Текст книги "Зверь с той стороны"

«Старый похотливый козёл!» – подумал я брезгливо. А, скорей всего, и произнес вслух. Потому что Гойда споткнулся, нахмурившись, посмотрел на меня и сказал:

– Молодость, батенька, недостаток преходящий. В чём вы, даст бог (Бога вспом-нил, тварь! – скривился я), ещё уверитесь сами. А что касательно до похотливости, то не вам меня упрекать. О ваших сексуальных подвигах я осведомлён – некоторые письма, хм… пролистал. («Подонок, какой подонок!» – простонал я.) И о Юлии Штерн, моей без-ответно любимой ученице, употребляемой вами за спиной законного мужа, достойней-шего человека, знаю. И о Анжелике Сафиуллиной тоже знаю, – он понизил голос почти до шёпота. – За один намек о вашей связи с которой… кхе-ххе… за один только намёк, повторяю, мой верный телохранитель Ильдар оскопит вас на этом самом месте своим мясницким ножиком… Да и не может пристрастие к чувственной любви служить упрё-ком мужчине. В каком бы возрасте он ни находился, – добавил Гойда уже обычным то-ном.

– Что это вы заговорили о моей будущей старости? – спросил я с всколыхнувшей-ся вдруг надеждой (слаб всё-таки человек! даже такой отчаянный, как я). – Ведь мне уго-тована печальная роль наполнителя для «лейденской банки». Обмолвились?

– Да помилуйте, – сказал Гойда. – Причём здесь какая-то «лейденская банка»? Почему вы так неверно истолковали мои слова? Я, напротив, как раз из Вас собираюсь сделать э-э… Люцифера. Из вас, батенька, понимаете?!

Дневник Антона Басарыги. 18 мая, воскресенье.

Портрет Артемия Трефилова завораживает. Вспоминаются Гоголь и Уайльд, вспоминаются Козыри принцев Амбера. Смотрю на него, и почему-то представляется разная чертовщина, вроде переселения душ, но чертовщину я от себя гоню. Во-первых, мы схожи внешне, в то время как вопрос о внутреннем подобии остаётся без всякого от-вета. Во-вторых, Артемий был известным дамским угодником и родную сторонушку, ища приключений на сво… (хм, хм… в общем, ища приключений), исколесил вдоль и поперёк. Следовательно, сто лет назад ничто не мешало ему провести месячишко-другой в тихом старинном городе Старая Кошма, исконной обители уважаемого старокошмин-цами семейства Басарыг. И в определённом смысле заделаться предком некоторых ныне живущих (не будем конкретизировать, которых, но заметим – бесконечно симпатичных) представителей этой славной фамилии.

Толкование, конечно, целиком на грани допущений, но вполне, вполне достовер-ное. Однако меня не удовлетворяет совершенно. Честность девиц и женщин рода Баса-рыг давно стала нарицательной среди старокошминцев. Только, будьте любезны, не поймите моих слов превратно.

Поэтому я решил посоветоваться кое с кем. Конкретно, с самым серьёзным, самым авторитетным краеведом, топонимом и бытописателем здешних мест, известным в наро-де как Коля-однорукий. Авторитет он заслужил, печатаясь в уездной (несколько раз и в губернской) прессе со статьями на историческую тему. По-моему, в статьях своих не гнушается Николай присочинить для красного словца (а зачастую так прямо безбожно врёт, хоть святых выноси), но за руку его до сих пор не ловили. Проживает Коля-однорукий в Серебряном. А у моего тестя в Серебряном имеется участок десять соток под картофель и турнепс, крестьянский пот на котором частенько проливает ваш покорный слуга. Поэтому сей уездный Нестор-летописец мне более-менее знаком. Случалось нам даже разок-другой посидеть за мужской степенной беседой у костерка, поесть печёной картошечки да с сальцем, да с огурчиком, да с Колиным выдающимся первачком. О по-сиделках тех у меня сохранились самые наиприятнейшие воспоминания. Надеюсь, у него тоже.

День с утра выдался ясный, притом выходной, а забот никаких особых не предви-делось. Население Петуховки в основной массе пребывало на стадионе, где гремел рай-онный спортивный праздник. Там были мои жена и тёща, непременные и увлечённые участницы всяких физкультурных мероприятий. Оттуда же недавно пришли тесть с внучкой.

Тесть, он же председатель поселкового совета, открыв соревнования торжествен-ной речью и пожелав спортсменам рекордов, вернулся, дабы переодеться. Ему ещё пред-стоит попрыгать, поскакать в составе волейбольной команды «Пресс», а в галстуке и штиблетах делать это несподручно.

Взнуздал я своего железного коня породы ИЖ-Юпитер 3М – редчайшей, эксклю-зивной масти «deep purple» (хромированные выступающие узлы, ведущее колесо от крос-сового байка, большущая тракторная фара, рыжие и жёлтые языки пламени на бензобаке – чем не концепт?), загрузил в коляску две двадцатилитровые канистры с водой да и по-катил уж было совсем. Однако меня остановил нежный оклик дочурки-лапушки.

«Папка, далеко ли собрался? Возьми меня с собой», – попросилась Машенька из окошка. Рядом с её светлым личиком маячила окладистая тестева борода поверх радуж-ного спортивного костюма и рыжая Люсьенова морда. «До Серебряного скатаюсь, – ска-зал я больше для тестя. – Я в пятницу говорил с Анатолием Павловичем Коробейнико-вым. Он наладился огород лошадкой пахать, так я договорился, чтобы и наш заодно под-нял по-соседски. Хочу полюбоваться». – «Дорого ли столковались?» – спросил тесть с подозрением, что уж наверняка слишком дорого. Я сказал. Тесть крякнул: «Эх, Тольша, ну, Тольша! Уж этот своего не упустит». – «Зато и сработает качественно, не чета дру-гим», – пожал я плечом. «Что да, то да, – сказал тесть. – А всё ж таки следовало поторго-ваться». – «Не умею», – отрезал я. Тесть попыхтел-попыхтел, но смирился. Куда ему деться? В прошлом году он со вспашкой именно Серебрянского участка ой как оконфу-зился. Подрядил пахать огород одного деятеля на «Беларуси». Так тот, бездельник, тако-го нам наковырял… пришлось после загонять мотоблок с навешенным культиватором да обрабатывать землицу по новой. Набегались за блоком до усёру оба – как тесть, так и я.

Нуте-с, куда деваться? – дочке я отказать, конечно, не смог. Тесть попросил под-кинуть до стадиона – всё равно по пути, – не отказал и ему. Канистры из коляски при-шлось выкинуть, а жаль. Не то чтобы в Серебряном не было воды – там и речка вам и колодцы. Просто дорога на Серебряное – не ах. Значительная её часть в поперечном се-чении имеет неприятный для мотоциклиста перепад высот. Уклон рельефа на отдельных участках составляет градусов до двадцати. Канистры (40 кг с лишком) мне нужны были в целях безопасности движения, как импровизированный противовес.

Кроме Машеньки в коляску проворно нырнул Люсьен. «А этот ещё куда? – спро-сил я. – С дедом, на спортивную арену? Соревноваться в лазании по канату и столбу? Ручаюсь, он соберёт все награды». – «Не-ет! – захохотала Машенька. – Люська с нами выпросился. Он же родом из Серебряного. Стало охота дома побывать. У него там друг живет, пёсик».

Исчерпывающие сведения. У иных дети с Карлсоном общаются, а у меня – с ко-том. Блин!

Над стадионом реяли разноцветные флаги. Летали порванные мускулистыми гру-дями бегунов-победителей финишные ленты, похожий на Белую Бабу воздушный змей и воздушный змей, похожий на белого мужика. Витали запахи конского и людского пота, свежей земли, травы, пива и газированной воды «Апельсин». Звучали азартные выкрики и рукоплескания. Звенел мяч.

Казачки, наши и приезжие, только что закончили джигитовку. Главный кубок вручался, как и в прошлом году, удалому атаманскому отпрыску Ростиславу Бердышеву. Он был чубат, белозуб, нахален (ох, нахален!) и притом столь надулся, гордясь собою, что смотреть смешно. Моя Ольга, как одна из красивейших женщин посёлка, подносила Бердышеву триумфальную ленту через плечо. Ростислав надеялся произвести впечатле-ние своей победой в первую очередь, конечно, на неё, никакого секрета тут нет. И с не-терпением ждал, очевидно, заслуженного поздравительного поцелуя. А она, видя его вы-тянутые губы и покрасневшие уши, засмеялась и ускользнула. Как оскорбленный ста-нишник сдержался и не швырнул кубок оземь, не растоптал ленту ногами, не соображу.

Возле широко распахнутых ворот стадиона был сооружен помост для гиревиков. Двухпудовиками играючи жонглировал на зависть друзьям и соперникам молодой чело-век Элвис. Разминался перед основными соревнованиями. На него с замиранием сердца смотрели ночные плакальщицы: гренадерша Надя и Алёна Горошникова. Время от вре-мени соперницы обменивались смертоубийственными, точно боевые эспадроны, взгля-дами. Лязгала сталь, летели искры, и вновь влюблённые очи обращались на полуголого здоровяка.

Так вот кто повинен в разбивании ваших сердец, подумал я. А ведь не зря по нему девочки сохнут. До чего ж здоров, атлет! Хоть и прыщеват без меры. Тут Надя, видимо, боковым зрением заметила меня и, здороваясь, кивнула. Помнит. Я кивнул в ответ и улыбнулся. Она вдруг смущённо зарделась и потупила глазки. Мне пришло в голову, что она по-своему очень недурна, и будь я моложе, ей-богу, приударил бы за ней. Было бы интересно. Да что там! Мне уже становилось интересно. Вот те на! Я глянул на неё опять. Определённо, недурна! В голове закопошилось что-то этакое… романтическое. Озорное даже. С паскудно-удалецким привкусом. Из разряда: «А вот бы…»

«Молодец», – похвалил я Элвиса вслух, дабы отвлечься от неумеренно игривых мыслей. «Молодец против овец, – недовольно парировал тесть, – а против молодца и сам ягнёнок. Нету нынче на него нашего Филиппа, вот он и красуется. Салага!» – «Да, – со-гласился я, – Фил бы сейчас не только гири метал. Прихватил бы для потехи и пару зри-телей». – «То-то и оно, – протянул тесть. – И чего он в этот раз не приехал? Раньше, вро-де, никогда не пропускал. Эх, тряхну стариной! – вдруг воскликнул он. – Негоже, чтобы по гирям победителем кто-то иной, кроме Капраловых становился! А ну!..»

Оставив тестя отстаивать фамильные завоевания, что грозило затянуться надолго, мы поехали дальше. (Новейшие данные союзнической разведки: молодость уступила-таки опыту. С минимальным разрывом. Ни секунды не сомневаюсь в завидных физиче-ских кондициях тестя, но… Объективности ради: Элвис запросто мог сыграть в поддавки – например, из уважения к сединам и политическому весу.)

По дороге я завернул на плотину – глянуть, сколь высоко держится зеркало пруда, а также проведать лодку. Позавчера я смолил её и конопатил, сейчас она лежала на бере-гу кверху днищем, нетерпеливо ожидая пуска на воду. Подождет ещё. «Теперь газу?» – спросил я, осмотрев лодку.

Дочка и кот – из-под полога выставлялись одни мордашки – враз кивнули.

И я дал газу. Но с оглядкой на драгоценную пассажирку, потому далеко не полно-го. Будь один, дал бы, конечно, больше – страсть не люблю медленно ездить. Однако ж до Ямской избы долетели вмиг. Там настигли попутного пешехода. Молодой парень. Шатен с непокрытой головой. Тонкий, одетый не по-походному, а обычно – голубые джинсы, белая ветровка. В белых кроссовках и с голубым самошитым джинсовым рюк-зачком за плечами. Шёл он легко и помахивал декоративной тросточкой, более подходя-щей для пижонских богемных тусовок, чем для наших горных и лесных дорог.

Я снизил скорость, посигналил, подъехал, остановился. Парень обернулся, и я его узнал. Костик Холодных, сосед моих родителей по лестничной площадке. У него бабка живёт в Серебряном. Как-то раз, года два назад, я его туда подвозил от автобуса по мате-риной телефонной просьбе. На этом самом мотоцикле. Вот так встреча!

«Константэн, – сказал я радостно. – Ты ли это, дружище? Ты, конечно, ты… Дав-ненько я тебя не видел. А ты здорово подрос. И возмужал».

Он прищурился против солнца. «Дядя… дядя Тёма?» – «Не Тёма – Антон, – ска-зал я. – Антон Басарыга. Предпочтительно без “дяди”». – «Точно, – хлопнул он себя по лбу. – Ну конечно же, дядя Антон! Извините. Вечно я, балбес, имена забываю, путаю». – «Забыл, так забыл. Не страшно, – сказал я. – Ты в Серебряное? Садись, подбросим!» – «Как в прошлый раз?» – спросил он и засмеялся. «Ага!» – Засмеялся и я, внутренне недо-умевая, чем его так уж развеселил «прошлый раз».

К веселью сейчас же подключилась Машенька. Мы от души похохотали теперь уже втроем. «А как зовут вас, прелестное дитя?» – спросил Костя, с умилением взирая на веселящуюся малышку. Я не успел и рта раскрыть. «Маша», – тоном благовоспитанной девочки пискнуло прелестное дитя и церемонно протянуло ручку. Костя с серьёзным ви-дом пожал её, а затем… «Маша, разрешите мне быть вашим рыцарем!» – Он преклонил колено и коснулся детских пальчиков губами. «Извольте», – кивнула новоиспеченная дама сердца. Я отвернулся, пряча улыбку. «У вас, дядя Антон, кажется, есть ещё сын та-кого же возраста?» – спросил Костя. «Увы и ах, – вздохнул я о наболевшем, – сына бы, конечно, надобно завести непременно. И давно бы пора, как без наследника?.. Но по-ка…» – «Опять я, получается, чего-то напутал, – огорчился Костя. – А ведь мне вспоми-нается определённо мальчик. И мотоцикл у вас, помнится, был не этот. Снова ошиба-юсь?». – «Нет, – успокоил я его. – Мотоцикл тот же. Окраска другая, ещё кое-что. Тю-нинг, выражаясь современно. Шурин расстарался. Ну, и я ручки приложил». – «Замеча-тельно получилось», – похвалил Костя. Незаметно было, чтобы он кривил душой. «Спа-сибо», – немного смущенно сказал я.

Тут из коляски высунулся Люсьен, и Костя его увидел. Воскликнув громогласно: «Барбаросса?!!» он бросился целовать заспанную кошачью морду. Выяснилось, что доб-рая старушка, первая Люськина хозяйка, была Костиной бабушкой Онисьей. Ныне, к со-жалению, покойной. Внучок-студиозус направлялся в её избушку за какими-то замеча-тельными и важными предметами, напоминающими о беззаботном деревенском детстве. (О, ностальжи!..) А заодно намеревался пожить недельку в Серебряном, повидать знако-мых. Повидать Ониного пса Музгара, проживающего нынче у… у дяди Коли-однорукого. Каскад счастливых совпадений!

Заднее мотоциклетное сиденье Костик оседлал столь ловко, будто только этим и занимался все свои, сколько ни есть (осьмнадцать, пожалуй), зим и лет. Но сидел напря-жённо, словно ждал всё-таки от меня какого-нибудь неприятного фортеля, каверзы ка-кой-нибудь. «А вот возьмет этот дядя не то Антон, не то Тёма, у которого не то сын, не то дочь, и столкнет злодейски меня с мотоцикла если не на повороте, то уж на мосту точно!» Впрочем, не исключаю, что он помнил… Хоть, вроде, не должен…

…Тот самый «прошлый раз» в Серебряном выдался для Кости не слишком удач-ным. А я оказался об этом случайно осведомлён. Было так. Почти одновременно с Костей появились в Серебряном парень и девушка. Столичные штучки, молодые и красивые. Особенно девушка. Она была прелестна, прелестна! По понятным причинам главное внимание я обратил на неё. Тем летом как раз тесть готовился сразиться за председатель-ское кресло, Ольга повышала квалификацию на очных курсах в далёком граде Петра Ве-ликого, тёща нянчилась с внучкой и домашним хозяйством… Ну, а мне выпал редкий случай отгулять отпуск в июне. В дополнение к отпуску достался мне огород. Со всеми сорняками, колорадскими и прочими вредителями сельскохозяйственных культур, с оку-чиванием, поливкою и так далее. Словом, в Серебряном я проводил массу времени.

Сперва юные дачники меня заинтересовали весьма и весьма. Интеллектом не обижены – по лицам видно, да и внешне симпатичные. А девушка, как я уже отмечал, вообще!.. Начал к ним наведываться («Я, эта, тутошня антеллигеция, значить. Просве-щенный, сиречь, золотарь, во как!»), беседовать на различные темы. Литература, поп-история, поп-футурология. Девушка Катя категорически отмалчивалась, зато брат её, Никита, выдавал оптом и в розницу резкие, но интереснейшие (и, насколько могу судить с высоты своей, эта, эрудиции, чертовски оригинальные) суждения. Но что примечатель-но – чем дальше, тем всё меньше они мне нравились. Оба. От них словно бы исходила какая-то недобрая, жутковатая, дьявольская сила. Девушка прямо обжигала своей сексу-альностью. Но не видимой, а скрытой, потаённой, отчего ещё более притягательной. Че-стно признаюсь, я вожделел её до болезненной ломоты в известных местах. Грубая, зве-риная похоть. Чувствуешь себя полнейшим скотом, но это даже нравится, вот что страш-но. А Никиты я вскоре и вовсе стал опасаться физически. Трудно объяснить. Говоришь с ним, говоришь и вдруг ловишь себя на ощущении, что не с человеком разговариваешь, а с адской машиной, под человека замаскированной. И она, того и гляди, взорвётся. Сума-сшествие какое-то…

Кроме того, они напропалую курили травку.

Вот к ним-то в оборот и попал наш Костик. Ничего удивительного – Катя его ув-лекла, зачаровала, он влюбился без памяти. А Никита заинтересовал как сильный, ум-ный, ироничный, но в то же время ничуть не высокомерный взрослый товарищ. Навер-ное, Косте хотелось иметь как раз такого старшего брата. Запредельным напряжением воли пересилив стойкую интеллигентскую деликатность, я вмешался. Предложил Никите оставить парня в покое. Он расхохотался мне в лицо, наговорил целую кучу остроумных слов, являющихся, по сути, очень обидными оскорблениями, а напоследок обозвал кли-кушей и уже открытым текстом послал. И я, махнув рукой, пошёл. Что с ним, драться, что ли?

Спустя день-другой, ввечеру, копаясь среди картофельных грядок, я услышал вро-де как выстрелы. (Да, дело было, конечно, опять-таки в Серебряном.) Подозрительные хлопки донеслись со стороны заброшенной школы, где квартировали Никита с Катей. Я завёл мотоцикл и помчался туда. Думал, они застрелили Костю. Или Костя их. У школы стоял работающий «УАЗ» с распахнутыми дверьми, пустой. Я спешился, не решаясь вой-ти. Выстрелы не повторялись. Потом мимо меня промчался и нырнул в школу здоровый пушистый пёс. Послышалось глухое собачье рычание, звуки борьбы, проклятия, вскрики, полные боли.

В школьном окне возникла странная и страшная фигура. Как мне показалось, не вполне человеческая. Я видел её примерно от середины бёдер и выше. Первым делом бросались в глаза гениталии существа – непропорционально огромные, ОГРОМНЫЕ багрово-чёрные волосатые гениталии самца в состоянии эрекции. И ещё бросалась в гла-за чудовищная телесная худоба и гнетущая телесная диспропорция. Словно костяк с де-формированной грудной клеткой и сдвоенным (а то и строенным) гребенчатым позво-ночником туго обмотали и перевили избытком сухожилий и вен, а затем обтянули ко-ричневатой сухой и жёсткой кожей, почти напрочь забыв о мускулатуре. Во втянутом треугольнике живота, там, где сходится нижняя пара рёбер, сгустились тени, и казалось, что оттуда торчит шляпка большого гвоздя. Узкий кровянистый рот кривила гримаса, могущая быть улыбкой. Болтающийся нос был как мягкий искривлённый хоботок-клюв; глаза – как две металлические занозы; крошечный череп, изрытый бороздами, с надув-шимися под кожей кровеносными сосудами – как поросший редкой щетинкой грецкий орех. Кошмарную фигуру освещало красное закатное солнце.

Наверное, окажись на моем месте кто другой, перепугался бы до пожизненного заикания. А мне почему-то не было страшно. Словно я уже встречал когда-то (в прошлой жизни? во сне?) таких чудовищ и знал, как с ними держаться и знал, чего от них ждать. Потом наваждение схлынуло, отступило. Я понял, что это всего лишь Костя. Измочален-ный, без одежды, с потемневшим лицом и запавшими глазами, – Костя. Проклятые дач-ники сотворили с ним что-то очень, очень скверное.

Стараясь поддержать его дух, я шутовски поклонился. Он скользнул по мне взглядом, но, кажется, не узнал. И вдруг, неловко покачнувшись, перевалился через по-доконник и рухнул в крапиву. Следом из окна выскочила собака. Костя, тоненько взвиз-гивая, катался по крапиве и всё не мог подняться. Наверное, его крепко одурманили нар-котиками или другой гадостью, и он утратил всякое соображение, всякую ориентацию.

«Позвольте-ка, подсоблю вам, мистер, – продолжая по инерции шутить, пригова-ривал я, вытаскивая его из крапивы. – Приветствую ваше славное возвращение в мир людей из галлюциногенного ада». Он с силой оттолкнул меня и, шатаясь, вперевалку бросился прочь. Проследив взглядом его путь до бабкиного дома, я вскочил на мотоцикл и, что было скорости, дунул из Серебряного. По счастью, никто рядом со школой меня не зафиксировал, так что я избежал неприятной роли свидетеля по делу о тамошней стрель-бе и прочих безобразиях. Назавтра же покинул я и Петуховку, отправившись в Питер. Причина была уважительная – навестить жену, у которой как раз началась экзаменаци-онная сессия. Поддержать духовно и гормонально.

Словом, натерпелся парень в то лето, не позавидуешь. И если он был не совсем без памяти, если знал меня, как очевидца, то был я для него раздражителем хуже язвенной болезни. Ведь одна моя физиономия должна была пробуждать в нём такие воспомина-ния, которые стараются забыть навсегда. Или окружают сдобной ложью, самообманом, в который постепенно, со временем начинают верить и сами.

(Показателен анекдот. Отец рассказывает сыну о беспокойной, героической моло-дости. «…И поймали нас с товарищем враги и поставили к стенке, расстреливать. Перед нами взвод солдат с винтовками, перед нами офицер с саблей; взмахнёт – и грянет залп. Тут офицер вдруг смеётся гадко и цедит с издёвкой, что тот из нас, кто всему взводу и ему первому сделает прямо здесь… Ну, короче, низменное удовольствие доставит, того помилуют и на волю отпустят. И дрогнул мой приятель и забыл, что он мужчина и воин, и унизился, спасая шкуру… Н-да…» – «А как же ты, отец?!» – «Я-то?.. А меня, сынок, рас-стреляли…»)

Что тут добавишь? Со всяким бывает, убеждён: всплывёт подчас в памяти такой прах, что и вправду кажется – уж лучше бы расстрел…

Приехали, поздоровались. Костя забрал у Николая ключи от бабушкиного дома, отправился свои артефакты собирать. Дама сердца за ним, и Музгар за ним. Люську мы только видели. Хвост трубой, и – дуй не стой! Былых подружек навещать, былых недру-гов гонять.

Обрадовав в виде прелюдии Николая последним номером «Вопросов истории» (тесть выписывает) я признался, что привело меня дело. «Да уж понял», – отозвался он. Я выложил портрет Артемия. «О, – воскликнул он, – никак Тёмка Трефилов! Молоденький. Откуда? Такого ещё не видал». – «А я бы лучше вовек не видел». – «Что так?» Я снял оч-ки, взял себя за подбородок и, медленно поворачивая лицо из стороны в сторону, пред-ложил найти десять различий. Пообещал в случае успеха отдать «Вопросы истории» на-совсем. Николай всмотрелся, хохотнул: «Правда што!..» Потом нахмурился: «Постой-ко… ты ж, вроде, не здешний». – «Ну, – сказал я, чуточку нервничая оттого, что прихо-дится объяснять очевидное. – В том и дело. Прабабка моя Трефиловского семени нагу-лять вроде как не могла. То есть теоретически – могла, теоретически она и от Святого Духа, скажем, понести могла, но практически…»

Николай повертел фотографию, подумал, похмыкал. И, как мне показалось, не со-всем впопад спросил, случалось ли мне бывать на Карпатах – в Западной Украине или Молдавии. В Литве? А в Белоруссии? Я отвечал с недоуменьем, что проходил действи-тельную в Приднестровье. Полтора года после учебки. Но при чём тут это? Николай с заметно возросшим оживлением спросил, слышал ли я в таком случае про Живулю? Я сказал, что что-то слышал. Вернее, читал. Но, положительно, читал не в армии. Кажется, в некоторых областях России так называли в ранешние времена кукол.

Николай возбужденно заходил по избе, похмыкивая: «Кукол, говоришь…» – и как бы даже подскакивая. Достал из загашника графинчик, спросил взглядом, присоеди-нюсь ли. Я отказался: «За рулём». Он накапал себе стопочку, со вкусом выпил, пососал ржаной сухарик и завёл рассказ.

После Отечественной войны Николай служил в истребительных войсках. В тех, которые сейчас не кусает, на которые не гадит только ленивый. В карательных, – во, как наладились мазать, щелкопёры, блин! Очищал западные советские территории от банди-тов. Там-то он и услыхал предание про Живулю. Впрочем, преданию было меньше, чем полвека. Якобы ходит по свету человек. Кто таков родом, доподлинно неведомо; он и сам не знает. А всё потому, что живет он не свою жизнь, а чужие. Объявился он в Первую мировую. Был артиллеристом, младшим офицером, а как звали, забылось. Батареей ко-мандовал или вовсе орудийным расчётом. И слыл он везунчиком. Рядом с ним никого никогда не убивало, а если ранило – так легко. Солдаты его, конечно, боготворили за это. Но однажды везение кончилось. Отступали они. Организованно. Тактический маневр. А тут да и прилети шальной снаряд, и угоди прямиком в середину колонны. Боезапас сде-тонировал. Рвануло так, что весь личный состав той батареи вместе с лошадьми и пуш-ками разнесло вдрызг. А офицерика нашего только контузило.

Подобрали его медбратья, подивились удачливости да живучести. А он возьми в госпитале, и заяви, что он – вовсе не он, а собственной персоной рядовой Пупкин, заря-жающий. Или, положим, ездовой. Рехнулся господин офицер, – поняли врачи. Надо ле-чить. А где вблизи от линии фронта дурдом найдешь? Тут случилась оказия в тыл – по-сыльный на мотоциклетке с пакетом. – Подвезёшь? – Подвезу. Описали весь Живулин недуг на сопровождающей бумаге, велели держаться покрепче за водителя, да и расста-лись с лёгкой душой. Только выследил мотоциклетку кайзеровский аэроплан-разведчик. Пилот был не промах, быстро сообразил, что не простой это экипаж, и выполнил ручное бомбометание в расчёте на захват важного пакета. Посыльному осколок сердце пробил, а Живуле опять трын-трава. Немец приземлился, бумаги забрал и живого русака захватил в плен. Подумал, важная птица. Привёз. Немцы его допрашивать, а он твердит, как заве-дённый что, дескать, он как есть фельдфебель Кулаков, особый моторизированный курь-ер. И умрёт под пытками, но ни слова врагам не скажет об устройстве мотоциклетного карбюратора, а паче того бензобака. Но пилот-то толкует, что фельдфебель Кулаков за рулем был, – вот, дескать, аусвайс его, пробитый осколком, – и погиб. Давай фрицы бу-маги захваченные смотреть и видят, что псих им попался. С необычными симптомами помешательства. Известное дело, немцы народ любознательный, всякие опыты начали ставить над ним. И вот что выяснили: самого его ни пуля, ни штык, ни яд, ни газ не бе-рёт. Зато ежели около него в непосредственной близости (на расстоянии вытянутой руки и менее) кого-нибудь умертвить насильственно, то начинает Живуля себя убитым счи-тать. И ведь не только считать – становится им по-настоящему. Перенимает сознание, самоощущение убитого, память и привычки. Всё, кроме внешности. Долго немцы над ним дековались, пока он не удрал как-то. Перебрался обратно через линию фронта. Он в то время себя крестьянином местным полагал. Припёрся, как он думал, домой. Здравст-вуй, жинка дорогая, давно я тебя не видал. Соскушнился, жуть! Пошли-ка на постелю, побалуемся! А жинка-то самозванца – топором. Пришлось Живуле в леса податься.

Ну, те места без войны года не живали. Так что сменил Живуля к девятьсот сорок шестому-то году десятки, а то и сотни личин. Не старея, кстати. Свою настоящую жизнь, понятно, вовсе забыл. Мы, советские военнослужащие, коммунисты и материалисты, прошедшие огонь и воду, точно знающие и доказывающие каждым своим днём, что бес-смертных людей не бывает, смеялись, конечно, над этим нелепым суеверием. Ага, весело смеялись… Пока сами Живулю не встретили. Пропал у нас боец молодой. Совсем пропал, как растаял. Понимали мы, что до него бендеровцы добрались, к награде представили посмертно. И тут приходит мужик из лесу. По глаза бородой зарос, в немецкой полевой форме без погон. Чистый бандит. И говорит, что он рядовой Феклистов Егор. Погибший наш товарищ, стало быть. Мы его допрашивать, а он – Феклистов я, и всё тут. Запирает-ся, издевается. Ладно, не хочешь по-хорошему, не надо. Применили к нему дознание с активным воздействием нулевой степени. А надо сказать, не вдаваясь в засекреченные подробности, такая это штука – «активный нуль», что испытуемый перед дознавателями (их обычно несколько работает) не юлит и не запирается, а с огромным энтузиазмом вы-кладывает, что ни спроси. Хоть про эмбрионально-планцентарную стадию личной жиз-ни, хоть про то, как с бабами любиться предпочитает – всё как на духу выболтает. А этот твердит, будто Попка: Феклистов я, Егор! Чего вы, ребята? Ах, ребята мы тебе, фашист-ский прихвостень?! Ошибаешься. В расход его по-быстрому пустили, закопали кое-как, а он через день снова является. Я, говорит, рядовой Филимонов Егор, попал во вражескую засаду. Был пытаем и расстрелян, но чудом остался жив. Вчера попал в другую. Бандиты подло замаскировались под советских военных («Даже внешне похожи на вас, ребята»), опять пытали, опять расстреляли – с тем же результатом. Готов дальше выполнять воин-ский долг. Упорствует, значит, зараза. Шлёпнули ещё раз, валандаться не стали… А когда засомневались, спохватились, что надо бы было сей феномен научно исследовать, он уж больше не приходил. Хоть и скорбен Живуля был головёнкой, но не совсем видно ду-рак…

Намахнул Николай ещё стопочку, ткнулся губами и носом в культю, втянул шум-но воздух, крякнул, головой тряхнул, спрашивает: «Ну как тебе, Антоха, байка моя? Мандраже берет, а?» Я сказал, что мандраже, не мандраже, но некоторое впечатление остается. Только непонятно, при чём здесь я и при чём здесь Трефилов? А равно при чём здесь Живуля? Пардон, что-то не врубаюся! Туповат-с.

Николай прищурился и, приблизив ко мне лицо, пропел эдак вкрадчиво, обдавая самогонным духом: «А ты вспомни-ка, Антоха… может, тебя ранило во время прохож-дения службы?.. в Приднестровье-то?.. может, в катастрофу какую попадал?.. или ещё чего?.. Ну?..»

Так. (Так, так, так, говорит пулемётчик; так-так-так, говорит пулемёт.) Вон Коля на что намекает, допёр я наконец, и от этой моей сообразительности по хребту побежали, топая вразнобой сотнями ножек, неприятные мурашки. Мандраже. Артемий Трефилов, производивший над собой экзотические опыты (получается, удачно производивший), без вести пропавший на Первой мировой, и есть Живуля. Бессмертный, нестареющий, мно-голикий (но многоликий – не от лицо, а от личность), – Живуля. Стотридцатилетний Живуля, искренне считающий себя сейчас тридцатилетним Антоном Басарыгой. Отсюда идентичность облика современного живого меня и древнего фотоизображения его. В сущности, меня же. Что называется, решение задачи отличалось элегантностью и было неоспоримо: Я = Я.

«Повезло тебе, Тёма, со внешностью-то наконец, – сказал тихо и проникновенно Николай. – Впервые за сто лет – повезло…»

Так и сказал – «тебе, Тёма».

«Это что же получается? – пробормотал я, облизывая моментально пересохшие губы. – Давай-ка разберёмся. Буквально перед самым моим дембелем в нашей казарме случился ночной пожар. Однако дневальные службу знали туго, и серьёзно пострадав-ших не было. Я, например, отделался лёгким обмороком и легчайшими ожогами. Тем не менее, на пепелище был найден обгорелый до неузнаваемости труп. Следственная ко-миссия приняла его за останки поджигателя, молдавско-румынского национал-экстремиста. Тем более, неподалеку обнаружилась канистра. Если следовать твоей, Ни-колай, логике, мы должны сделать вывод, что труп принадлежал настоящему Антону Ба-сарыге, погибшему таки при пожаре. Когда старослужащего Басарыгу торкнуло по башке падающей балкой, сознание его перекочевало к Живуле. Дембель сгорел, а Живуля-Трефилов, слегка контуженный и надышавшийся дыма, был благополучно выведен из пламени. Которое сам перед этим запалил, живя в шкуре фанатика-националиста. Я пра-вильно составил цепочку?» Николай, сочувственно потупив глаза, кивнул. Я окостенел, а он, пользуясь моментом, немедленно подсунул мне наполненную стопочку. Подраги-вающей рукой я потянулся за спиртным…