Текст книги "Знаковые моменты"

«Неокончательное решение» гугенотской проблемы

Все события той кровавой ночи известны до деталей, скрупулезно собранных и зафиксированных в монографиях историков.

Услышав условный сигнал – колокольный звон церкви Сен-Жермен-л'Оксерруа, отряд дворян из свиты герцога де Гиза, усиленный наемниками-швейцарцами, направился к дому, где проживал Колиньи. Убийцы зарубили старика мечами, сбросили его тело на мостовую, после чего отсекли голову. Обезображенное тело потом еще долго таскали по парижским улицам, прежде чем повесить за ноги на привычном месте казней – площади Монфокон.

Как только с адмиралом было покончено, началась массовая бойня: колокольный набат парижских церквей отозвался похоронным звоном по нескольким тысячам гугенотов и членов их семей. Их убивали в постелях, на улицах, выбрасывая тела на мостовые, а затем – в Сену. Нередко жертв перед смертью зверски истязали, были зафиксированы также многочисленные случаи надругательств над телами убитых.

Свиту короля Наваррского швейцарцы закололи в покоях Лувра, где ночевали высокие гости. А самого Генриха и принца де Конде король и Екатерина Медичи пощадили, вынудив под угрозой смерти принять католичество. Чтобы окончательно унизить новообращенных, их сводили на «экскурсию» к повешенному обезглавленному телу Колиньи.

Тем не менее, несмотря на тщательно составленный план, истребить всех гугенотов в Париже за одну ночь не удалось. Например, несколько соратников Колиньи, остановившихся в предместье Сен-Жермен-де-Пре, смогли прорвать линии городской стражи и покинуть город. Герцог де Гиз лично преследовал их несколько часов, но догнать не смог. Других переживших ночь святого Варфоломея добивали еще в течение почти недели. Точное число жертв осталось неизвестным; по ряду дошедших до нас деталей (например, могильщикам только на одном парижском кладбище было заплачено 35 ливров за захоронение 1100 трупов) историки оценивают количество убитых в 2000-4000 человек.

После Парижа волна насилия кровавым колесом прошлась по провинции: от крови, пролитой в Лионе, Орлеане, Труа, Руане и других городах, вода в местных реках и водоемах на несколько месяцев стала непригодной для питья. Всего, по разным оценкам, за две недели во Франции было убито от 30 до 50 тыс. человек.

Как и следовало ожидать, вскоре резня по религиозным мотивам превратилась просто в резню: почувствовавшие вкус крови и беспредела вооруженные лавочники и городской плебс убивали и грабили дома даже верных католиков, если там было чем поживиться. Как писал один французский историк, «в те дни гугенотом мог себя назвать любой, у кого были деньги, высокое положение и свора алчных родственников, которые не остановились бы ни перед чем, чтобы побыстрее вступить в права наследования». Пышным цветом расцвело сведение личных счетов и всеобщее доносительство: городские власти не затрудняли себя проверкой поступивших сигналов и тут же посылали по указанному адресу команды убийц.

Разгул насилия испугал даже его организаторов. Королевские указы с требованием о прекращении резни выходили один за другим, священники с церковных амвонов также призывали правоверных христиан остановиться, однако запущенный маховик уличной стихии уже не была в состоянии остановить никакая власть. Лишь спустя неделю убийства сами собой пошли на спад: пламя «народного гнева» потухло, и вчерашние убийцы вернулись к своим семьям и повседневным обязанностям.

Уже 26 августа король официально принял на себя ответственность за резню, заявив, что это было сделано по его приказу. В письмах, разосланных в провинцию, папе и зарубежным монархам, события в ночь на святого Варфоломея интерпретировались как всего лишь превентивная акция против готовившегося заговора. Известие о массовых убийствах гугенотов с одобрением встретили в Мадриде и Риме и с осуждением – в Англии, Германии и других странах, где были сильны позиции протестантов. Парадоксально, но действия французского королевского двора осудил даже такой известный в истории «гуманист», как русский царь Иван Грозный.

Инвестиции в религиозный фанатизм

Жестокости, творившиеся в Париже той ночью, красочно описаны в десятках исторических романов, включая самые известные: «Королеву Марго» Александра Дюма и «Юные годы короля Генриха IV» Генриха Манна. Хватает и экранизаций первого романа: от сусального и приглаженного отечественного телесериала до брутально-натуралистичного французского фильма Патриса Шеро. Однако практически во всех художественных оценках Варфоломеевской ночи авторы настолько заворожены внешней иррациональностью и массовым характером насилия, что спешат объяснить их разгулом религиозного фанатизма, вообще влиянием темных демонов на податливую злу человеческую натуру.

Между тем у парижских буржуа и черни, методично вырезавших не только дворян-гугенотов, но и их жен и детей, были и другие мотивы. В том числе сугубо материальные.

Во-первых, нет сомнений, что Варфоломеевская ночь явилась сознательно спровоцированным бунтом «низов» против «верхов», лишь умело переведенным с социальных рельсов (иначе мало не показалось бы и католическому дворянству, и жировавшему духовенству) на религиозные. Парижане, как уже говорилось, летом 1572 года изрядно оголодали и обнищали, а пришлые гугеноты служили очевидным социальным раздражителем. Хотя и среди них не все могли похвастаться богатством, каждый из приезжих, будь то самый последний разорившийся дворянчик, предпочитал спустить в столице последнее су, лишь бы произвести должное впечатление.

Во-вторых, католикам-парижанам щедро заплатили за убийство гугенотов. Во время посещения Лувра экс-старшина купечества Марсель получил несколько тысяч экю от Гизов и духовенства (королевская казна была, как всегда, пуста) на раздачу капитанам штурмовых групп. Имеются свидетельства и того, что убийцам платили «по головам», как каким-нибудь охотникам за скальпами в Новом Свете, и для получения без канители желанного «нала» требовалось представить весомое подтверждение своих претензий, для чего подходили головы, носы, уши и прочие части тел жертв.

А ответ на вопрос, зачем погромщики убивали вместе с дворянами-гугенотами их жен, детей и прочих родственников, некоторые исследователи предлагают поискать в тогдашнем королевском законодательстве. В частности, в тех статьях его, которые определяли процедуру и характер наследования движимого и недвижимого имущества.

Если не вдаваться в тонкости, то все имущество вассала французской короны после его смерти переходило к родственникам, а за неимением их по истечении определенного срока поступало в королевскую казну. Так, к примеру, поступали с имуществом казненных заговорщиков, формально не подлежавшим конфискации: установленный срок проходил, а претенденты из родственников не объявлялись (ибо это грозило им самим лишением головы: объявить их сообщниками было раз плюнуть), и все имущество прибирала казна.

Не осталось никаких достоверных свидетельств того, что кто-то из организаторов Варфоломеевской ночи сознательно и заранее продумал в том числе и такой меркантильный вопрос. Но известно, что погромщики получили от Екатерины Медичи и герцогов Анжуйского и де Гиза четкие инструкции, суть которых сводилась к одному: не оставлять в живых никого – в том числе и родню приговоренных. С другой стороны, это могла быть и понятная во времена кровной мести дополнительная подстраховка.

Кровавый опыт Варфоломеевской ночи крепко усвоили по крайней мере двое из высокопоставленных очевидцев. Одним был английский посол в Париже сэр Фрэнсис Уолсингем. Пораженный неоправданной беспечностью гугенотов, позволивших заманить себя в примитивную западню и не имевших даже лазутчиков во вражеском лагере, он задумался о разведывательной службе, которую и создал спустя годы в Англии.

А вторым – счастливо избежавший участи большинства своих соратников Генрих Наваррский. Значительно позже, после бегства из Парижа, возвращения в лоно кальвинизма, еще одной вспыхнувшей религиозной войны, насильственной смерти двух королей (Карла IX и Генриха III) и герцога де Гиза, он победит Католическую лигу. И ценой еще одного (на сей раз добровольного) перехода в католичество займет французский трон, произнеся свою историческую фразу: «Париж стоит мессы».

Владимир Гаков
Дело английских вредителей

Начиная с середины 90-х годов XX века улицы западных городов стали ареной диких выходок хулиганов, называющих себя антиглобалистами и выступающих, по их словам, против нового мирового порядка. Тайно съезжаясь из разных стран в тот или иной город (где, скажем, собиралась G8 или проходил представительный экономический форум), они громили все, что попадалось им под руку. Эта на первый взгляд труднообъяснимая волна коллективного вандализма напоминает события, происходившие в Англии в начале XIX столетия.

Именно тогда сначала в английский, а затем и в остальные языки вошел странный термин «луддиты».

Машины заменили квалифицированных рабочих

Почва бунта

Попытки воспрепятствовать прогрессу предпринимались на протяжении всей истории человечества. Долгое время любые новшества – от технических до социальных – вызывали страх прежде всего у «верхов», стремившихся уберечь себя от перемен, последствия которых всегда трудно предугадать.

Однако уже к началу XVIII столетия ситуация изменилась радикально. Место прежних душителей прогресса заняли социальные низы, трудящиеся массы, по которым больно ударило внедрение новых орудий труда. А правящие классы, напротив, разглядели в техническом прогрессе источник обогащения и принялись его насаждать, не считаясь с издержками в виде антимашинных бунтов и восстаний.

Ареной самых крупных из них стала Англия начала XIX века. Этот период в истории страны получил название эпохи Регентства, поскольку страной, после того как король Георг III был признан умалишенным и помещен в психиатрическую лечебницу, стал править регент принц Уэльский (будущий Георг IV).

В ту пору Англия оставалась еще преимущественно аграрной страной. Больше половины населения проживало в сельской местности, country, а города редко когда насчитывали больше нескольких тысяч жителей (за исключением Лондона, население которого перевалило за миллион). При этом собственно сельским хозяйством занималась треть работающего населения страны. Остальные промышляли ремеслами и кустарным производством, которое в основном также располагалось не в городах, а в той же country. Немногочисленные фабрики (прежде всего ткацкие) приводились в действие энергией воды и потому строились рядом с водяными мельницами.

Отсутствие единой системы железных дорог приводило к локализации экономической жизни в небольших городских и сельских общинах, слабо связанных между собой, но зато объединявших работодателей и наемных работников некими общими целями. До идиллического классового мира было далеко, однако и к сколько-нибудь серьезным конфликтам такая организация «бизнеса» до поры до времени не приводила.

Эту видимость классовой гармонии взорвало стремительное внедрение нового оборудования – паровых станков и машин. А необходимость интенсификации производства, в свою очередь, спровоцировали причины внешнеполитические.

Первую подножку национальной экономике сделал главный враг британской короны Наполеон. Французский император фактически изолировал почти полностью подвластный ему европейский континент от английских товаров. К 1811 году экспорт снизился на треть, что вызвало в Англии финансовую панику, а повальное закрытие и банкротство банков привело к резкому, почти двукратному, падению реальных доходов населения.

Другой напастью стали хронические неурожаи, вынудившие правительство пойти на массированную закупку зерна у России. Как и следовало ожидать, цены на него на внутреннем рынке рванули вверх.

А тут еще бывшая колония – Североамериканские Штаты – сообразила, что лучшего момента потрепать бывшую метрополию не представится, и объявила Англии войну, которая в основном свелась к закрытию для английских товаров и Нового Света.

Внешнее давление наложилось на зревший внутри страны классовый конфликт. В результате так называемых огораживаний (из-за роста цен на шерсть на землях фермеров стали разводить овец) сельхозработники были вынуждены мигрировать в промышленно развитые города и на фабрики в country, и прежняя общинная пуповина между работниками и работодателями оказалась разорвана.

Вслед за овцами вытеснять людей начали машины. Владельцы ткацких и трикотажных мануфактур стали активно внедрять новую технику – паровые станки с широкими рамами, позволявшие изготавливать сразу несколько изделий. В результате этой частичной автоматизации производства оно значительно удешевилось. Машины заменили квалифицированных рабочих, а неквалифицированным можно было платить копейки или вовсе не платить, переводя их фактически на натуральное довольствие. По тогдашним английским законам работодатели не были обязаны объявлять расценки и могли договариваться с каждым работником отдельно. Часто «живые» деньги заменялись кредитом в торговых лавках на территории мануфактуры (цены в них обычно были выше, чем в аналогичных заведениях за ее пределами).

Все попытки представителей рабочих обращаться с петициями протеста в парламент встречались в штыки. Власти недвусмысленно предупредили, что сопротивление техническому прогрессу будет сурово караться – смертью или каторжным трудом на плантациях в заморских колониях.

Восставший трудовой Лудд

В начале марта 1811 года владельцы нескольких ткацких фабрик в графстве Ноттингемшир, на родине легендарного Робина Гуда, получили грозные письма, подписанные неведомым «генералом Недом Луддом». От имени своей «армии исправителей несправедливости» (Army of Redressers) он обвинял их в сознательном занижении заработной платы, приеме на работу неквалифицированных рабочих, усугубившем безработицу квалифицированных, и прочих несправедливостях и объявлял виновным в этом беспощадную войну.

Можно было бы счесть эти послания чьей-то дурной шуткой, если бы не последующие события, потрясшие страну.

Вскоре «армия Неда Лудда» перешла к активным действиям. Вечером 11 марта на фабрике в городке Арнолде под Ноттингемом были разбиты первые 60 ткацких станков. В течение следующих трех месяцев восставшие довели число своих механических жертв до 2000. Не на шутку перепуганные местные власти срочно направили для охраны фабрик несколько сотен констеблей. Но волнения не утихали, и к концу ноября разрушители машин, прозванные в народе луддитами, громили фабрики даже днем.

Самой любопытной фигурой во всей этой истории был и остается сам Лудд, которого его последователи называли то генералом, то королем, то просто вожаком. Случалось, Лудда видели одновременно в нескольких местах, однако все попытки полиции получить его словесный портрет терпели крах. Впрочем, Лудда не раз арестовывали и, по слухам, даже вешали при большом стечении народа. Но он непостижимым образом воскресал и вел на штурм ненавистных фабрик новые отряды разрушителей.

Скорее всего, никакого Неда Лудда не существовало. Однако мифический главнокомандующий умудрился сколотить из разношерстного люда хорошо организованную армию – иначе как бы она могла на протяжении нескольких лет противостоять регулярным войскам?

Тактика луддитов напоминала партизанские действия в тылу врага. Обычно они собирались небольшими группами в лесу, а с наступлением темноты шли на дело. Первыми на территорию фабрики врывались вооруженные мушкетами «боевики», один вид которых заставлял разбегаться охранников и приставленных им в помощь полицейских. После чего к делу приступали основные силы атакующих. Сокрушив станки кирками и молотами, луддиты растворялись во тьме еще до прибытия главных полицейских сил. В своей среде луддиты поддерживали строжайшую конспирацию – пользовались номерами вместо имен и при встречах обращались друг к другу с помощью тайных знаков.

Вот как описывал луддитов репортер издававшейся в Лидсе газеты Mercury: «Колонна численностью до двух сотен человек торжественно проследовала через всю деревню и присоединилась к восставшим. Некоторые были вооружены мушкетами с примкнутыми штыками, однако у большинства в руках были простые кирки. Возглавляло шествие вооруженных banditti соломенное чучело, олицетворявшее, вероятно, легендарного генерала Лудда, а штандартом служило древко с красным флагом».

Слухи о событиях в Ноттингемшире быстро достигли Лондона. Принц-регент, стремясь подавить волнения, своим указом пообещал по 50 гиней каждому, кто сообщит о «готовящемся или уже совершаемом злостном разрушении ткацких станков». Тем не менее уже в следующем году волнения перекинулись на соседние графства Центральной Англии – Лестершир и Дербишир, а также на ряд северных – Йоркшир, Ланкашир и Чешир, где население наряду с ткацким производством зарабатывало на жизнь отделкой готовых трикотажных изделий. Поэтому, скажем, йоркширские луддиты обратили свой гнев прежде всего не на ткацкие станки, а на новомодные трикотажные машины, грозившие оставить их без работы.

Любопытно, что никаких ясно выраженных политических требований луддиты не выдвигали. На последующих судебных процессах они говорили, что взяться за кирки и молоты их вынудили мизерная зарплата, не позволявшая прокормить семью, безработица, желание восстановить прежние условия труда, перебои с продуктами питания и даже «ужасающее падение качества изделий, изготавливаемых с помощью новых машин».

В общем, эти люди, «занимавшиеся торговлей с работодателями, шантажируя последних бунтом» (как писал один английский автор в середине прошлого века), революционерами не являлись – движение луддитов скорее было прообразом современных профсоюзов.

До первой крови и после

К началу 1812 года размах действий луддитов заставил правительство принять самые решительные меры для обуздания бунтовщиков. Слишком уж события в Центральной Англии напоминали прелюдию к Французской революции – навязчивому кошмару всех европейских монархий.

В феврале сам премьер-министр выступил с требованием приравнять «антимашинный вандализм» к тяжким преступлениям, караемым смертной казнью. Это предложение не вызвало в палате лордов серьезной дискуссии. Диссонансом прозвучало разве что выступление 27 февраля известного нарушителя спокойствия – молодого лорда Байрона, будущей звезды английской поэзии.

Байрон, не снимая с погромщиков вины, считал, что часть ее лежит на владельцах фабрик, чьи нововведения оставили без работы десятки тысяч человек: «Если меч является наихудшим аргументом в споре, то ему надлежит быть и последним. В сложившейся ситуации правительство слишком спешит обнажить клинок репрессий. Пока он, благодаря провидению, еще находится в ножнах. Однако принятием этого закона мы извлечем его оттуда вместо того, чтобы попытаться встретиться с доведенными до отчаяния людьми и понять, какие меры смогут остановить насилие и вернуть им работу».

Однако подавляющее большинство проголосовало за принятие закона о ломке оборудования (Frame Breaking Act), предусматривавшего смертную казнь. В районы волнений были отправлены регулярные войска.

Правительство и раньше прибегало к силе. Но ни посланный в 1811 году в Ноттингем эскадрон драгун, ни приданные ему в помощь 900 кавалеристов и 1000 солдат-пехотинцев под командованием генерала Дайотта с луддитами справиться не смогли. На этот раз в районы, охваченные бунтом, направлялась целая армия численностью 3000 человек под командованием генерал-лейтенанта Томаса Мейтленда.

До этого события развивались на удивление бескровно: жертвами луддитов были машины, а не их хозяева. Теперь всем стало ясно, что первой крови ждать осталось недолго.

Пролилась она на трикотажной фабрике Роуфорд-Миллз, расположенной в окрестностях Брайхауза в графстве Йоркшир. Ее владелец, еще в 1811 году установивший новые паровые станки, предчувствовал недоброе и заранее обратился к войскам за помощью. Когда толпа местных луддитов попыталась ночью ворваться на фабрику, их встретили ружейными залпами. Оставив на фабричном дворе двух смертельно раненных товарищей, нападавшие ретировались. А спустя неделю в отместку убили другого местного фабриканта.

После этого карательная машина была запущена в полную силу. Из сотни с лишним арестованных бунтарей осудили 64: троих повесили за убийство, еще 14 – за подстрекательство к уничтожению машин, а остальных сослали в Австралию, представлявшую тогда единственную в своем роде каторгу-континент.

Однако эти жестокие меры не остановили луддитов. На руку им сыграла волна «голодных» бунтов в городах, вызванных резким повышением цен на муку. Встречая организованный отпор регулярных войск, луддиты отыгрывались на домах фабрикантов, фактически перейдя к террору. А это, в свою очередь, вело к новым волнам репрессий.

23 апреля 1812 года была разгромлена очередная фабрика под Манчестером, после чего главный шериф графства Уильям Халтон приказал арестовывать всех обнаруженных на месте преступления и предавать их суду без оглядки на возраст и пол. Из 12 первых арестованных четверо тут же были признаны виновными и повешены – в их числе 12-летний Абрахам Чарлстон, со слезами моливший о пощаде на эшафоте.

Манчестерский «перегиб» получил широкую огласку, и общественное мнение, до того безусловно поддерживавшее действия правительства, раскололось. В июне того же года полиция арестовала 38 участников луддитского сборища, но суд всех их неожиданно оправдал.

После этого и слепая ярость луддитов, и жестокость властей начали сходить на нет: бунт выдыхался. Машинные погромы продолжались до конца 1816 года (а отдельные вспышки вандализма наблюдались и позже, например в 1830 году), но луддизм как социальное явление уходил в прошлое. По крайней мере, так казалось современникам.