Текст книги "Созвездие Волка"

– Уж не ревнуете ли вы? – прервала его Наталья Петровна. – Вы, кажется, говорили, что разговор будет сугубо служебный. Слишком много личного для служебного разговора. Не находите, Пётр Владимирович?

– Не нахожу! – отрезал Ратманов. – Нет! Меня беспокоит ваша чрезмерная привязанность к доктору. Потому что она ставит под угрозу наш проект! И вашу жизнь!

– Неправда, – тихо произнесла Наталья Петровна. – Вы… Вы не любите его!

– Боюсь его, – признался Ратманов. – Так точнее… Он страшный человек, этот доктор! Страшный! Вы думаете, он несчастный затворник, жертва безжалостных и хладнокровных извергов из Управления, которые заставляют бедного доктора-идеалиста ставить жестокие эксперименты над больными, подготавливая, таким образом, будущих боевиков-смертников? Думаете – он жертва? Нет, Наталья, он хищник! Волк! Он сам выбрал себе это имя. Это его внутренняя сущность. Это его выбор: погоня за жертвой, за болью, за мясом. Он познаёт человека, разделывая его на куски. И мечтает о целой стае волков, с помощью которой он весь мир разорвёт на куски!

Она едва слышала его. Взгляд её завесил густой, красный туман, который едва пропускал звуки. Кровь стучала в висках суетливыми молоточками.

Она смотрела себе под ноги и думала лишь о том, чтобы не упасть. Не споткнуться. Не…

И она увидела и отметила машинально, не придавая ещё какого-либо серьёзного значения этому факту, что ботинки полковника, не по-армейски элегантные кожаные ботинки с высокой шнуровкой, засыпаны белой пылью. Такой белой, что казалось, будто сделана она из мелко растёртого мела. И на меловой пыли этой чётко выделялись чёрные, широко расползшиеся пятна какой-то густой, давно уже подсохшей жидкости, похожие на чернильные. Будто шутки ради брызнул кто-то чёрным из ручки на полковничьи ботинки. Щедро, не жалея чернил.

Но только казались отметины эти чернильными. Бурый, странный бурый отсвет был у них. Неужели бывают чернила такого цвета? И такие густые?

«Где он испачкался? Ах да, сегодня же были эти… Игры мужчин. Учения. Доктор проводил сеанс социальной терапии. Он учил больных адаптироваться в социуме… Нет, не так! Он учил их, как лучше адаптировать социум под себя. Семён Сергеевич… Это же был спектакль? Всё не так серьёзно, как кажется? Или…»

– Вы знаете, что он сделал со своим сыном? – продолжал Ратманов.

Наталья Петровна вздрогнула и удивлённо посмотрела на полковника.

– С сыном? – растеряно произнесла она. – Я не знала… Я не так много о нём знаю. Семён Сергеевич неразговорчив и вообще…

Вопрос полковника явно ошеломил её.

– У него есть сын? Но его семья… Я только что-то слышала о его жене. С ней случилось что-то нехорошее. И доктор овдовел. Это всё, что я знаю…

– Да, бедный вдовец! – нараспев произнёс Ратманов.

И усмехнулся. Едва заметно, уголками губ. В голосе Ратманова послышалось ей какое-то странно злорадство.

«Он загнал меня в ловушку? Он знает о докторе что-то такое, что…»

– Да, была у него семейная трагедия, – выдавал ей тайны доктора Ратманов. – В девяностом году, накануне большой, как говорится, геополитической катастрофы доктор женился. Жена его была просто чудо: добрая, умная, снисходительная к некоторым, хорошо вам знакомым слабостям доктора. Она умела смягчать приступы тяжёлой мизантропии, которые периодически охватывали доктора. Наш волшебник ведь родом из приюта. После смерти родителей его кидали из одного детского дома в другой. Наш доктор кушал казённую кашу в Казани, Саратове, Куйбышеве… Кажется, каша эта была горькой. Он же был слабым, болезненным ребёнком. Насколько я понимаю, в приютах с ним очень дурно обращались. Били жестоко – и дети, и, бывало, воспитатели. В Саратове в одну из зим он чуть не умер от пневмонии. Болел, а его заставляли мыть пол в уборной. Чуть не помер… Но выжил всё-таки! Железная воля у доктора! С седьмого класса он был круглым отличником. Без связей и знакомств этот бывший замарашка пробился в медицинский институт в Москве. И его окончил с отличием. Прорвался, так сказать, из грязи и нищеты в новый, светлый мир. Но какой ценой!

– Его детство навсегда осталось с ним. Я знаю, что оно оставило его, чёрным спрутом вцепилось в его мозг. Побои, голод, унижения. И ещё – уход родителей. Он ведь любил их… Особенно мать! И любит сейчас. Но это какая-то странная любовь-ненависть. Ему плохо без них, он зовёт свою мать… Просит её о помощи. И проклинает её – за предательство. За то, что привела его в этот мир, и бросила. Оставила одного. Он проклинает всех и всех ненавидит. Он считает, что мир терзает его с самого рождения. Люди – враги для него. Он до сих пор не простил им унижений и издевательств.

– Спросите: откуда я это знаю? Читал дневники доктора. Записи допросов. И прочие материалы уголовного дела. Занимательное, скажу я вам, чтение… да нет, ерунда! Тяжёлое чтение. Доктор умеет затягивать в свой безумный мир. Меня вот…

Ратманов вздохнул тяжело.

– …Затянул! Да, в девяностом доктор женился. В девяносто первом у него родился сын. Назвал мальчика Серёжей. Думаю, в честь отца. Он же любил… Любит родителей! И всё хорошо было бы у доктора, если бы… Во-первых, приступы эти. Свидетели, коллеги по работе, сотрудники института, рассказывали потом следователю, что в иные дни к доктору и подойти было страшно. Он садился на корточки где-нибудь в уголке, чаще всего – под институтским фикусом, закрывал глаза и начинал бормотать себе под нос какие-то колдовские заклинания. Будто шаман какой-то! Час мог так просидеть, полтора. Потом он вскакивал, носился по коридору. Иногда мог наброситься на какого-нибудь, некстати вышедшего покурить, бедолагу. И все эти его безумные идеи… Он ведь посреди рабочего дня мог встать посреди кабинета и закатить речь минут на сорок о новых методах лечения больных. И горе было тому, кто пытался его перебить или остановить!

– Доктора терпели. Институт переживал тяжелые времена, многие сотрудники уволились. А доктор был очень, очень хорошим специалистом. Да и все эти приступы… Не такими уж частыми они были. Чаще всего доктор был просто груб. Невыносимо груб. Но за грубость тем более не увольняют.

– Да, во-первых… Во-вторых, болезнь сына. Не разбираюсь во всех этих душевных недугах… Доктор во время следствия весьма подробно и обстоятельно объяснял следователю причины заболевания, описывал симптомы… Признаюсь, я ничего не понял! Разве только то, что ребёнок совершенно утратил контакт с внешним миром, потерял дар речи… Да, ходил и мычал. Ещё – у него были какие-то видения. Какие-то призраки мучили его. Ребёнок не мог объяснить, кто именно является к нему и по какой причине поселились в его сознание эти фантомы. Видны были лишь проявления губительного воздействия этих призраков. Ребёнок часто бледнел, в испуге прятался в шкаф или кладовку, плакал, катался по полу, мычал, будто пытался рассказать хоть что-то об этих невидимых мучителях. Безумие словно засунуло ему кляп в рот. Он страдал, и даже не мог пожаловаться.

– Мать его горевала, и не знала как помочь сыну. Ребёнка показывали психиатрам, очень хорошим специалистам… Доктор, кажется, использовал свои знакомства и профессиональные связи. Мальчик прошёл курс лечения… Стал не то, чтобы более спокойным… Скорее, заторможенным. Страхи и чудовища остались с ним. Балицкий прекрасно понимал это. Он видел, что традиционный курс лечения не дал никаких результатов. И тогда он взялся за лечение сам. По своей методике…

– Со стороны лечебные процедуры напоминали, скорее, пытки. Доктор как будто пытался не победить болезнь, а усилить её, развить до самой разрушительной стадии. Как он сам объяснял: «больные ближе к сверхчеловеческому, поскольку их человеческое сознание уже почти разрушено, а из разрушенного человеческого сознания рождается сверхчеловеческое, или, точнее, вне– или даже античеловеческое; настолько принципиально иное, что ни с чем человеческим нельзя сравнить…» Вот!

Ратманов хлопнул себя ладонью по лбу.

– По памяти цитирую! Как видите, дневники доктора, подшитые в уголовное дело, я читал очень внимательно. И даже конспектировал.

– Что стало с ребёнком? – спросила Наталья Петровна.

– С ребёнком? – с какой-то ироничной интонацией переспросил Ратманов.

И посмотрел на часы. Потом на дорогу.

– Мы далеко ушли. Давайте развернёмся и двинемся в обратный путь. Как раз дойдём минут за десять. Я успею рассказать вам печальную историю о докторе и погубленной им семье.

– Методы лечения, применяемые доктором, становились всё более жестокими. Он закармливал ребёнка какими-то лекарственными смесями собственного изготовления, от которых парень впадал в депрессию, ревел, выл и катался по полу. Он проводил сеансы гипноза, которые походили больше на шаманские ритуалы. Возможно, даже давал ребёнку наркотики… Однозначного подтверждения этому в уголовном деле нет, но косвенные доказательства имеются. На одном из допросов доктор вдруг вспомнил о каких-то психостимуляторах, которые он якобы нелегально приобрёл на чёрном рынке. В общем, показание Балицкого были запутаны и крайне невразумительны, а следователь эту тему развивать не стал.

– Супруга поначалу поддерживала доктора. Надеялась, должно быть, на чудо и необыкновенные способности супруга. Терпела, терпела самые жестокие эксперименты… Когда начались откровенные пытки и истязания – пыталась протестовать. Но доктор, как говорится, удила закусил. Вообразил себя каким-то царём Ликаоном… Не помните, кто это такой? Я в этой мифологии…

Ратманов смещено вздохнул.

– …Не силён.

– Царь Аркадии, – ответила Наталья Петровна.

И вздрогнула.

– Боже мой! Так вот, оказывается, что он делал! Ликаон, прародитель оборотней!

– Что? – переспросил Ратманов. – Из сына оборотня делал?

«Боже… Как он мог? Как он посмел?!»

Отчаяние охватило её. Она не могла понять, как же мог доктор, такой талантливый, одарённый, необыкновенный человек – дойти до такой дикости.

До предела бесчеловечности! Не в речах, не в записях, на деле – дойти.

Опуститься!

– Он принёс сына в жертву, – пояснила Наталья Петровна. – Он обрёл свои сверхспособности, медленно и мучительно убивая собственного сына. Отработал на нём приёмы «лечения»… И убил! Думал, что, если Господь от него отвернётся, так посмотрит кое-кто другой. Он добился своего?

– Как видите, – ответил Ратманов. – Он с нами. Значит, его методика признана эффективной. Кое-чего он добился… Только в одном вы неправы. Сына он не убивал. Это его сын после очередного «сеанса» в припадке агрессии набросился на доктора. Так ударил его головой об стену, что наш волшебник мигом потерял сознание. Потом мальчик начал рычать, рвать в клочья ковёр в гостиной. На шум прибежала супруга доктора. Ей парнишка перегрыз горло. Чудовищная сила у него появилась! Он же был болезненным, слабым ребёнком. Еле ходил! А тут – в зверя превратился. Доктор говорил на следствии о каких-то особых энергетических каналах, открывающихся во время болезни. Ничего в этом не понимаю. И вообще, думаю, что это чушь. Просто доктор с какого момента начал запутывать следствие, чтобы не делиться слишком конфиденциальной информацией о своих методиках. Да, но у этого парня кое-что открылось.

– Разгромил всё квартиру. А потом поджёг. Раскидал газеты по полу – и поджёг. Доктор чудом выжил. Видно, очнулся в последний момент, пытался в коридор выползти, а там уже пламя. Тогда к окну пополз… В общем, вытащили его пожарные. А там – пожар, два трупа обгорелых. Доктора – в тюрьму. Двойное убийство на него повесить пытались. Никто не верил его показаниям об «особом лечении»… Да и, как минимум, жестокое обращение с ребёнком – было. И за это он должен был ответить.

– Но не ответил? – спросила Наталья Петровна. – Вы его нашли? Как же вы его…

– А вот как…

Ратманов ладонью провёл по воздуху, словно рисуя не видимую черту.

– …Этого я вам не скажу. Методика поиска сотрудников – наша тайна.

Наталья Петровна недоверчиво покачала головой.

– Какая уж тайна! Доктор заживо гнил в тюрьме. Бесправный, отверженный, одинокий. Но очень полезный! Для вас, для Управления. В том числе и полезный своей отверженностью. Нет друзей, нет семьи. Никого нет. Ему не с кем поговорить, некуда пойти, и в гости он никого не может пригласить. Одинокий волк, и полностью ваш… Удобно вам?

Ратманов резко остановился, хотя до ожидавшей его на парковке машины они не дошли ещё шагов десять.

– Та-ак, – протянул Ратманов. – Страха я на вас не нагнал? Или вы даже после моего рассказа не поняли, с кем имеете дело? Он же опасен. Для всех опасен! И для вас, в том числе. Мы просили одно: «результат», и результат мы получили. Доктор обеспечил его. Но какой ценой? Если он своей семьёй пожертвовал, то сколько… Сколько он с нас потребует? Крови? Жизней? Потому страшно… Наталья, прошу вас, следите за доктором! Балицкий никому не доверяет, но с вами, по крайней мере, он держится наиболее открыто и дружелюбно. Вы первая можете заметить признаки… Не знаю, чего… Чего-то нехорошего. Даже если не увидите, то почувствуете, как поведение его изменится! Это в аших интересах, Наталья, следите за ним!

– Нет! – решительно ответила она. – Не стану. Не надо… Достаточно ваших видеокамер и штатных стукачей. Бог судья доктору! Бог, а не Управление!

Она обошла растеряно молчавшего Ратманов и быстрым шагом пошла к воротам.

– Наталья! – крикнул ей вслед Ратманов. – Вы неправильно поняли! Постойте!

Остановившись, она повернулась и крикнула полковнику:

– Почистите ботинки! Не несите в дом эту грязь!

Через полминуты Ратманов услышал грохот закрывающейся стальной двери.

Он сорвал ветку и с размаху ударил по носку ботинка.

«Дура!» прошипел он.

И, выждав полминуты, в бессильной ярости повторил:

«Дура!»

Чуть громче произнёс:

– Не поняла… Ничего не поняла! И только ли она… Да мы сами не знаем, кто в нашем доме живёт! Мы – не знаем!

Он отбросил ветку и пошёл к машине.

– Нужно посмотреть расписание…

Ветер целует глаза. Сушит, пьёт студенистую влагу.

Этот ветер невыносим!

Женщина наклонилась к мальчишке, поправила ему шапку.

И повторила, шёпотом:

– Расписание. Там, внутри…

Она показала на станционное здание с мутными окнами, в которых отражались белые, бледные огоньки казённых ламп.

– Там всё подробно написано: какие поезда идут, и куда, и когда. И мы сразу узнаем, когда уедем отсюда.

– В Москву? – спросил мальчик.

– В Москву, Сёмушка, – ответила женщина. – Там нас…

Она вздохнула.

– …Родственники ждут. Они нас встретят. Мы поживём у них несколько дней, а потом я устроюсь на работу и мы найдём какую-нибудь квартиру. Или угол… Где-нибудь… Я отведу тебя в детский сад. Это будет большой детский сад. Красивое здание, в котором много мальчишек и девчонок. У тебя будет много новых друзей! И ещё книжки с цветными картинками, игрушки, мячи. А на следующий Новый год у тебя будет настоящая ёлка! Зелёная, смолистая, с широкими ветками, которые украсят синими, серебряными и красными шарами. А под ёлкой будут лежать подарки. Много подарков! Конфеты, яблоки…

– Пирожные, – добавил от себя мальчик. – А скоро это будет? Скорее бы мы уехали уже, а то я совсем замёрз.

Мальчишка захлюпал носом.

– Сходи, посмотри расписание, – ответила мама. – И погреешься заодно. Не спеши назад… Постой там. Там тепло…

Мальчишка кивнул в ответ и побежал по перрону в сторону заветного деревянного домика, где есть это загадочное «расписание», в котором написано про поезд, тот самый поезд в Москву…

«А я читать не умею!» вспомнил мальчик.

У самого входа в зал ожидания, у зелёной скрипучей двери мальчишка остановился и посмотрел назад.

Сгорбившаяся от усталости женщина в потёртом коричневом пальто стояла у самого края перрона. Почувствовав взгляд мальчишки, она отошла на шаг. Повернулась и махнула ему рукой, но как-то странно, будто отталкивая его от себя.

«…Иди!» принёс ему ветер обрывок фразы.

«Мама лучше знает» решил мальчишка. «Подумаешь, читать не умею! Спрошу у кого-нибудь».

Он толкнул дверь и переступил через покрытый чёрной наледью высокий порог зала.

«Я, криттер, тварь Божья! Не сотворён, не сделан, не живу. Только мерещусь кому-то в пьяном бреду. Найти бы того, кто бредом своим вызвал меня из небытия, да упокоить навеки этого негодяя! И мне было бы легче, и ему, и всем вам.

О главном. Охоту на фантомов я начал в девяносто восьмом году. Любители разного рода эзотерики называют их «криттеры». Призрачные создания, недоступные взгляду, но запечатлённые на плёнках фотоаппаратов и видеокамер.

Пишу: «на плёнках», потому что с цифровой техникой в те времена было очень напряжённо. То есть мне она была недоступна. Да и на хороший плёночный аппарат не было денег.

Слабое техническое оснащение должно было компенсироваться точным подбором места проведения съёмок и выбором времени, в течение которого будет производиться фиксация криттеров, и, кроме этого, нашей невероятной везучестью, а так же особым свойством моего сознания, а именно – его способностью притягивать разного рода нематериальные создания.

Только не думайте, что я верю во всю эту чушь о «загробном мире», «душах умерших», синих огоньках на могилах и бродячих мертвецах!

Кое-кто из коллег считает меня сумасшедшим. Возможно, они правы, но я сумасшедший, который остаётся на позициях здравого смысла даже в самых безумных своих экспериментах.

Призраков нет. Но есть проблески меркнущего сознания, есть догорающие фантомы, локализованные в местах упокоения мёртвых.

Смогу ли я вызвать их, то есть провести энергетическую подпитку? Увеличить мощность биополя до стадии визуальной фиксации?

Смогу ли восстановить структуру сознания умершего человека? Восстановить его воспоминания? Восстановить его «Я»?

И до какой степени?

Я не смогу подарить вечную жизнь фантому. Ему придётся повторно пережить смерть и войти в состояние распада.

Пожалуй, даже для некроманта этот эксперимент слишком жесток, но, с другой стороны, какой необыкновенный лечебный эффект может дать метод энергетической подзарядки, если мне и в самом деле удастся освоить его.

Все эти колдуны-шарлатаны с их «биополями» и грошовой магией и близко не представляют себе, какую необыкновенную, поистине абсолютную власть даёт возможность управлять энергетикой сознания.

Что ваши армии и спецслужбы! Чушь, пустяки, детские игры.

Все стены, возводимые государством для самозащиты, призрачны.

Разрушительная энергия сознания – вот оружие будущего.

Освоив данный метод психотрансформации, на следующем этапе я смогу применить разработанные мной методики для освобождения сознания человека и перевода его в новое сверх…»

– Повернись, – сказал Бек.

Она послушно повернулась.

Тени, неясные, расплывчатые, похожие на маленьких тёмных ящериц тени скользили по её телу.

Шторы волнами ходили от залетавшего в комнату сквозь приоткрытое окно ночного ветра; сине-голубые блики фонарей отражались на шторах, словно на экране, и уличный свет смешивался с жёлтым тёплым огнём стоявшего в углу комнаты ночного светильника.

Бек всегда гордился острым своим зрением, но сейчас почему-то совсем, совсем не мог разглядеть лицо этой девушки. И тело её, обнажённое, тёплое, близкое – было будто туманом подёрнуто, спрятано странной дымкой, бледной кисеёй.

– Нравлюсь? – спросила она.

И погладила свои высокие груди с тёмно-розовыми сосками.

– Ты всё время крутиться заставляешь… И молчишь. Ты не слепой?

Она засмеялась и прыгнула в постель.

– Так ближе. Попробуй на ощупь.

Она взяла его руку и положила её себе на живот.

Подождала немного.

– Теперь ты сам…

Бек ласкал её, проводя ладонью по животу и бокам. Но не опускал ладонь ниже. Словно боялся прикоснуться…

– Ну, ты какой…

– Я всякий, – ответил Бек. – Я разный бываю. От моих ласк женщины так стонут… Честное слово!

– А со мной что так вяло? – поинтересовалась она. – Ты, как на меня посмотрел, так мне взгляд прямо огненным показался. Ну, думаю, этот покажет… Или ты думаешь, мне всё равно?

Она протянула руку и взяла с тумбочки пачку сигаре. Бек услышал щелчок и скрежет колёсика, на мгновение вспыхнуло оранжевое пламя зажигалки.

На мгновение… Он увидел её лицо!

Совсем молодая девчонка, лет двадцати – двадцати двух. Зелёные глаза… Красивый природный цвет, да жаль только – забит, заглушён густыми синеватыми тенями. Пухлые губы. Розовые, страстные…

Красивое лицо. Вот только кожа бледная и какая-то припухшая. Бек знал, откуда эта болезненная припухлость. Издержки профессии. Бессонные ночи, сумасшедшие клиенты, жёсткие «мамки».

Ей приходится часами стоять на улице. Или, наоборот, сутками торчать в квартире: непроветриваемой квартире, где воздух пропитан табаком и водочным перегаром.

Она была бы красивой, если…

«Что со мной?» подумал Бек. «Становлюсь брезгливым? Да я грязней её в сотню раз! Я в крови по уши, а она… Разве что вымазана семенем всякого сброда. Но ведь моется, моется, душ принимает. Она свою грязь смывает. А ты – свою? И всё к случайным девкам не привык. Ты чего, парень? Приелся тебе такой секс? Любовь урывками надоела? А у твоей работы свои издержки. Нет у тебя семьи. И любовницы нет. И не будет. Ничего другого не будет. Попробуй привыкнуть…»

– Ого! – произнесла она, проведя пальцами по его груди. – Я и не поняла сначала…

Она с удивлением смотрела на глубокие борозды, исполосовавшие его грудь.

– Да у тебя шрамы такие! Ты это…

В голосе её зазвучал испуг.

– Ты не из бандюков?

– Татуировки у меня видишь где-нибудь? – спросил её Бек.

Она как-то неопределённо и неуверенно пожала плечами.

– Да у этих… бандитов по-всякому бывает. Бывает и без татуировок.

– А у меня одна была, – ответил ей Бек и показал нарост на запястье, оставшийся на месте срезанной кожи. – Группа крови А – два, резус положительный. И один номерок… Номер наизусть помню. А татуировки больше нет. Начальству, понимаешь ли, не понравилось. Пришлось срезать.

– Суровое у тебя начальство, – сказала она.

И затушила в пепельнице докуренную до половину тонкую сигарету.

Потом наклонилась к нему и шёпотом спросила:

– Так кто ж такой, парень?

– Офицер, – шёпотом же ответил ей Бек. – Просто парень в фронта.

Она снова провела пальцами по шрамам, словно на ощупь пытаясь определить их глубину.

– А ты не контуженый? – осторожно спросила она. – А то тянешь всё, тянешь… Конечно, на всю ночь договаривались. Но у меня по первом разу клиенты быстрее проходят. Дело твоё…

Бек не ответил.

Только сейчас он понял, что так и не смог запомнить лица всех этих женщин, которые дарили ему часы оплаченной любви. Он, Бек, профессионал высочайшего уровня, способный в короткий срок запомнить и надолго удержать в памяти целые страницы текста, десятки фотографий, карты, схемы, инструкции – он не в состоянии вспомнить ни одного лица ни одной продажной девчонки.

«Возможно, мне просто наплевать на них» подумал Бек. «Когда мне будет наплевать на моих клиентов – я забуду и их лица. Просто останется белое пятно. Я закрою глаза и увижу белое пятно…»

– Ну что, начнём стонать? – предложила она.

И решительно стянула с его бёдер влажное полотенце.

– А вид неплохой, – сказала она.

– Если массаж сделаешь – будет ещё лучше, – ответил Бек.

Она погладила его бёдра. Кончиками пальцев провела по тестикулам. Она почувствовала, как кожа его наливается жаром.

«Я тебя расшевелю!» подумала она. «Есть один верный способ».

Она взяла с тумбочки презерватив и быстрым, отработанным движением разорвала упаковку.

«Одно и то же» подумал Бек. «Всё будет хорошо, я знаю… Время стонать!»

И ещё подумал о странном звонке Никеева. Неурочном, неожиданном…

«Собраться… Инструктаж… Только что задание отработали, отдохнуть не успели! Что он задумал?»

– Хорошо? – спросила она и задвигала рукой.

А потом головой приникла к низу его живота.

– Да… Да! – выкрикнул Бек.

«Давай! Давай, сволочь! Дёргай, тяни, рви плоть! Сладость… Сладость! Дай умереть! Сейчас, здесь – с тобой! С тобой, сука! Сейчас умереть, закрыть глаза, забыть, сойти с ума! Сдохнуть! Не потом – сейчас!»

Он застонал. Застонал. Долго, протяжно, раненым стоном.

Страсть его была смешана с болью.

Ему хотелось, чтобы не сперма, а кровь брызнула на простынь. Чтобы напрягшийся член его выбросил не семя, а загустевшую кровь.

И боль в высшей точке своей соединится с наслаждением.

И сине-белые искры вспыхнут в темноте на миг, и погаснут.

А потом наступит расслабление. Расслабление… Наступит! Наступит!

– Рви! – прохрипел он. – Рви!

«…У меня давно не было сновидений, доктор».

Вкус кофе показался ему чересчур горьким и вяжущим. Словно в чёрную гущу добавили лесных недозрелых ягод.

Конечно, это только казалось ему. Никто бы не стал так готовить кофе в стране, которая славится своими элитными кофейными сортами и давними, если не сказать – древними, кофейными традициями.

«Впрочем, кто знает, чем теперь они угощают туристов. Новая политика… Лишь бы деньги срубить с богатых иностранцев. Всё, что угодно можно ожидать».

Или просто его подводит вкус? Те самые вкусовые рецепторы на языке, которые раньше могли безошибочно распознать с десяток оттенков благородной кофейной горечи и ещё три-четыре оттенка не менее благородной кислинки – теперь будто огрубели или вовсе частью отключились и улавливали лишь самые грубые вкусовые тона, да и то весьма часто извращали их до крайности.

«Что-то внутри меня происходит нехорошее. Будто организм решил заранее перестроится, перейти от прежней моей устроенной жизни к той, что ждёт меня, если план мой осуществится. Сам себя загоняю в клетку, и организм противится… Он глуп, этот самый организм. Он смотрит и на шаг вперёд. У него есть только инстинкты, инстинкты примитивного животного. Мне, сейчас! Немедленно! Схвати это! Съешь! Нельзя отказываться от сытой жизни… Нельзя? Да нет, пожалуй, можно. И нужно. Пока не поздно. Пока эта сытая жизнь не взяла тебя за глотку!»

Борис позвал бармена.

– «Мохито»!

Поднял вверх палец.

Бармен, темнокожий, немного сонный парень кивнул в ответ и стал не спеша готовить коктейль.

«Странный у них тут испанский» подумал Борис.

Он, бывший военный переводчик, объездил в своё время почти всю Латинскую Америку с Карибами в придачу, но вот до Кубы почему-то так и не добрался.

Теперь вот – привела судьба.

Странный, странный тут диалект. Особенно у потомков африканцев.

Временами вот это древнее, незабытое, африканское – явственно слышится в речи. Тогда звучание её совсем перестаёт напоминать классический испанский язык. И разобрать что-либо становится очень трудно.

Да и его, похоже, не всегда хорошо понимают.

«Ладно, будет время для языковой практики…»

Борис усмехнулся, покачал головой и допил кофе.

– Прошу, синьор…

Бармен поставил на стойку бокал с коктейлем.

Час назад на мобильный позвонил Рамон и подтвердил готовность кубинцев к переговорам. Он назвал место встречи: на пересечении Малекона и Прадо. Назвал время…

Борис посмотрел на часы.

…Ещё сорок минут. Время есть. Пожалуй, один коктейль он успеет одолеть.

Ничего особенного от него не требуется. Надо просто выйти в указанный район и погулять там немного. Можно пройтись по набережной. Главное – не удаляться от указанного района.

Ну да, понятно. Гаванская набережная длинная. Многолюдная. Главная улица, можно сказать.

Много людей – это хорошо. Именно в толпе, особенно в суетливой и шумной гаванской толпе, Борис чувствовал себя сейчас в полной безопасности.

Вот так вот, со всех сторон окружённый людьми…

Ещё глоток.

…он и погуляет немного, любуясь на бьющиеся о камни Малекона мощные океанские волны.

Его найдут. Окликнут. Он сядет в машину. Вот, собственно, и всё.

Ничего сложного. Никаких паролей, тайных знаков, погонь с запутыванием следов. Всё просто и буднично.

Он – торговец, у которого возникли серьёзные проблемы. Проблемы он решает так, как привык – путём переговоров. И торга. Информация в обмен на безопасность. Просто сделка, ничего больше.

Всё, кажется, глотков больше нет. Что-то не берёт его алкоголь. А, впрочем, должен ли брать? Неужели непременно надо напиться? Неужели он не может держать себя в руках?

Он вышел из бара.

Небольшая прогулка по городу.

Он вышел к набережной. Длинной, бесконечной гаванской набережной.

Набережной, по которой летел ветер, бесшабашный и свободный ветер Малекона.

Ветер, срывающий с синих голов океанских волн белые шапки. Ветер, напившийся рома.

Ветер сладкий на вкус, кофе и сахар. Ветер горький, глоток настойки лимона.

Свободный…

Борис шёл по набережной. Шёл он медленно, в грустной задумчивости, низко опустив голову.

Рукава его широкой, разрисованной оранжевыми и зелёными пальмами гавайской рубашки раздувались под ветром большими белыми фонарями. Или парусами…

Парусами… чёрт бы драл эти паруса! Ветер гонит не в бухту, не в тихую заводь.

В болото! В заросшее мангровыми деревьями солёное болото.

И надо ещё добраться до этого пристанища. Надо ещё уговорить кубинцев…

Кажется, он всегда умел выстраивать отношения с людьми. Хотя, похоже, кубинцы – люди особенные. А уж те кубинцы, что приедут за ним – вообще… Непредсказуемые, честно говоря.

Кто знает, как они отнесутся к его предложению? Согласие на встречу – это ещё не подтверждение готовности к сотрудничеству.

Могут ведь решить, что его предложение – провокация. Он же торговец оружием, а когда такой человек просит о помощи, тем более – об убежище, то невольно возникает вопрос: «А почему он нам доверяет?»

И следующий вопрос: «А можно ли доверять ему?»

Откуда им знать, какие именно грехи на нём, Борисе, висят тяжким грузом. Какие стволы и кому он продавал, кого убивали его клиенты, каким товаром расплачивались…

Любой дилер-оружейник, помимо главных своих, ещё с десяток второстепенных грехов на себе тащит. И реализация наркотиков, и незаконный оборот драгоценных камней, и ещё много чего.

Попробуй такого у себя спрятать – до большого скандала дело дойдёт.

Хотя, если хорошенько подумать… Да, его план, конечно, небезупречен. Тюремное заключение – не лучшее прикрытие для бегства. Но в сложившейся ситуации это, пожалуй, единственная возможность выжить и переждать лихие времена.

В конце концов, нужно просто прожить, как-нибудь прожить всего несколько месяцев. От силы, быть может, год – полтора. Просто пережить это время. А там…

Он выйдет из игры. Он готов выйти из игры. Те, кто заказал его голову должны понять, что он не будет бороться за бизнес, не будет помехой на их пути. Он станет призраком. Тенью. Он исчезнет. Он готов бросить всё, всё отдать, разжать руки – и кинуть им заработанные деньги.

Берите! Хватайте! Подавитесь!

Видите, что вы сделали со мной? Я – загнанный, дрожащий от страха зверёк. Я сам, по своей воле лезу в ловушку, в зоопарк, за решётку.

Я – никто и ничто. Ноль! Пустое место! Все мои связи – ваши. Все мои контрагенты – ваши. Я отказываюсь… От всего! От всего!