медленно прошёл в дальний угол, сел там на табурет и сгорбился. К ногам уронил пластиковый па-кет.

«Чего это?» – спросил его с подозрением Николай.

Я подумал, что пришла пора убираться. Незачем моей дочке смотреть на этого пьяного и нервно-бодрого во хмелю старика и этого печального юношу.

«Коврик бабы Они», – сказал Костя бесцветным голосом.

«И чего он, коврик?» – продолжал допрос бывший истребитель фашистских и на-ционалистических банд.

«Изображение на нем снова изменилось. – Костя поднял на Николая глаза. – Лю-ди и животные переместились. Ни о какой ошибке не может идти речи. Он и в самом де-ле по-своему живёт. Ковёр, понимаете? Я не сошёл с ума, у меня есть замеры, они запи-саны и заверены свидетелями. Не знаю, что и думать».

«А чего тут думать? – сказал очень громко Николай. – Обычное дело. У нас и не то случается. Подумаешь, картинка на ковре шевелится. Места здеся такие, что только тут держись! Вон, мужик бессмертный в двух шагах от тебя сидит, и ничего».

Я, почуяв, что терпению моему приходит конец, поднялся, взял Машу за плечико и подтолкнул к выходу. «Пора домой ехать, малышка. Ну, бывай, Никола. Спасибо за помощь. Константэн, может, ты с нами? Чего тебе тут, в нежилой, пусть бабушкиной, избе… Поедем, у нас и комната найдется свободная, приютим».

«Правда, поедем, мой рыцарь!» – сказала Машенька.

«Да, – сказал Костя задумчиво. – Я, пожалуй, поеду с вами, прелестная леди. Дядя Коля! – почти выкрикнул он вдруг звонко. – Скажите, ведь это вы вызвали тогда спец-наз? Когда Возницкие… ну, когда Возницкие меня… Вы? Некому же кроме вас! Теле-фон-то в Серебряном единственный».

Николай молча сопел. А Костя теребил свой заколдованный коврик, смотрел на Николая в упор и, повторяясь, твердил, что пусть он признаётся, что звонил. Кроме него некому. И тут Николая прорвало.

Да, это он вызвал спецназ. Да, да! Что в том плохого, глупый пацан? Он тем са-мым жизнь спас Косте, не меньше. Ведь бойцы-то практически все полегли, только и ос-тался Илюхи сын еле живой. Штольц Илюха, Колин боевой товарищ, попросил помочь сыну-комитетчику: проследить за парочкой подозрительных субъектов. Не мог Коля ему отказать, не мог и не хотел. Да, следил. Да, докладывал. Не за страх, а за совесть. Потому что хоть кто-то должен со злом бороться, если большинство старается его не замечать, а то и вовсе покупается на его запретную сладость, его тёмное очарование. Можете счи-тать, шпионил и стучал, если с души не воротит оскорблять старого солдата. И, видя, как дела развиваются, Коля за него, пацана, готов был лечь тут со своей берданой. И лёг бы, кабы не приказ Штольца: уйти и не вмешиваться. И он ушёл, рыбачил, будто так и надо, а на сердце кошки скребли. Вернулся, а они там все… лежат. Три парня молодых и Илю-хи сын, забыл, как имя, капитан Штольц. Он-то дышал ещё… Эх… Эх! Теперь всё узнали? Вот и езжайте себе с Богом со Христом.

Мы удрали. Молча. Не могу говорить за Костю, Машеньку и особенно за кота, но я чувствовал себя препогано. Словно вправду оскорбил Николая, обозвал доносчиком и бывшим карателем. Словно на инвалида, попривыкшего за годы к своему стыдному в глазах здоровых людей уродству, из глупого озорства пальцем показал: гляньте, чего у него! И хоть не стыдился Николай ни секунды истребительской и комитетской своей мо-лодости, и хоть не считал ни секунды её постыдною я сам, а один леший – погано.

Отъехав от Серебряного, я остановил мотоцикл возле речки и умылся в ледяной воде. Напился. Потом сел на камешек, свернул козью ногу и начал с ожесточением тра-вить себя дымом. Неторопливо подошли мои пассажиры. Костя, задумчивый и сомне-вающийся одновременно, спросил, как я считаю, что же всё-таки происходит? Почему здесь чудеса – обыденность, а в большом мире – сказка? Почему, отдалившись от наших мест, он начинает думать о мистике со снисхождением и иронией; вернувшись же, пони-мает, что ирония эта была как минимум неумна и, во всяком случае, отвратительно вы-сокомерна? Я спрятался от ответа за клубами дыма. Разглагольствовать сейчас о прорехе в пространстве, ведущей туда, не знаю куда, где есть то, не знаю что, которое действует на здешний континуум так, не знаю как, казалось мне… ну, неуместным, что ли. Сейчас, когда неплохой мужик Коля-однорукий надирается в одиночку оттого, что на него по-действовало известно что и – известно каким образом. Вот где мистика, думал я, тошная мистика межличностных отношений. Не касаясь человека, симпатизируя ему, причинить тем не менее боль. А Костя смотрел на меня, как на пророка и ждал ответа. Отстань, ду-мал я, отстань, отвяжись! С чего ты взял, что спрашивать об этом нужно меня?

Выручила Машенька, а лучше бы не выручала.

Она вытащила из моего рта окурок, отбросила в придорожную грязь, изо всех своих девчачьих силенок обвила меня ручками и сказала, что да, чудес у нас множество, а иначе и быть не может. Ведь папкина машина сломалась только с виду, а на самом деле работает до сих пор и всё вокруг себя меняет.

Какая машина, доча, обмирая, спросил я, а Костя удивлённо поднял брови: дейст-вительно, какая?

Большая и безобразная машина, которая притворилась, что её нет, а на самом деле есть, которая проделала ход к не нашим местам, был ответ. Давным-давно, когда папку звали ещё не папкой, а как-то по-другому, он строил в Серебряном машину, чтобы попа-дать куда хочешь и видеть что хочешь. А когда построил и попробовал куда-нибудь от-правиться, то попал в такое плохое место, что ой-ой-ой. Там жили чудовища без души и без сердца, похожие на некрасивых людей и, увидев папку и узнав, что у него есть душа и есть сердце, бросились на него, чтобы душу отнять, а сердце превратить в комок пыли. Он успел уйти и попросил своих товарищей, жёстких как железо, машину взорвать – ведь чудовища гнались за ним, а ход почему-то не закрывался. Товарищи, жёсткие как железо, взяли у него много денег и машину взорвали. А папка, боясь, что сердце его всё-таки за-разилось чужой пылью, пошёл на войну, чтобы там пропасть без вести и сбить со следа тех чудовищ, которые охотились за ним. И жёстких как железо товарищей, которые охо-тились за ним тоже. Но машина, хоть разрушилась во взрыве по винтику, оставила после себя как бы невидимый отпечаток, который иногда может становиться снова машиной и снова открывать ход в не наши места. И тогда чудовища лезут к нам, чтобы отнимать у людей души и превращать сердца в пыль. А папка на войне пропал без вести, как хотел, – он забыл себя, забыл обо всём. Сейчас машина – она же почти живая! – соорудила для себя как бы крошечный собственный мирок. Он рядом с нашим и похож на наш, но дру-гой. Как будто намеренно плохая фотография хорошего человека. В этот мирок можно попасть, если знать, как. Люська вот умеет. Иногда. Только ему трудно и немного больно и очень страшно там. Там много лёгкой и вкусной добычи, но ещё больше врагов, самый опасный из которых – красная сороконожка, ядовитая, как сто змей сразу.

Машенька говорила быстро, возбуждённо, дышала мне в шею горячим, и я вне-запно понял, что у неё жар и бред. И испугался по-настоящему. Костя слушал во все уши, иногда принимался кусать согнутый крючком палец – волновался, словно свято верил каждому её слову. Я жестом показал на Машин лоб. Он прикоснулся ладонью и всплес-нул руками. Жар, без сомнения. Продуло во время езды. Я усадил их в коляску, велел Косте обнять её покрепче и поспешил домой.

Всю дорогу девочка рассказывала Косте про машину и её жуткий мирок, в кото-рый ходит Люсьен. Про чудовищ без души и как они собираются покорить нашу Землю, а собаки Трефиловской породы, такие, как Музгар, чуют их, чуют их слуг среди людей и не боятся, и могут прогнать. Про маму, которая умеет «волшебничать» и непременно научит её, Машеньку. Про папу, который никогда не вспомнит, кем был раньше и нико-гда не умрёт, ведь он прошёл в не наше место и ход его пометил бессмертием. Только это не та мерзкая метка, про которую рассказывала Машеньке бабушка и которую назы-вала «клеймом зверя», а другая: ведь папка не стал Антихристом и не станет ни за что, ни за что!!! И про то говорила Машенька, с совсем недетской болью и страданием за друго-го, как это невыносимо страшно – жить всегда; жить, не помня себя, жить дольше тех, кого любишь…

Костя рискнул спросить, откуда она всё это знает, и Маша ответила: просто знаю. У меня же мама волшебница, её папа так и называет: «Волшебница ты моя, колдунья и чародейка». Значит, и я – чародейка.

Температура у неё оказалась 40,2.

Я виноват, один я.

ГЛАВА ПЯТАЯ,
в которой я пощусь и пускаю кораблики. Шапка с бубенчиками. Адская скважи-на на брюхе. Спасти девственниц! Иде я?

Никогда я не верил россказням о пользе голодания.

Омолаживающий эффект, лечебный эффект, эффект просветления духа и про-светления оптики. Обострение интуиции и ума, обострение чувства прекрасного и скорое притупление чувства голода… Ручаться можно, апологеты содержания желудка и кишеч-ника в пустоте вспомнят ещё несколько десятков замечательных эффектов, которые пре-поднесёт старательному неедяке воздержанность в питании.

Всё обман!

Например, на третий день абсолютного поста досадное чувство голода должно притупиться, сменившись чувством небывалой лёгкости во всем теле. Ничего подобного! И на третий день и на четвёртый жрать мне хотелось ничуть не меньше, чем в первый. Пожалуй, даже сильнее. Хотелось жевать. Хотелось жевать неподатливую волокнистую пищу. Жареное мясо. С кровью. Да хоть бы хлеб. Жвачка не помогала, я выбросил её в раздражении в унитаз. Минеральная вода, которую я вливал в себя литрами, проскакива-ла желудок с крейсерской скоростью, оставляя за собой ощущение всё возрастающей раз за разом, небывалой, абсолютной, стерильной чистоты. Той чистоты, которая, между прочим, человеческому желудку вообще не нужна.

А где обещанная бодрость? Меня постоянно клонило в дремоту, но сон был не-крепок, жарок – словно при болезни. В сновидениях ко мне являлся Поль Брэг, автор бестселлера «Чудо голодания» и намекал, что неплохо было бы каждые двенадцать часов ставить клизму. Тогда, дескать, очищение будет более полноценным. Брэга сменял Пор-фирий Иванов, говорил, что клизма – дрянь, нужно вовсе не клизму ставить, а ходить босиком по снегу, обливаться ледяной водой и единяться духовно с Природой. Порфи-рию активно поддакивал покойничек Виталя Зомби, которому водой обливаться было не только полезно, но и необходимо – на нём голубым огнём, словно сотканная из природ-ного газа, горела одежда. Являлись ещё какие-то измождённые личности в лохмотьях, облепленных репьями. Грязные, дурно пахнущие, с гноящимися глазами, увешанные ржавыми цепями, увенчанные терновыми венками. Предлагали, настойчиво, с угрозами и проклятьями, раз уж всё равно я воздерживаюсь, не терять времени впустую, а возне-стись помыслами в небеса. И молиться, молиться, молиться…

Просыпался я с тяжёлой головой и колотящимся сердцем.

Обещания телесной силы и выносливости также оказались дутыми. Стоило мне приступить к прокачке пресса или отжиманиям (в довольно неудобном положении – ру-ки за спиной опираются на толчок), как по всему телу выступал обильный пот, а колени начинали дрожать. Однако я не поддавался слабости и продолжал выполнять физические упражнения. Времени у меня было навалом, и я решил занять его проработкой рельефа отстающих мышечных групп. Благо потребная для такого дела низкокалорийная диета соблюдалась сама собой, без возникновения на горизонте каких-либо труднопреодоли-мых соблазнов. Пачка галет, которую я сжевал в первые часы заключения, оказалась единственной.

«Кормить вас больше не станут, придётся в дальнейшем воздерживаться. Полезно. Хлебцы эти – поблажка. Скушали, и не обессудьте, довольно с вас. А вот минеральной воды не экономьте, её будет сколько угодно…» – Гойда, похоже, начитался брошюрок «Здоровый образ жизни» и поверил, что чепуха, которой тамошние авторы, поголовно целители-шарлатаны оправдывают длительную голодовку – чистая правда.

А поскольку к своей Голгофе я должен подобраться в состоянии наивысшей цело-мудренности и беспорочности, то кормить меня – только портить. Вредно для конечного результата. Вот слабительное – полезно. Принимайте его, Филипп, почаще.

Как же, всенепременно! Жаль, Гойда не ведал, что пурген стал жертвой унитаза ещё в первый день заключения.

На очищение организма от шлаков и отрешение души от всего земного и пустого мне было дано девять дней. «Мне нравится число девять, – говорил Гойда, по своему обыкновению подхихикивая и неловко помахивая палочкой. – Есть в нём некая скрытая магия. Некий намёк и как бы незавершённость. И в то же время цельность. Намёк на не-что грандиозное. Как бы трепетное ожидание: вот-вот!.. Как бы детская вера в чудо: ещё мгновение, – и!.. Прелестное число, самое лучшее в первом десятке. Не напрасно оно са-мое последнее из однозначных. Девять дней… так и хочется продолжить фразу, правда? Но есть опасность сказать банальность, поэтому лучше остановиться. Итак, девять!»

Этот помешанный борец с банальностями посещал меня довольно часто, каждый раз принося новую тему для беседы, которую и развивал вполне самостоятельно. К вели-кому моему счастью, «лейденских банок» он больше не с собою не брал. Хотя, я допускал это, сам немножко подзаряжался от них хорошим настроением. Иначе откуда его неиз-менная бодрость, его странные, часто неуместные смешки-кхеканья?

На горячие мои заявления, что я не считаю себя достойным уготованной великой чести, ибо грешен, порочен и глуп, ибо давно не девственен (на это я упирал особо), Гой-да только беззаботно смеялся. «Да где ж беспорочного-то взять? Вы, Филипп, иногда по-разительное малодушие проявляете. Допустим, освобожу я вас. Помещу на ваше место чистого помыслами ребёнка, ангелочка. Представьте его подавленность, его невырази-мый ужас, когда он поймет, что с ним намереваются совершить что-то этакое. Непо-нятное. Пугающее. Он и не выдержит, пожалуй. Неужели вам его не жалко? А как вы се-бе представляете лидера нации десяти-двенадцати лет от роду? Нет, вы мне подходите лучше всего. Вы сами не знаете своей харизмы! Женщины вас полюбят глубоко и безза-ветно за одну только внешность, за голос, за улыбку, это же очевидно. Мужчины будут доверять вам за вашу физическую мощь, непременное свойство вожака стаи. Кто-то – за остроумие, кто-то – за подкупающую простоту и народность, что в нашей державе нема-ловажно. Твёрдость в характере разовьется сама и очень скоро. Твёрдость в вас есть уже сейчас, алмазная твёрдость, она ясно видна опытному взгляду, сколько бы вы её ни скрывали за напускной неуверенностью и мягкотелостью. Нет, Филипп, не спорьте! Вы – идеальный вариант. Не забывайте и того, что все ваши лучшие качества будут много-кратно усилены. И в первую очередь те, которые необходимы грандиозному правителю, вознесённому над странами и народами».

Пробовал я заходить с другой стороны. Что он, Гойда, думает о своей дальнейшей участи? Неужели тиран, которым, не дай Бог, я всё-таки стану, позволит Гойде продол-жать спокойно жить? Ему, по сути создавшему, изваявшему этого тирана из невидного, в общем-то, «полуфабриката»? Ему, видевшему тирана в одних трусах, прикованным к, пардон, сантехническому очку? Заблуждаться на этот счёт не стоит. Я придушил бы его даже сейчас, появись вдруг такая возможность, и Гойда это превосходно знает! После инициации же и метаморфоза я, то бишь, уже и не я вовсе, Дьявол собственной персоной, не позволит ему прожить одного лишнего мгновения. Размажет микронным слоем по по-лу и стенам. Разрежет на куски и утопит в этом самом унитазе. УНИЧТОЖИТ!!!

Разумеется, парировал Гойда. Совершенно справедливо, – размажет, растерзает, даже из памяти вымарает. Но им, Гойдой, движет отнюдь не сладенькая мечта прибиться к будущей главной кормушке, получить от благодарного властителя уютную синекуру. Одно-единственное ему важно – увидеть триумфальное явление Князя народу. Понять, что жизнь прожита не напрасно, и главное дело закончено успешно. И вот ещё чего я не знаю, кхе-ххе!.. Он вовсе не собирается отпускать меня в свободное плавание. Мы отпра-вимся в великое будущее вместе. Перенос сознания реален. «Лейденская банка», под-вергнутая некоторым изменениям, позволит выполнить его со стопроцентной надёжно-стью.

Мы. Будем! Одним!! Целым!!!

Причём без шизофренического раздвоения личности. Поскольку рождённое че-рез… да, через пять дней существо будет не совсем уже человеком.

…Гойда приносил маленький телевизор и показывал мне новости. При этом он садился от меня дальше, чем обычно, у самого выхода, и не отпускал Ильдара. Побаи-вался. Глядя в экран, я рвался с цепи яростней обычного.

В городе творилось нечто ужасное. Демонстрации, митинги, кровавые стычки ми-лиции с гражданами и граждан между собой. Массовые убийства, обставленные как ри-туальные, посвящённые Сатане. Нападения на храмы различных конфессий, разорения кладбищ. Самоубийства. Аварии, пожары, теракты. И везде – Сатана! Сатана! Люцифер! Ждём! Вершим – во имя Твоё! Присягаем – делу Твоему! Из магм – восстань к нам!

Разворачивался обещанный новый этап деятельности «Предстоящих».

– Наших боевиков, – комментировал Гойда, – почти уже не приходится подбад-ривать э-э… искусственно. После гибели Зомби они превратились в форменных волков. Они хватили человечинки и не могут остановиться. Ни сна, ни отдыха. Режут виноватых и невинных. Результаты колоссальные! Город напоминает грозовую тучу, разряды из ко-торой лупят с периодичностью поистине небывалой. «Лейденские банки» заряжаются едва ли не самостоятельно. «Игвы» разряжают их в местах скопления народа, почти не скрываясь, и надо видеть последствия! Я подброшу вам оперативные съёмки, вы оцените эффект. Правоохранительные органы дезорганизованы, не имеют ясных целей. Личный состав милиции и солдаты внутренних войск вооружены боевым автоматическим оружи-ем, снабжены бронетехникой, выпущены на улицы и стреляют без разбору. Мне иногда кажется, – сознался он, – что мы слишком уж форсировали события. Но теперь поздно что-либо предпринимать. Контроль над ситуацией полностью утрачен. И не только за-конной властью, доживающей последние минуты, но, к сожалению, и нами. Маховик раскрутился, остановить его немыслимо. Его можно только присоединить к потребному механизму или сломать. Пройдет пять дней – и мы поймём, что из задуманного нам уда-лось. Удалось обратить эту чудовищную энергию на свою пользу или нет. Если да – мы победили. Если нет, нас раздавит.

Смотрите, Филипп, не смейте закрывать глаз!

Ваша власть будет стоять на прочнейшем в мире фундаменте из костей и ужаса человеческого, одновременного ужаса миллионов людей, – поэтому она будет непоколе-бима!

Зато и вы не сможете отступить. Никогда.

Иначе жертвы будут напрасны.

Человеческие жертвы… Человеческие. Сможете ли вы перешагнуть через них?..

С какой неистовой силой я желал порвать цепь! С какой…

Я знал, что это возможно. Возможно! Не в цирке, в жизни. Мой собственный дед, именем которого меня назвали, однажды, в момент наивысшего волнения и страха за жизнь близких, порвал голыми руками лодочную цепь, словно гнилую бечевку.

Это случилось в конце тридцатых годов. Моя бабушка и тётя, тогда совсем ма-ленькая девчонка, поплыли на лодке через реку, в соседнюю деревню. Туда приехали торговцы с товарами. Была весна, река разлилась, а мост разобрали ещё раньше, чтобы не унесло половодьем, не разломало ледоходом. Паром ходил только по расписанию. Дед велел бабке забирать как можно выше, чтобы течением не снесло на паромный трос и не перевернуло. Видимо, она забрала мало. Дед, услышав крики: «Филькя, беги на реку! Еленка твоя с Нюркой тонут!», выскочил из избы в окошко, в одних подштанниках, без рубахи и сапог. Еленка с Нюркой не то чтобы совсем уж тонули, но отнесло их уже дале-ко. Девочка лежала на лодке, перевёрнутой кверху днищем, кашляла и подвывала, а ба-бушка бултыхалась рядом. Плавать не умели ни та, ни другая. (Кстати, тётя вспоминала, что тонуть ей было совсем не страшно и не больно. Она словно бы пила, пила, пила реч-ную воду, и всё не могла напиться. Ещё на дне колыхались такие красивые-красивые мягкие водоросли, в них хотелось улечься и заснуть. Больно стало потом, когда её выта-щили, и пришлось выпитую воду отдавать назад реке. Я уверен, она что-то перепутала. Во время паводка вода вовсе не прозрачна, а больше похожа на жидкую глину – уви-дишь ли сквозь неё водоросли? Да и не могла бабушка нырять за ней. Она же совсем не умела плавать.) Дед заметался по берегу. Потом подскочил к чьей-то лодке, ухватился за цепь, заорал зверем, рванул – и цепь не выдержала. Впрочем, бабушку с тётей спас дру-гой мужик. Он находился гораздо ближе к тонущим, был уже на воде, уже в лодке и по-спел раньше деда.

Я знаю, какими цепями приковывают лодки в Петуховке. Вряд ли в тридцатых годах использовали более тонкие. Моя блестящая кандальная цепочка выглядела бы ря-дом с лодочной цепью украшением, и только.

Неужели дед был во столько раз сильнее меня?

Или сталь в моих оковах – особо прочная, легированная?

Или меня просто-напросто не припекло по-настоящему?!!

Шестой день выдался самым тяжелым. Во-первых, уже сутки, а то и более ко мне почему-то никто не приходил. Минералка кончилась, я был вынужден пить сырую водо-проводную воду. Страшная гадость. Я звал надзирателя, гремел по трубам и, отчаявшись дозваться людей добром, пустил струю из крана мимо ванны. Вода давно уже уходила под дверь, но никому не было до этого дела. Бросили меня, что ли? Во-вторых, начался-таки долгожданный насморк, а вдобавок возникла резь в животе.

Наверное, из-за воды.

А возможно, думал я с горькой иронией, оттого, что я так ни разу и не сожрал слабительного и не засадил себе клизму, как рекомендовал умудрённый многолетним опытом мистер Брэг. Ах, как халатно по отношению к собственному здоровью и недаль-новидно я поступал! Наверное, стоило бы попросить Гойду проделать для меня эту не-хитрую процедуру.

Настроение было ни к чёрту. Задница за неделю превратилась в сплошную сухую мозоль, повторяющую по форме унитазную крышку. Дёсны и зубы молили о любой, лю-бой работе. Я вдруг пожалел, что выкинул жвачку и с определённым интересом начал поглядывать на губку. Тоже ведь упругая.

Сочинение Дэна Симмонса бесило меня одним своим видом. Растерзав несколько книжных страниц (варварство! кощунство! – раньше я бы и с дамским детективом в мяг-кой обложке так не поступил), я понаделал лодочек и пускал их по течению. Лодочки скапливались у двери, образовав подобие Беляевского Острова Погибших кораблей. Я метнул в них пустую бутылку и ещё раз примерился к цепи. От многократных попыток у меня уже образовались раны на запястьях. Раны саднили. Пробовать силы с каждым ра-зом хотелось всё меньше.

Тут я наконец услышал множественные шлёпающие по воде шаги в коридоре, ру-гань и звон ключей. Дверь открылась, кораблики и бутылка вырвались на волю. В ком-нату ввалился мужик в сапогах и халате. «А, Рваный рот», – узнал я его. Служитель при «лейденской банке», получивший за излишнее рвение от Гойды костылем в пасть.

– Закрой кран! – заорал он.

– Сам закрой, – предложил я с плохо скрытой угрозой. – Видишь, у меня руки свя-заны.

Рваный рот сплюнул в раздражении, погрозил мне кулаком, но близко подходить поостерёгся. Затем выскочил в коридор, закричал на кого-то там, срывая злость: мать-мать-мать! шевелись-живо-твою-мать! В камеру въехала «этажерка» с человеком-мешком. Рваный рот подтолкнул её почти вплотную ко мне (я почуял густой аммиачный запах, исходящий от пузыря), опять скрылся за дверью. За первой «лейденской банкой» последовала вторая, затем ещё. В комнату поместилось пять штук, гуськом, ещё одна встала на пороге – половина здесь, половина снаружи. В коридоре продолжали шлёпать сапогами и ругаться – выстраивали продолжение этой апокалипсической цепочки. Я от-метил, что «лейденские банки» соединены между собой кабелями, и что у ближайшей этажерки на верхней полке лежит широкая и глубокая воронка. Раструб наподобие допо-топного «матюгальника». Воронка состояла из нескольких слоёв тонкого листового ме-талла с прослойками бурой изоляции между ними. Такая же изоляция выстилала воронку изнутри. Изоляция казалась мягкой и жирной, как нагретый гудрон, а металл – перека-лённым. На нем виднелись концентрические разводы цветов побежалости. Ещё на рас-трубе имелись ремни, и они понравились мне меньше всего. Я сейчас же представил, как эти ремни накинут мне на голову, затянут пряжки, лицо целиком скроется внутри кону-са… Удушье гарантировано. Рядом с «матюгальником» лежал большой пучок крошечных присосок в виде головастиков с проводками вместо хвостиков. Проводки соединялись с узкой частью воронки «матюгальника».

Жильцы мешков-пузырей пялились на меня дикими немигающими глазами и безостановочно гудели в нос. «Н-н-н-ууу!.. Н-н-н-н-н-уу…» Будто лоботрясы-старшеклассники, от безделья доводящие «училку».

Пока я изучал «лейденскую банку» и сопутствующее оборудование, пока слушал, тихо ярясь, гундосый хор людей-мешков, возня в коридоре почти прекратилась.

В камере опять появился Рваный рот. Он осторожно толкал перед собой инвалид-ное кресло, в котором покоился Гойда. Было тесно. Кресло между ванной и чередой «лейденских банок» проходило впритирку. Когда локоть Гойды касался людей-мешков, профессор кисло морщился.

Руки Гойды были пристёгнуты к подлокотникам, из рукавов пиджака выставля-лись прозрачные трубочки, но на этом сходство его с «лейденской банкой» заканчива-лось. Мешок отсутствовал, пластырь на рту тоже, ноги стояли на подставочке. Впрочем, были пристёгнуты и они. Голову профессора покрывала воронка. Родная сестра той, что я с тайной дрожью отвращения считал предназначенной себе. Воронка сидела на Гойде глубоко, натянутая почти до бровей, но в то же время залихватски, чуть набекрень; рем-ни перекрещивались под подбородком. Головастики-присоски покрывали всё лицо про-фессора – уже без бородёнки и усов, чисто выбритое и ставшее оттого похожим на рези-новую маску. Проводки убегали также ему за уши. Сергей Сигизмундович выглядел шаржированным эскизом к «Волшебнику изумрудного города». Патентованная Баба Яга – Милляр в роли Железного дровосека, только что вытащенного из болота и облепленно-го пиявками.

Сдержать глумливую ухмылку не удалось. Да я и не собирался, конечно.

– Вот так фокус!.. Явление шестое. Те же и голова профессора Доуэля. Салют стратегический! – в некотором недоумении (а как же обещание мистических девяти дней? псу под хвост?) поприветствовал я его, продолжая откровенно лыбиться.

– Позвольте? – сказал Гойда столь же недоумённо и чуть-чуть громче и визгли-вей, чем обычно. Улыбка моя и упоминание головы Доуэля, по всему видать, его задели. – Что значит стратегический?

– Значит, большего масштаба, нежели заурядный, – пояснил я терпеливо. – Я мог бы вам сказать просто «салют» ради отговорки, мог «салют тактический» – если бы был не слишком рад, а сказал…

– А, понимаю, – перебил Гойда. – Мужественно острите. Не теряете присутствия духа. Горд за вас. Завидую вам. А я вот, знаете ли, волнуюсь. И даже весьма. Видите, как дело повернулось? Придётся нам завершать эксперимент, не дожидаясь девятого дня, в лихорадочном темпе. Пришла беда, понимаете, откуда не ждали, кхе-ххе… Впрочем, не пытайте, я даже не стану сейчас говорить, что произошло. Тем более, лично для вас это не имеет никакого значения. Итак, поспешим. Ну, с Бо… а-а, э-э… удачи! Приступайте, милейший, – поощрительно кивнул он Рваному рту.