Текст книги "Знаковые моменты"

Шабаш

Дело ходко двигалось к «главному процессу», соответственно, подобрали главного обвиняемого. Было установлено, что организовавший сейлемский шабаш «высокий нездешний мужчина», о котором сообщила Титуба, – это бывший местный пастор, преподобный Берроуз, не так давно перешедший в другой приход. Не пользовавшийся популярностью у прихожан Сэмюэл Пэррис весьма ревниво относился к славе предшественника и отзывался о нем крайне неодобрительно, так что одной из юных доносчиц не составило большого труда догадаться, на кого показать в следующий раз.

Коль скоро есть организатор, то должна быть и достойная преступная организация. Ее продолжали сколачивать подручные Пэрриса: благодаря их наводящим вопросам барышни переключились с женщин на богатых и уважаемых отцов семейств. В сообщники Берроуза попали, к примеру, отставной офицер Джон Олден и Филип Инглиш, владелец домов, кораблей и морской пристани. И даже один из судебных приставов, раскаявшийся в содеянном и пытавшийся бежать из Сейлема.

Главный процесс начался в мае. К тому времени о сейлемском деле знала вся Новая Англия. Однако прибывшему наконец новому губернатору сэру Уильяму Фипсу было не до ведьм: он был обременен особыми поручениями – закончить войну с индейцами и урегулировать конфликт с пуританами, недовольными новым «колониальным» законодательством. Поэтому он умыл руки, переложив разбирательство на тройку судей во главе со своим заместителем Стафтоном. Собственно, разбирательство требовалось лишь для соблюдения процедуры, в его результате сомневаться не приходилось.

Практика показывает, что даже хорошо смазанная машина подобных процессов порой дает сбои. Правда, случается это лишь там, где судебное право не пустой звук. Так, в соседнем с Сейлемом Эндовере, также охваченном ведьмоманией, нашелся человек, который сообразил подать встречный иск на доносчика, обвинив того в клевете и потребовав огромной денежной компенсации. Разбор дела растянулся на годы, зато этот смелый поступок заметно охладил пыл местных стукачей. А уже упомянутая Ребекка Нэрс, известная своей набожностью, непоколебимой уверенностью в собственной правоте, произвела на присяжных впечатление столь сильное, что те объявили ее невиновной.

Однако справедливости не суждено было восторжествовать. Сразу же после объявления вердикта присутствовавшие на процессе «пострадавшие» барышни завыли и забились в корчах так, словно пришел их последний час. Спектакль возымел действие: судья Стафтон попенял присяжным за попустительство нечистой силе и отправил их подумать еще разок. И те после краткого совещания единогласно решили: виновна. После такого урока следующим четверым обвиняемым (в их числе был Берроуз) приговор был вынесен без сучка и задоринки. 19 июля четыре ведьмы с «ведьмаком» Берроузом во главе были повешены при большом стечении народа на холме неподалеку от Сейлема. Правда, и на сей раз не обошлось без сбоя. Непосредственно перед казнью преподобный Берроуз громогласно и без запинки помолился. А ведь в конце XVII столетия любой ребенок знал, что одержимые дьяволом не в состоянии это сделать внятно и без кощунственных ошибок.

Толпа горожан, потрясенная случившимся, зароптала и начала теснить приставов с намерением освободить бывшего пастыря. Но тут, к несчастью, вмешался специально прибывший из Бостона наблюдатель – Коттон Мэзер, тот самый, чья книга произвела столь неизгладимое впечатление на сейлемских дев. (Авторитетный демонолог, надо отдать ему должное, всегда последовательно выступал против скороспелых и огульных обвинений в ведовстве, требуя от следствия веских доказательств.) Страстная речь богослова, напомнившего сейлемцам, что нет ничего страшнее и коварнее дьявола в ангельском обличье, решила дело: Берроуза вздернули.

2 августа повесили шестерых, 22 сентября – еще семерых. А в промежутке между этими казнями умер под пыткой фермер Джайлс Кори, имевший наглость вступиться за жену. На процессе он отказался отвечать на вопросы судей, и те вспомнили известный еще в старой доброй Англии закон, по которому любителям играть в молчанку следовало класть на грудь гири, пока не заговорят. Мужественный фермер произнес только: «Прибавьте груз!», – и очередная гиря выдавила из Кори не признание, а душу.

Разбор полетов

Расправа 22 сентября оказалась последней. Казалось бы, у сейлемских «законников» был непочатый край работы: 150 человек, включая детей, сидели за решеткой, на очереди были еще две сотни... Но любая массовая истерия когда-нибудь да выдыхается. В том же сентябре одна из юных доносчиц поделилась с неким бостонским священником своим видением: казненная ведьма сообщила девочке, что пострадала невинно. А к середине октября уже весь Массачусетс роптал, осуждая творившееся в Сейлеме.

Забеспокоился и сам губернатор, особенно когда скандал стал приобретать характер международного. Получив петицию голландских и французских священников из Нью-Йорка – виднейших в Новом Свете представителей духовенства, сэр Фипс начал действовать. Он сместил судью Стафтона (на всякий случай оклеветав его в глазах короля), публично отмежевался от дела о ведовстве и приостановил дальнейшие казни. А также приказал засекретить протоколы слушаний и допросов, «чтобы не давать пищу для превратных толкований». Документы процесса были собраны и опубликованы лишь в XIX веке, вышли три огромных тома.

В январе 1693-го началась реабилитация. А еще до этого отменили отработанную методику опознания ведьм – по доносу. Теперь судьи были обязаны выносить приговор лишь на основании добровольного (то есть под пыткой) признания. В результате 55 обвиняемых, которые попытались облегчить свою участь поспешным самооговором, оказались первыми кандидатами на эшафот. Но повесить их не успели: судебная машина окончательно дала задний ход.

Реабилитация затянулась по экономическим причинам. По тогдашним законам власти оплачивали содержание в тюрьме только приговоренных; те же, кого оправдали, должны были возместить расходы тюремщиков (требовалось оплатить не только питание, но и работу персонала: производство пыток, заключение в кандалы и проч.). Не все «счастливцы» располагали требуемой суммой.

В Сейлеме вину за случившееся возложили на одного Пэрриса. Пастора лишили жалованья, а через три года он вынужден был покинуть город (хотя официальную жалобу, поданную жертвами процесса и их семьями, суд не удовлетворил). Преемник Пэрриса отказал юным застрельщицам охоты на ведьм в причастии, и впоследствии лишь двум из них удалось выйти замуж. В 1711 году семьям пострадавших была выплачена небольшая компенсация, и историю посчитали закрытой.

Однако она получила широчайший резонанс, высказывалось множество самых разнообразных версий случившегося. Первое, лежащее на поверхности объяснение – религиозный фанатизм, мракобесие – было признано исследователями сейлемского феномена явно недостаточным. Ведь известно достаточно много подобных историй, причем они происходили и в странах, подчеркнуто нерелигиозных. Так что списывать сейлемский шабаш исключительно на «дремучесть» пуритан XVII столетия было бы явным упрощением. Уже в XX веке, наполнившем новым смыслом словосочетание «охота на ведьм», последовали версии психологов, психиатров и психоаналитиков, иногда весьма экзотические. И лишь недавно обнаружились мотивы весьма материального свойства.

Нечистая движущая сила

В середине XIX века мэр Сейлема Чарлз Эпхем издал двухтомное исследование, посвященное городскому «позору 1692 года», с подробными картами города и окрестностей и с указанием адресов всех жертв охоты на ведьм и всех доносчиков. Уже в наши дни американские социологи, исследовав эти карты, пришли к удивительным выводам: сейлемские события предстают в совершенно новом свете. Выяснилось, что суть их была следующей: «низы» общества преследовали и именем закона истребляли «верхи», претендуя при этом на их собственность. В Старом Свете, в той же тюдоровской Англии, все было наоборот: в подобных случаях социальный статус доносчиков был выше, чем у их жертв.

И что тут говорить о простых обывателях, когда даже судейские во главе с судьей Готорном, как оказалось, отдавали заседаниям лишь малую часть рабочего времени, а большую – посвящали процедурам, связанным с конфискациями имущества подозреваемых. Именно подозреваемых: тогдашние законы позволяли попросту его растаскивать, не дожидаясь решения суда. Доподлинно установлено, что судья, шериф, приставы и просто активные сторонники пастора Пэрриса за полгода сейлемских процессов основательно приумножили свои состояния. Часто за решетку отправляли целые семьи: так было удобнее прибирать к рукам понравившееся имущество.

Кроме вполне объяснимого желания получить задарма дополнительную собственность, открылись и другие, не столь очевидные побудительные мотивы. Пуритане приплыли в Америку с благой мыслью все делать сообща: трудиться, отдыхать, славить Господа. При этом в их общинах строго блюлась социальная иерархия: Бог от рождения определил каждому его место и считалось грехом претендовать на большее. Выскочек, иначе говоря, людей предприимчивых и активных, пуритане не жаловали. А пасторы в молельных домах не уставали твердить: лукавый только и думает о том, как бы разрушить общину.

Оказалось, у дьявола в те времена имелось вполне конкретное воплощение – капиталистические отношения, и именно им в Сейлеме объявили войну. Те, кого преследовали Пэррис и другие защитники «устоев», проживали преимущественно на восточных окраинах города. Там и земля была получше, и, соответственно, хозяйства покрепче. (В сущности, Сейлем в ту пору представлял собой большую деревню.) К тому же восточные сейлемцы активно занимались торговлей и «городским» предпринимательством в отличие от обитателей западной части, где процветал общинный сельский труд. Разумеется, они, мягко говоря, не любили отличавшихся вольномыслием оборотистых «пособников дьявола», быстро выбивавшихся в люди.

Нельзя сбрасывать со счетов и «феминистский» аспект. Жертвами сейлемской охоты на ведьм были в основном женщины. Чем так мог досадить мужчинам прекрасный пол? Здесь стоит принять во внимание, что именно в Массачусетсе и именно в конце XVII века началась бурная эмансипация: дамы занимались торговлей, хозяйничали на больших фермах и прекрасно со всем этим справлялись, то есть прямо покушались на прерогативы мужчин, что в среде пуритан воспринималось крайне болезненно.

Сегодня в Сейлеме о разыгравшейся когда-то трагедии напоминает лишь городской Музей охоты на ведьм да странный дорожный знак на шоссе, идущем из Бостона: стилизованное изображение ведьмы на помеле и надпись на стрелке: «До места исторического процесса – 10 миль».

Владимир Гаков
Последняя бойня в Париже

В ночь на 24 августа 1572 года, то есть в канун Дня святого Варфоломея, в Париже было вырезано, по разным оценкам, от 2000 до 4000 протестантов, прибывших в столицу на свадьбу короля Наварры Генриха Бурбона. С тех пор словосочетание «варфоломеевская ночь» стало нарицательным, А само событие не перестает волновать воображение писателей и кинорежиссеров. Однако, завороженные вакханалией насилия, художники обычно упускают ряд важных деталей. Их зафиксировали историки. Если внимательно изучить исторические данные, то становится ясно – резня в Варфоломеевскую ночь имела вовсе не религиозную подкладку. Зато религия явилась прекрасным знаменем для людей, желающих достичь своей цели любыми методами. Цель оправдывает средства – этот девиз испокон века был известен не слишком чистоплотным политикам и другим общественным деятелям. Но чего же достигли в результате дикой резни в далеком августе?

Условным сигналом к началу резни стал колокольный звон церкви Сен-Жермен-л’Оксерруа

Съезд победителей

Дикая и на первый взгляд ничем не мотивированная резня, учиненная в Париже мирными обывателями в ночь на святого Варфоломея, становится более понятной, если учесть, что на протяжении десятилетия страна не вылезала из кровопролитной войны. Формально религиозной, а по существу – гражданской.

Точнее, за период с 1562-го по 1570 год по Франции прокатились целых три опустошительные религиозные войны. Католики, составлявшие большинство на севере и востоке страны, сражались с протестантами-кальвинистами, прозванными во Франции гугенотами. Ряды последних составляли в основном представители третьего сословия – провинциальная буржуазия и ремесленники, а также дворяне из южных и западных провинций, недовольные выстраиванием вертикали королевской власти.

Враждующие партии возглавляла феодальная знать, стремившаяся ограничить власть короля: католиков – герцог Генрих де Гиз и его родня, гугенотов – король Наварры Антуан Бурбон (отец будущего Генриха IV), а после его смерти – принц де Конде и адмирал Гаспар де Колиньи. Кроме того, существенную роль в интриге играла королева-мать Екатерина Медичи, фанатичная католичка, фактически правившая страной от имени своего слабовольного сына – короля Карла IX.

За внешне религиозным характером войн отчетливо проступал давно тлевший династический конфликт. Угроза нависла над королевским домом Валуа: болезненный Карл IX не имел детей, а нетрадиционная сексуальная ориентация его возможного наследника – брата Генриха (герцога Анжуйского и будущего короля Генриха III) – ни для кого не была секретом. В то же время угасавшему и вырождавшемуся семейству бросали вызов две пассионарные боковые ветви царствующего дома: Бурбоны и Гизы. Молодой король Наварры Генрих Бурбон представлял опасность для королевы-матери не как еретик, а скорее как возможный претендент на трон, к тому же известный своей любвеобильностью и завидной жизненной силой. Не случайно молва приписывала Екатерине отравление матери Генриха – Жанны Д'Альбре.

Однако ближе к осени 1570 года в войне наступила временная передышка. По Сен-Жерменскому мирному договору, подписанному в августе, гугеноты получили ряд важных уступок со стороны королевской власти. Им была дарована частичная свобода отправления культа, передан ряд крепостей, а Колиньи ввели в Королевский совет, игравший в ту пору роль правительства Франции. В качестве примирительной PR-акции (а также с целью ограничения растущего влияния Гизов) Екатерина Медичи посоветовала королю выдать замуж свою сестру Маргариту за молодого вождя гугенотов – Генриха Наваррского.

В лагере его сподвижников царила эйфория, им казалось, что они – победители. Колиньи даже предложил для сплочения католического и гугенотского дворянства выступить вместе против испанского короля Филиппа II, который, поддерживая французских католиков, в то же время постоянно угрожал интересам Франции в Италии и Фландрии. Однако адмирал не учел, что в душе Екатерины материнские чувства возьмут верх над государственными интересами. Дело в том, что ее вторая дочь, Елизавета, была замужем за испанским королем. А кроме того, в результате возможной победы над испанцами влияние Колиньи на короля, мечтавшего о воинских подвигах, могло стать непреодолимым.

Впрочем, и показная дружба с предводителем гугенотов также была лишь тактической уловкой слабовольного короля, всеми силами стремившегося выйти из-под слишком плотной материнской опеки. В конце концов, назначенную еще в 1569 году, в самый разгар третьей религиозной войны, королевскую награду за голову адмирала – 50 тыс. экю – никто официально не отменял.

Тем не менее к середине августа 1572 года в Париж на свадебные торжества съехался весь цвет гугенотской аристократии, а также сотни средних и мелких дворян. Они прибывали в столицу вместе с женами, детьми и челядью и подобно всем провинциалам стремились пустить парижанам пыль в глаза. Высокомерие и вызывающая роскошь «лиц гугенотской национальности» вызывали раздражение: после опустошительных войн французские города (в отличие от быстро восстановившейся провинции) переживали не лучшие времена, став центрами нищеты, голода и социального расслоения, чреватого взрывом.

Стихийный и неосознанный ропот обнищавших и оголодавших парижан умело направлялся в богоугодное русло многочисленными католическими проповедниками, щедро оплаченными Гизами, испанцами и папой. С кафедр Сорбонны и городских амвонов в адрес наводнивших город еретиков летели проклятия; на них же, гугенотов, возлагалась вся ответственность за невзгоды, переживаемые Францией. По городу ползли слухи о будто бы раскрытом заговоре, имевшем целью убийство короля и захват власти, о тревожных знамениях, грозивших парижанам невиданными испытаниями. Вместе с этим провокаторы не скупились на красочные описания богатств, будто бы привезенных с собой гугенотами.

По плану народного гнева

В такой обстановке 17 августа прошло бракосочетание Генриха Наваррского и Маргариты Валуа. Пышность церемонии, запланированной как акт гражданского примирения, вызвала у парижан не благоговение и восторг, а ярость и раздражение. А после неудачного покушения 22 августа на Колиньи, отделавшегося легкой раной, страсти накалились до предела.

О том, что заказали лидера гугенотов королева-мать, ее младший сын и герцог де Гиз, в городе говорили открыто. И неудача проведенной акции вызвала раздражение в обеих группировках. Гугеноты жаждали сатисфакции, и король, которого заказчики покушения поставили перед свершившимся фактом, был вынужден вместе с братом, матерью и свитой навестить раненого. У постели Колиньи он публично выразил адмиралу сочувствие и пообещал взять под королевскую защиту всех его сподвижников. Оставшись с королем наедине, адмирал посоветовал ему поскорее освободиться от материнской опеки.

Сведения об этом приватном разговоре дошли до ушей королевы-матери, успевшей наладить в Париже образцовую систему «стука», и участь Колиньи была решена. В то же время гугенотов настолько вдохновило королевское унижение, что они стали вести себя еще более вызывающе. Раздались даже призывы срочно покинуть Париж и готовиться к новой войне.

Эти настроения также достигли дворца, и тут занервничал сам Карл, чем умело воспользовались враги Колиньи. Улучив момент, мать и брат навязали королю идеальный, по их мнению, вариант решения возникшей проблемы: довести начатое дело до конца. Это было решение вполне в духе захвативших тогда Европу идей Макиавелли: прав всегда сильный, цель оправдывает средства, победителей не судят.

Первоначально решено было убить в превентивных целях только адмирала и его ближайшее окружение. По мнению организаторов акции, она должна была устрашить остальных гугенотов и подавить реваншистские настроения в их рядах. Распространенная версия о том, что король будто бы в раздражении воскликнул: «Раз вы не смогли убить одного Колиньи, то тогда убейте их всех до одного, чтобы никто не смел бросить мне в лицо, что я клятвопреступник», – основана лишь на единственном свидетельстве очевидца. Которым оказался герцог Анжуйский, мечтавший о троне и ради приближения заветного момента готовый запустить и поддержать любой компромат на братца Карла.

Скорее всего, идея «окончательного решения гугенотской проблемы» вызрела по ходу обсуждения в голове у королевы-матери и была поддержана герцогом де Гизом. А вот кому пришла в голову другая далеко идущая мысль – вовлечь в планируемую акцию «широкие народные массы», придав ей имидж народного возмущения, а не очередного дворцового заговора, – так и осталось загадкой. Как и то, почему автору столь заманчивого предложения не пришли в голову очевидные последствия спровоцированного народного гнева. Исторический опыт свидетельствует: вакханалия санкционированного насилия быстро становится неуправляемой.

Вечером 23 августа, сразу же после решения привлечь народные массы, Лувр тайно посетил бывший старшина городского купечества Марсель, пользовавшийся в столице огромным влиянием. Ему поручили организовать горожан – буржуа, торговцев и бедноту – для проведения масштабной акции против наехавших в город еретиков. Правоверные парижане были разбиты на группы по месту жительства, от каждого дома выделялся вооруженный мужчина. Всем группам раздали списки заранее помеченных домов, в которых проживали гугеноты. И лишь с наступлением темноты в Лувр был вызван преемник Марселя – купеческий старшина Ле Шаррон, которому королева-мать изложила официальную версию «гугенотского заговора». С целью его предотвращения парижскому муниципалитету предписывалось: закрыть городские ворота, связать цепями все лодки на Сене, мобилизовать городскую стражу и всех горожан, способных носить оружие, разместить вооруженные отряды на площадях и перекрестках и выставить пушки на Гревской площади и у городской ратуши.

Все это однозначно опровергает пущенную впоследствии версию относительно спонтанного характера начавшейся резни. На самом деле она тщательно планировалась, приготовления были проведены на редкость оперативно. И к наступлению сумерек речь шла уже не об избирательном политическом убийстве, а о тотальном уничтожении заразы, своего рода религиозно-политическом геноциде.