Текст книги "Зверь с той стороны"

ЭПИЛОГ

Дневник Антона Басарыги. 21 июня, суббота.

Нынче рыбачили. Хариусов. («Харюзьев», по-здешнему.) На искусственную муш-ку. Нахлыст, господа, есть благородная потеха истинных джентльменов. Это вам не дон-ки. Не кружки, понимаете, не жерлицы. Это даже не спиннинг. Нахлыст, господа, это в первую очередь ритуал. Нуждается в антураже соответствующем. Реки лучше всего под-ходят неброженые, ледяные, дикие, с перекатами, омутами и стремнинами. Места, где те реки текут, годятся лишь нехоженые. Медвежьи углы. О снастях вообще разговор от-дельный. Между прочим, лучшие нахлыстовые мушки получаются из пёрышек с шеи пе-туха и волосков – внимание! – с лобка любимой женщины. За такими хариусы, простите, харюзья выстраиваются в очередь. До драки дело, случается, доходит. О как!

В свете такого знания не хочется даже думать, из чего могут быть связаны наибо-лее уловистые Ольгины мухи.

Добирались долго. Не раз буксовали на последних лесных километрах, сползали юзом по выступающим поперёк звериной тропы (что была нам дорогой) склизким кор-ням, а в одном месте так и вовсе толкали тестеву «Ниву» плечом. Я, разумеется, потянул при этом жилу на ноге. Про грязь, которая не смогла миновать моей физиономии, и упо-минать бессмысленно.

С нахлыстом у меня тесной дружбы никогда не получалось. Снасть тонкая, требу-ет навыков. Глазомера там, пластики и согласованности движений эт сетера. Мне вручи-ли поплавочную удочку и червей. Выбрав заводь поспокойнее, я устроился на по-васнецовски живописной коряге, забросил наживку и приготовился ждать поклёвки царь-рыбы. Утру нос родственникам-снобам, самонадеянно мечтал я. Выволоку форель на полпуда.

Время утекало, червей объедала вёрткая мелочь, которую я не успевал подсекать. Царь-рыба меня аудиенции удостоить не спешила, и сделалось скушно. Я собрал удочку и пошёл по путям, проторенным среди речных лопухов истинными рыболовами-спортсменами. Нету клёва, чего зря воду стегать.

Рыболовы-спортсмены имели написанный на мордах азарт. Им везло. Тесть изло-вил шесть харюзков граммов по двести, а Ольга всего двух, зато один был красавец! На фунт с лишком; спинной плавник – как китайский императорский веер. Я возгорелся, попробовал силы на быстрине, но только засадил крючок за утонувшую ольховую ветку. Оборвал его к чертям собачьим (тесть крякнул – крючок-то, блин, японский!), и смотал удочку окончательно.

Ольга, сердце доброе, меня пожалела.

«Чего тебе, Антоха, маяться без дела? – сказала она. – Предлагаю, знаешь, что? Наведайся-ка ты во-он туда». – «А что там?» – с исчезающе малым проблеском любо-пытства вопросил я. «Посёлок заброшенный. Жуть, до чего любопытно! Сама давно со-бираюсь побывать. Говорят, в нём ведьмы водились и колдуны. Настоящие, без дураков. Без шарлатанства. Злобные, хоть и осторожные. Целая популяция. Коров помаленьку портили, девок портили, воздух тоже бывало… А как перемёрли, так и добрые люди отче-го-то не задержались – разъехались кто куда». – «А может, их там и вовсе не было, доб-рых-то людей?» – «Хм. Может, и не было, – согласилась жена. – Так как, пойдешь?» Я кивнул. «Ты только смотри – поосторожней держись. А то колодцы обвалившиеся, дру-гое всякое… Ведьмачьи причиндалы, опять же. Поосторожней, в общем…»

Поселок звался Большой Уд. Большой! Сим подразумевалось, по-видимому, что существует (или же существовал некогда) и другой – поменьше. А так же Верхний, Ниж-ний, Средний и просто Уд. С чего я взял? Так топонимика, ёлы-палы! Вкупе с элемен-тарной логикой. Река, при устье которой стоял названный Большой Уд, имела имя Арий-ка, что давало широчайший простор фантазиям совсем уж неприличным. «Большой та-кой, понимаете, уд, яро стоящий, понимаете, при устье одной – хе-хе – арийки. Холод-ной, однако бурливой». Или же при пойме. Я в этих понятиях не силён, постоянно я в них путаюсь. Пойма – это где что-то можно поймать? А устье – это где что-то куда-то втекает, так?

Двусмысленность на двусмысленности. О, язык мой, великий и могучий, а тако же похабный и грешный! Вырвать его? Да ни за что!

Уд, как и обещано, был мёртв. И не яро он стоял, ой не яро. Улицы заросли, дома обрушились, провалились сами в себя, словно коллапсировали. Крапива да репейники главенствовали безраздельно. Да разросшаяся черёмуха. Крапива в отсутствии постоян-ной борьбы с внешними врагами утратила свой злобный нрав вместе со значительной частью стрекательных клеток. Я отводил её при ходьбе сперва удочкой, опасаясь обжечь-ся, но потом расхрабрился и стал отмахиваться прямо рукой.

На некогда, должно быть, уютной центральной площади (поверьте, была и та-кая!), где сквозь древний растрескавшийся бетон пробивалась напористая, как россий-ский младобизнесмен сорная трава, я увидел предмет, который принял за гордый символ сего местечка. За Уд, то есть. Впрочем, будучи весьма большим и даже гордым – устрем-лённым в зенит, почти вертикально, – выглядел он не ах. Плачевно выглядел. Словно подвергался длительной и непрекращающейся ни на миг совокупной интервенции раз-личных трепанем бледных, спирохет и шанкров всех мастей – от крайне мягких до край-не твёрдых. Со всеми вытекающими последствиями в виде «крестов Вассермана».

При ближайшем рассмотрении оказалось, что реальность намного скучнее вы-мысла. Это был всего-навсего остов какого-то великого человека, лишённый не только верхних конечностей, но и большей части одежды, а также лица. Голова присутствовала. Без ушей, зато, кажется, лысая. Из-под долгополого пальто торчали ржавые прутья арма-туры, обутые в неплохо сохранившиеся башмаки породы «большие сталеварские». Или же «большие докерские».

Идентифицировать личность навскидку мне не удалось. Обойдя постамент кру-гом, не обнаружил я и никаких следов мемориальной таблички – видимо человека в на-роде знали и так.

Несколько оживив скульптуру вознесением к её подножию букета пижмы, я по-плыл, разгребая бурьяны, в направлении близкого административного здания, сложен-ного из когда-то беленного и штукатуренного дикого камня. Один этаж, дощатое кры-лечко о трёх ступенях. «Поссовет» – проглядывало сквозь пыль и ржу веков над навечно распахнутыми дверями. Под плотно, палец не просунешь, заколоченными окнами безра-достно отблёскивали редкие осколки стекла. Били его, очевидно, изнутри.

Я осторожно вошёл, простукивая путь комлем удилища. Пол слегка поскрипывал под моими семьюдесятью шестью килограммами, но в остальном держался молодцом. На стенах коробились выцветшие плакаты, указующие, как следует себя вести в случае ядерной, химической или биологической агрессии. Люди с наспех забинтованными ды-хательными органами, похожие на мумии, люди в респираторах, похожие на животных, люди в противогазах, похожие на людей в противогазах строго посматривали на меня, встревоженные моей беспечностью. Суровей всех глядел сквозь прямоугольное окошечко противорадиационной камеры КЗД младенчик в чепце морально устаревшего покроя. КЗД (камера защитная детская) стояла почему-то совершенно без присмотра со стороны взрослых, одна-одинёшенька на смертельно зараженной земле. Её ремённые ручки бес-сильно свешивались, снова и снова напоминая о поражающих факторах радиации, опас-ных в первую очередь наружным органам размножения. Мужским.

Пришлось заверить граждан, что в носу у меня лепестковые фильтры последнего поколения, в ушах – беруши, а на глазах – плёночные линзы, но они, кажется, не повери-ли.

На всех дверях висели амбарные замки, и только библиотека дружелюбно отвори-лась мне. Стол с длинными ящиками для каталожных карточек, пустые стеллажи, на по-лу – связанные бечёвкой журналы «Огонёк» за 1967 год. Два комплекта, оба попорчены мышами и тронуты тлением. Прикасаться к ним не хотелось. На стуле – с полопавшимся пузырем отслоившейся от сиденья фанеры – лежит книжка малого формата. «Справоч-ник молодого ёкаря», изданный «Трудрезервиздатом» в 1958 году. Прежде он был спра-вочником токаря, но кто-то приложил немалый труд, исправляя химическим карандашом «то» на «ё».

Я взял книжку за уголок, сдул пыль и пролистал несколько страниц. Несмотря на изменение заголовка, содержание справочника осталось изначальным: скорости резания, скорости подачи, углы заточки инструмента, всякие полезные станочные приспособле-ния. В конце – несколько чистых страниц, озаглавленных «для записей». Записей всего три, почерк у всех разный, но ни одна прямого отношения к токарному делу не имеет. «Нинка Т. даёт каждому! Каждый, посети Нинку Т.!» «Ст. мастер механасборочнога уча-ска Завьялов гандон!» И наконец: «В ПОДСОБКЕ!!!» Последняя фраза ещё и подчеркну-та трижды.

Всего-то несколько слов и знаков препинания, а вот уже живая история дышит мне в лицо. Тут вам и сведения о темпераментной в шестидесятые годы удовчанке Нине, и о нелюбимом рабочими мастере Завьялове. Тут вам и информация о том, что функцио-нировал здесь некогда механосборочный участок, а значит – было, что собирать. Тут вам и тайна, связанная с некоей подсобкой. Уж не безотказная ли Нина принимала там моло-дых токарей-ёкарей? А может, строгий «ст. мастер Завьялов» сделал её штабом, где тво-рил пакости не шибко грамотным подчинённым? Я бережно положил замечательную книгу на место. Глядишь, ещё кого заинтригует – лет этак через сорок.

Больше ничего любопытного в библиотеке не осталось, и я её покинул. Коридор тянулся дальше, загибался влево. За поворотом было почти темно, громоздились в два яруса тяжёлые школьные парты, большей частью поломанные. Заканчивался отвороток тупичком с двустворчатой дверью во всю ширь. Глаза мои скоро привыкли к сумраку, и я разглядел: замок валяется на полу вместе со скобами. Стараясь не беспокоить покой мебели, я пробрался к дверям. «Подсобное помещение. Пожароопасное, категория А2». Уж не та ли самая загадочная подсобка?

Меня было теперь не остановить.

В пожароопасном помещении было довольно светло, но тесно от нагромождения различных предметов материальной культуры, преимущественно школьных. Те же пар-ты, шкафы, рулоны прелых географических карт, бюсты пролетарских поэтов-буревестников, поэтов-глашатаев, битая химическая посуда. Стопки использованных классных журналов. В противоположной стене присутствовали (а вернее, отсутствовали – створки вырваны из косяков с мясом) воротца, ведущие наружу. Всепобеждающая кра-пива ломилась в них наперегонки с солнечным светом и прочей дрянью вроде наслоений прелых листьев и колонн бледных тонконогих грибов. На самом сохранившемся из шка-фов стояли в рядок гипсовые головы синантропа и австралопитека, неандертальца и кро-маньонца, череп нашего современника. Недостающего звена эволюции человека как все-гда не хватало. Острую макушку наиболее древнего из троглодитов прикрывала грязная кепочка в клетку. В щербатую, стянутую от самопроизвольного раскрытия несколькими витками проволоки пасть черепа была воткнута целая папироса. Пожелтевшая, с выкро-шившимся табаком.

Я поддел черепушку за глазницу концом удилища, снял с насиженного места, от-ряхнул и осмотрел. Надо же, удивился, не искусственная. Нижняя челюсть прикреплена хитрой системой рычагов из воронёной стали; видны по меньшей мере два шарнира с каждой стороны и возвратная пружина, что должно обеспечивать высокую подвижность, близкую к натуральной. Для чего же скреплять такую великолепную конструкцию вдо-бавок проволокой? Никакой эстетики. Я живо расправился с дряхлой проволокой, поло-жил череп на ладонь, вынес на некоторое расстояние перед собой и молвил с болью в го-лосе: «Бедный Йорик!..»

«Я не Йорик», – ворчливо сказал череп.

«Если уж тебе столь необходимо как-то именовать меня, дорогой юный любитель Шекспира, зови Отелло», – пробубнил череп. С дикцией у него пока было не очень, но постепенно голос набирал силу, расцвечивался обертонами и интонациями. Какой-либо акцент отсутствовал. Череп продолжал шамкать: «Он, бедолага, был хоть и параноидаль-ной личностью, легко попадающей под власть наветов, но всё-таки мавром. Как и я».

«Так ты, небось, и есть легендарный Сарацин, именем которого назван город?» – спросил я неуверенно. Опасения за собственный рассудок не позволяли участвовать в разговоре с обычной для меня непринуждённостью. «Что ж, пожалуй, – ответил Отелло после недолгого раздумья. – Он самый и есть. Легендарный… Приятно, чёрт возьми! Да ты не дрейфь, парень… м-м, Артём? Нет, нет, не поправляй меня… Антон! Верно, Антон же?» – «Верно», – сказал я. «Ну, вот видишь! – бодро воскликнул череп. – Успокойся, ты не спятил, я существую на самом деле, народные предания не врут. Прикинь, как здорово тебе повезло, лаки мэн!»

«И всё-таки говорящих черепов не бывает, – упрямился я. – А если даже ты ми-фический Сарацин, почему у тебя словарный запас современный? “Лаки мэн, при-кинь…” И вообще, у тебя нет речевого аппарата, нет мозгов, ничего нет, чтобы вести полноценный диалог. Челюсть подвешена на пружинках, а не двигается. Вывод напра-шивается сам собой: у меня рухнула башня. А твоя болтовня – слуховые глюки. Грустно, – я вздохнул. Подумав, решил, что до жёлтого билета дело всё-таки ещё не дошло, и ска-зал чуть веселее: – Пусть пока только закачалась, но всё равно, я скорее поверю в собст-венную близкую и окончательную шизию, чем в разумную кость».

«Эвона, куда скакнул, иноходец! – сказал череп с прежним задором. – Костью об-лаял. Ладно, не мёртвой хоть. Безусловно, я не говорю, не думаю. Ты прав – нечем. Од-нако диалог ты ведешь самый настоящий, поверь. С кем? Не знаю. Возможно, с самим собой – с подкоркой сапиенса Антона Басарыги. Возможно, с «коллективным бессозна-тельным». С Богом. С чёртом. С космическими братьями-сёстрами по разуму. Не суть важно. Важен результат, который налицо. Ну а я… что я? – скромно выступаю в роли резонатора. Усиливаю тот самый таинственный информационный сигнал до приемлемо-го уровня, преобразую в звуки человеческой речи посредством дифракции и интерфе-ренции… Ты загляни-ка лучше ко мне внутрь, Фома неверующий!»

Внутри у Отелло действительно чего только не обнаружилось. Правильные ячеи-стые структуры по всей поверхности свода, какие-то ребристые перетяжки от виска к виску с наросшими на них костяными «цветочками», хрящеватый вырост из темени, по-хожий на камертон. И было там значительно темнее, чем должно бы. Причём тьма, хоть и абсолютная с первого взгляда – этакое маяковское «свинцовоночие», – пронзалась взглядом со странной лёгкостью. Краем глаза улавливались световые сполохи – где-то на периферии.

«Латеральные зрительные аберрации», – важно подсказал Отелло. «Ну-ну, не ум-ничай, – огрызнулся я, продолжая сомневаться, хоть и не так отчаянно, как минуту назад. – Что ж ты раньше молчал?» – «Во-первых, сам же видел – рот проволокой был зашит. Но основная причина не в этом. Тем более, как ты уже отмечал, челюсть всё одно непод-вижна. Правда, это только до поры до времени, уж поверь. Вскорости так начну клацать, что палец не клади! Так вот, какой-то мудила, прости уж старика за непечатную брань, на заре двадцатого века выскоблил меня изнутри до зеркального блеска; да ещё и лаком покрыл, маляр долбаный. Регенерация костной ткани, производимая без подпитки ви-тальной энергией, минеральными солями, белками и витаминами – процесс не скорый. Там одного полезного вещества перехватишь десяток молекул, тут другого… Скорости черепашьи. В последние годы только хорошо стало. После того, как какие-то отроки, мечтавшие поживиться сокровищами прошлого, ворота вынесли. Ничем-то они не раз-жились, зато для вашего покорного слуги счастливые времена установились. То плесень на мне заведётся, то гусеница какая окуклится, мечтая бабочкой стать. Солнечные ванны без стеклянных преград диво как хороши. Атмосферная влага тоже. Вот и оклемался. А тут и ты подоспел. Удачно получилось, что решил ты ко мне с живым словом обратиться. Я уж начал в летаргию впадать, думая: человечество сгинуло навек. У меня ведь пока собеседника, резонирующего в унисон, нету, я – та самая мёртвая кость, от которой ника-кого проку окромя красоты».

«С красотой ты загнул, дедуля, – сказал я, поспешно пряча говорящую черепушку в рыбацкую сумку. – Не обижайся, меня – слышишь? – ищут. Потом поболтаем». – «Я слышу всё, что слышишь ты, дорогой мой симбионт, и даже много больше, – шепнул Отелло. – Но ты прав, не время мне триумфально являть себя миру. Сперва – адаптация». Он умолк.

«Я здесь! – заорал я во всю мощь лёгких, выбираясь сквозь крапиву на волю. – Эгей, Ольга, я здесь, возле управы!»

За моей спиной шумно повалилось потревоженное барахло.

Июнь 2000 г. – Май 2001 г.