Текст книги "Созвездие Волка"

– Вот давайте без лекций сейчас! – досадливо поморщившись, прервал его Мирагин. – Без лекций и красивых слов! Не о наших с вами интересах и противоречиях с Управлением идёт речь, а об изменении, самом радикальном изменении политической ситуации в стране. И о сознательном провоцировании массовых беспорядков на фоне экономического кризиса. Надеюсь, вы не забыли, о чём мы говорил и с вами во время прошлых встреч?

– Как же, как же! – с готовностью подтвердил Руднев. – Помню, всё помню!

Мирагин передвинул на середину письменного стола блеснувшую золотистой обложкой тяжёлую папку.

И извлёк из неё несколько листков, плотно заполненных пропечатанным мелкими буквами текстом.

– Вот,.. – задумчиво произнёс Мирагин, аккуратно выкладывая листки по краю стола. – Если отбросить, так сказать, преамбулу и сразу перейти к деталям… Этот ваш новоприобретённый агент…

– Никеев, – подсказал генерал.

Мирагин кивнул.

– Да, я помню… Он поведал вам, а вы, соответственно, мне об одном весьма любопытном проекте. Проект, судя по всему, засекречен настолько, что даже такой проверенный и приближённый к руководству Управления сотрудник как Никеев мало что о нём знает.

Добавил в задумчивости:

– Или хочет поторговаться… Или боится рассказывать…

Продолжил:

– В общем, мало что может рассказать. Некая специальная группа, аббревиатура КПБ… Помните?

Руднев вспоминал, отчаянно напрягая память, минуты две. Мирагин терпеливо ждал.

– Ах да!

Генерал шлёпнул себя ладонью по лбу.

– Мелькнули такие буквы! Да, да… Но там ничего определённого. По-моему, только общие слова и домыслы. После того, как Никеев получил от нас не только поддержку, но и финансовое вознаграждение, он вообще разговорился выше всякой меры. Даже начал вспоминать содержание каких-то застольных бесед в узком кругу. Вот там, помнится, что-то подобное и мелькнуло. Естественно, я указал это в докладе.

– Правильно, – подтвердил Мирагин. – Именно в такой вот беседе… Никеев не слишком общителен, но один друг в Управлении у него имеется. Фамилия этого друга – Ратманов. Вот он-то, судя по информации Никеева, и возглавляет эту загадочную группу КПБ.

Генерал усмехнулся скептически.

– Честно говоря, непонятно мне это всё, Игорь Игоревич. Знать бы, что это за группа такая. Профиль, так сказать. Мутно всё это… Кто-то кому-то по пьяни что-то ляпнул… Да мало ли у нас групп и отделов?

– А меня вот…

Мирагин маркером сделал пометку на одном из листков.

– …Информация эта зацепила. Нюх у меня, генерал, интуиция. Припомнил я как-то к случаю, чудом извлёк из глубин памяти оставшуюся там ещё со времён студенческой юности информацию о другой группе со схожим названием. И решил сей предмет исследовать поглубже…

Стих шелест кондиционера. Металлические жалюзи на окнах закрылись, и свет галогенных ламп стал ярче.

– Мои ассистенты провели просто титаническую работу, – продолжал Мирагин. – По моему заданию они восстановили биографию этого… Ратманова.

Прочитал с бумаги:

– Пётр Владимирович Ратманов… Между прочим, не из солдафонов, как можно было бы подумать. Хотя и учился в своё время на курсах в Горьком, ещё в советское время. Образование – высшее техническое… Ну и так далее…

Покрутил в руках один из листков.

– Женат вторым браком… Дети… А вот тут – интересней. Здесь истоки дружбы Никеева и Ратманова. В начале девяностых они уволились из органов госбезопаности. Правда, каждый в разное время… Похоже, тогда они ещё не были знакомы. По крайней мере, дружеских отношений между ними, похоже, не было. Возможно, пересекалисб их пути эпизодически. По служебной необходимости… А вот потом – восемь лет работали вместе в службе безопасности одной формально коммерческой организации. Формально… Потому что на самом деле это была контора прикрытия. Обеспечение финансовой безопасности группы компаний. Это было прикрытие для мегаобъединения холдингов, в основном – ресурсодобывающих. Похоже, из этой структуры и выросло Управление… И ниточка от Никеева к Ратманову с той поры тянется… Но это так, к слову.

– В этой службе финансовой безопасности Ратманов работал в так называемой «группе раннего предупреждения». Отслеживал, так сказать, потенциальные опасности. В качестве одного из методов мониторинга использовался агентурный сбор информации. Одним из доверенных лиц Ратманова был офицер из вашей конторы, который по долгу службы собирал и коллекционировал различные печатные материалы экстремистской направленности… Или вообще, что-то необычное. Ваша контора не любит необычное?

Руднев вздохнул и почесал затылок.

– Да как сказать…

– Честно! – отрезал Мирагин.

– Не любит, – честно ответил генерал. – Бог его знает, что от него ожидать… Мы же системные! Нам порядок нужен, определённость.

– Конечно, – согласился Мирагин. – А вот Пётр Владимирович, похоже, немного не той породы. Увлёкся, знаете ли, экстримом. И, перечитывая как-то дайджест статей, опубликованных в малотиражных журналах… Знаете, были такие журнальчики, которые чуть ли не в подвалах печатали по сотне штук, для неформалов всяких? Не так давно попадались такие.

– Знаю, – ответил генерал.

И улыбнулся самодовольно.

– Сдохли, слава богу. Кого мы прикрыли, кто сам окочурился.

– Вот в таком вот журнале, – сказал Мирагин, демонстративно проигнорировав последнюю фразу генерала, – и была опубликована одна любопытная статья. Называлась она: «Социальная терапия». Статья довольно сложная и необыкновенно объёмная для подобного издания, так что и в кратком изложении растянулась едва ли на страницу. Потому, возможно, Ратманов ею и заинтересовался.

– Автор статьи писал о коллективе доктора Губера. В конце шестидесятых годов врач-психиатр из города Гейдельберга разработал нетрадиционную методику лечения больных путём активного привлечения их к террористической деятельности. Доктор, судя по всему, был крайне левых убеждений и сторонником не только сугубо медицинской, но и социальной терапии.

– Он считал, что капиталистическое общество само по себе является болезнью… Впрочем, тут лучше процитировать самого доктора.

И Мирагин громко, с выражением прочёл.

– «Капиталистическая сущность государства сама по себе является болезнью, поэтому она порождает психически больных людей; данная ситуация может быть исправлена лишь путем насильственной революции».

– Какого? – спросил он Руднева.

– Мало ли чудаков на свете, – пожав плечами, ответил генерал.

– Таких – мало, – уверенно произнёс Мирагин. – До недавнего времени был один. А с некоторых пор, похоже, и продолжатель его дела нашёлся. Так сказать, Ленин после Маркса…

– Так вот, – продолжил Мирагин, – этот вольный интерпретатор марксизма Губер создал в своей психиатрической клинике особый коллектив больных, KSP.

– Не понял, – пробормотал слегка растерявшийся от столь интеллектуальной беседы генерал.

«Чего крутит?» подумал Руднев. «Сказал бы проще, чего делать надо…»

– Sozialistisches Patienten Kollectiv, – отчеканил Мирагин.

Генерал поёжился.

– Да я это… в немецком-то не силён.

– Можно и по-русски, – согласился Мирагин. – Коллектив пациентов-социалистов. Или коллектив социалистических больных. В разных изданиях я встречал разные варианты перевода. Суть, правда, одна. Коллектив социалистов-террористов, состоящий из душевнобольных. Один из девизов этой тёплой компании был: «Убивай ради внутреннего спокойствия».

– Хороший девиз? Вот так… А ещё: «Терапия через насилие». Тоже неплохо.

– Доктор Губер подошёл к делу основательно. Коллектив был разделён на рабочие кружки: диалектики, общего образования, минно-взрывного дела, фотографии, дзюдо и карате, радиотехники, религии и секса. Больные активно осваивали минно-взрывное дело, технологию диверсионной и агентурной работы. А ещё – рукопашный бой, диалектику классовой борьбы и, попутно, идеи самого Губера.

– И такая лечебная методика, похоже, давала определённый результат. Из неконтролируемых шизофреников больные превращались в настоящих бойцов революции.

– А вскоре «излеченные» Губером пациенты начали «лечить» общество. С 1969 по 1971 год группа провела серию террористических акций, после чего опомнившиеся власти арестовали доктора-социалиста. Но пациентов-социалистов и это не остановило. Они свою деятельность продолжили, и 27 апреля 1975 года захватили посольство ФРГ в Стокгольме. Правда, официально сию акцию провели боевики другой «лечебной» организации, а именно – РАФ. Но среди бойцов РАФ были питомцы Губера. Да и рафовцы… Той же породы правдоискателей.

– Больные-социалисты, кстати, так активно распропагандировали персонал захваченного посольства, так живо и в таких красках описывали страдания социальных изгоев, что сотрудники дипмиссии прониклись сочувствием к террористам. Отсюда, кстати, родом этот знаменитый «стокгольмский синдром».

– Так вот, и РАФ своё отыграл, и пациенты-социалисты ушли, так сказать, в историю. Но автор статьи, похоже, просто без ума был от этих красных романтиков. Изложив, и весьма подробно, историю пациентов Губера, он сразу же приступил к творческому развитию идей доктора. Таком творческому, что хоть святых выноси!

– Он, к примеру, признавая авторитет Губера и плодотворность его идей, считал, тем не менее, ошибочным ставку доктора на точечные удары, дозированный террор. В отличие от Губера, который собирался лечить общество, автор статьи предлагал это самое больное капиталистическое общество просто отменить. Дело не в порочности общественного устройства, считал автор статьи, а в порочности самой натуры человека, который реализует себя в приобретательстве, а не в творчестве. «Нормальность» среднего человека загоняет человечество в эволюционный тупик, выход из которого – революция.

– Таким образом, выход: не лечить, а истреблять. Истреблять Хомо обывателис вульгарус до тех пор, пока обезумевший человек не вырвет из мозга блокировку «нормальности»…

Мирагин откашлялся.

– Это я по записям цитирую. Фрагментарно… Там и пожёстче есть места. Там ведь ещё довольно густо всё было пересыпано цитатами из «Анти-Эдипа» Делёза и Гваттари. Знаете, эти рассуждение о капитализме и шизофрении, пустоте в изобилии, машинах желания. И так далее… В общем, теория социальной терапии в сочетании с практической мизантропией и с приправой из шизоанализа.

– Не удивительно, генерал, что ваши коллеги статейкой этой заинтересовались. Поначалу заинтересовались… А потом, видно, решили, что автор – безобидный чудак, коих немало по маргинальным изданиям шляется с многотомными опусами в обнимку.

– А вот Ратманов так не думал. Он статейкой явно заинтересовался. Его агент почти на неделю задержал передачу дайджеста в архив. Видимо, сначала снимал, а потом пытался вынести копию для Ратманова. Похоже, у него это получилось. Хотя режим секретности у вас жёсткий… А потом Ратманов через посредников собирал информацию об авторе статьи. Вот на этом мои ассистенты его и подловили! Автором статьи, как выяснилось, был вовсе не городской сумасшедший и бродячий проповедник Апокалипсиса, а вполне уважаемый, образованный и, главное, довольно известный в научных кругах человек. Он был автором многих научных статей, публиковавшихся в весьма солидных изданиях. Статьи эти и отслеживал, оставляя следы в библиотечных формулярах, Ратманов.

– Последователя гейдельбергского доктора звали Балицкий, Семён Сергеевич. Тоже, представьте себе, врач-психиатр.

Мирагин замолчал на минуту. Он словно не решался продолжить монолог.

Столь долгого молчания, да ещё и после малопонятного ему монолога, генерал не выдержал – начал клевать носом.

– Так вот, – неожиданно громко произнёс Мирагин.

Руднев встрепенулся и придвинул блокнот.

– Мы, похоже, идём по следам весьма опасного субъекта. Ратманов не зря следил за этим фантазёром и романтиком. Похоже, Балицкий разработал некую методику воздействия на сознание… В рамках, так сказать, своего варианта терапии. Методику трансформации больного сознания. Не зомбирования больных, не гипноза, а какого-то особого подчинения…

Мирагин развёл руками.

– Не знаю, что и сказать. Данные об экспериментах доктора то ли пропали, то ли… им помогли пропасть. Мы собирали информацию о Балицкому буквально по клочкам, по кусочкам. Пытались выложить мозаику… Ничего не выходит! Фантом какой-то…

И он погрозил кому-то невидимому пальцем.

– Но нет! Нас-то не проведёшь! Что-то утеряно, что-то сгорело, что-то украли и спрятали. Но такую жизнь не украдёшь! Главное – человек есть. Есть! Мы близко подобрались к нему, очень близко.

– В это воскресенье…

Мирагин показал на блокнот. Догадливый Руднев короткими росчерками начал записывать.

– …один наш сотрудник…

Мирагин улыбнулся.

– …точнее, сотрудница. Очень умная девочка, перспективный работник! Так вот, она встретилась с человеком, который был близко знаком с Балицким. Илья Аркадьевич Липпер, врач-психиатр. Сейчас на пенсии, а когда-то… О, величина! Блестящий учёный и практикующий психиатр, автор множества научных трудов, мудрец и патриарх отечественной психиатрии. Впрочем… Теперь, похоже, всеми забыт. Доживает дни свои в тоске и одиночестве, что нам, признаться, на руку. Проще, знаете ли, установить доверительный контакт.

– Когда-то именно Липпер оказывал протекцию Балицкому. Ну а уж когда Балицкий, по мнению Липпера, перешёл от научных изысканий к откровенному шарлатанству, пытался своего протеже остановить. Но к тому времени, похоже, вырос за спиной Балицкого невидимый ангел-хранитель, который позволил ему довести свои эксперименты до логического конца. До гибели…

Мирагин наклонил голову и прикрыл ладонью глаза.

Голос его теперь зазвучал как-то глухо и неразборчиво.

– Что-то случилось с его сыном… И пожар в доме… Похоже, Балицкий пошёл по трупам. Липпер задолго до трагедии порвал с ним отношения… Информацию восстанавливали по материалам прокуратуры. Погибла жена, погиб сын… Балицкого обвиняли в убийстве. Потом обвинение сняли, но из тюрьмы отправили прямиком в психиатрическую лечебницу. До документам он до сих пор там…

Мирагин неожиданно зашипел.

«Смеётся он так, что ли?» подумал генерал.

– Нет его там! – воскликнул Мирагин. – Нет! Мы проверяли. По документам и отчётам всё замечательно. Кушает, гуляет под присмотром санитаров, принимает таблетки. А в действительности…

Мирагин сложил пальцы в кукиш.

– Пропал! Но от нас так просто не уйдёшь. Догадываемся, какой ангел вытащил доктора из узилища, а потом и из лечебницы. Следователь, который вёл дело доктора, признался, что Ратманов и на шаг от него не отходил, звонил, даже материалы дела пытался вытянуть. Но и Ратманов мог быть просто исполнителем, который вовремя доложил начальству о перспективном докторе. Следователь утверждает, что судьбой Балицкого интересовались такие люди… он и вспоминать боится! Не исключаю, что Балицкого забрали прямо из тюрьмы, а перевод к лечебницу – фикция. Операция прикрытия. Догадываетесь, генерал, где теперь может быть Балицкий?

– Работает на Управление? – предположил Руднев.

– Браво! – воскликнул Мирагин. – Начинаете на лету схватывать.

И добавил с иронией:

– Раньше на час дольше приходилось объяснять.

Насмешку Руднев пропустил мимо ушей. Он не привык обижаться на руководство.

– Рискованно, – заметил Руднев. – Я бы не решился с таким связываться. Тем более, что этот… Балицкий… творит что-то с мозгами… Непредсказуемый тип, очевидно же!

– Он и силён непредсказуемостью, – ответил Мирагин. – Он пошёл гораздо дальше Губера. Губер дал больным в руки оружие. Балицкий саму болезнь превратил в оружие. Оружие, от которого не защититься. Балицкий писал о «неисчерпаемой энергии изменённого сознания». Не бомбы с гранатами, а вот это – Хиросима!

– А как же! – с готовностью подхватил генерал. – Помню, давно, я ещё в военном училище… да, курсантом был! Так у нас сибиряк один спятил. Орать начал, сапогом в старшину запустил. Мы его простынями вязать, так он всю роту раскидал. А потом…

«О, господи!» прошептал Мирагин. «Какие же мозги у него плоские… Как блин! Будто из-под катка вылез».

– Олег Михайлович!

Руднев на полуслове замолк и сконфуженно опустил голову.

– Мне нужна ваша помощь.

– Никеев? – переспросил генерал.

«Болван, но не абсолютный» подумал Мирагин.

И стало легче на сердце.

– Именно, – подтвердил Мирагин. – Ваш контакт в Управлении становится для нас особенно ценным. Есть подозрения, что Балицкого сотрудники Управления могут использовать для подготовки тех дестабилизирующих акций, о которых мы с вами говорили во время прошлых наших встреч. Так что…

Ручка запрыгала по блокноту.

– …Никеев следует вспомнить о старой дружбе. Ратманов должен почувствовать нестабильность своего положения в Управлении. И бесперспективность дальнейшей работы на Управление. Детали продумайте сами…

«Или пусть твои оперативники за тебя подумают» мысленно добавил Мирагин.

– И детали эти пусть сообщит Ратманову именно Никеев, – уточнил Игорь Игоревич. – А уж вы придайте деталям этим побольше правдоподобия. Необходимо установить следующее: работает ли Балицкий на Управление, и, если работает, то как именно его используют. Это, так сказать, вопросы для первого этапа разработки. Вот этим вы и займитесь. Касательно отчётов по этой тематике… Своё руководство не нагружайте проблемами, докладывайте лично мне. И ещё…

Зазвонил телефон. Не запиликал и не заиграл мелодию на новомодный манер, а именно зазвонил – тревожным зуммером.

Взял трубку.

– Слушаю, Мирагин…

Нахмурил брови.

– В Гостином дворе? Когда? И Дом Прави… Подождите!

Нажал на кнопку, отключая микрофон.

– Олег Михайлович, у меня очень важный и срочный разговор. Боюсь, надолго. Можете идти.

Генерал понял, что кабинет нужно покинуть как можно быстрее.

Он одним движение свалил блокнот и бумаги в портфель, застегнул замок и быстро пошёл к дверям.

«Случилось что?»

Тревожно было на душе, тревожно.

И у самых дверей кабинета услышал:

– Не ожидал от Шевалдина такого размаха! Не ожидал… Опоздали, похоже.

И тяжёлый вздох.

– Всего наилучшего, – растеряно пробурчал генерал, выходя в приёмную и закрывая дверь за собой.

И подумал, что в такой обстановке «всего», да ещё и «наилучшего» – как-то глупо звучит. Прямо-таки издевательски…

«Да и ладно» подумал Руднев. «Не до того теперь… Не до нюансов! Что же случилось всё-таки?»

И посмотрел вопросительно на повешенный в приёмной портрет президента.

– Когда-то я любил дождь…

Ратманов резко остановился и, попятившись, спрятался за дерево.

Он нашёл доктора, но… По больничному парку, по дальней от корпуса, заросшей травою дорожке доктор гулял не один.

Рядом с ним шла Наталья.

Они разговаривали о чём-то, и доктор был необыкновенно оживлён и даже как будто…

Улыбался?

Сдержанно и немного грустно, но улыбался.

«Не ожидал, признаться, не ожидал» подумал Ратманов, отступая под зелёный свод разросшейся сирени. «Не устояла перед чарами нашего Мерлина? А я ей так много интересного рассказал о докторе. Надеялся, что она станет моим союзником, а она… Увы, Наталья, увы! Чувства у вас превыше разума. Понимаю, таки мужчины не каждый день встречаются, но ваши тёплые чувства к этому узнику и почти что смертнику только я и могу оценить. А вот начальство не оценит! И спасти вас я не смогу…»

Ратманов вздрогнул.

Ему показалось, что доктор замедлил шаг и стал поворачиваться… В его сторону?

Да, он повернул голову.

Ратманов прикрыт был зелёной стеной, но знал, слишком хорошо знал полковник, что взгляд доктора проникает и через бетонные стены.

Не то, что через эти, сплетённые из ветвей.

«Господи, он что, почувствовал моё присутствие? Меня… Меня почувствовал? На таком расстоянии.. Неужели он видит меня?»

Полковнику стало не по себе. Сердце запрыгало холодной лягушкой, и зябкая дрожь волною прошла по коже.

Он вытер липкую влагу со лба.

И, повернувшись, быстро пошёл – дальше, дальше!

«Неприятный… Я потом…»

Он поговорит с доктором потом. Обязательно поговорит. Потом.

Когда сил будет больше.

Шевалдин нажал на кнопку вызова.

– Слушаю, товарищ генерал-полковник!

– Вот что, – сказал Шевалдин секретарю, – срочно найди Ратманова. Немедленно найди его! Максимум через десять минут он должен быть у аппарата с защищённой линией. Лучше в основном корпусе своей богадельни. Где бы они ни был, но через десять минут – у аппарата. Я буду с ним разговаривать…

Генерал выдержал паузу и уронил, тяжело, свинцово:

– Лично!

– Есть! – ответил секретарь.

Погас красный огонёк на панели телефонного аппарата.

Генерал оттолкнулся ногой от стола и развернул кресло к окну. Повернув рычажок на пульте управления, открыл жалюзи и поднял тяжёлые шторы.

И, зажмурившись от дневного света, сидел неподвижно, в оцепенении, минуты две.

Потом вскочил и резким движением сорвал с шеи галстук. Намотал на ладонь и с силой, с размаху – ударил кулаком по столу.

Скривился от боли. Замотанный в ткань кулак качал, уложив на левую руку. Убаюкивал боль.

Подошёл к столу. Слепыми, мутными глазами смотрел на раскрытую папку.

«Лабиринт… Сами заблудимся в нём! Сами!»

А он потом вздохнул тяжело.

Размотал галстук. Посмотрел равнодушно на смятую шёлковую ткань – и бросил на пол.

Расстегнул ворот рубашки и закатал рукава.

«Как же подышать хочется! Свободно, так, чтобы в лёгких до отказа – воздух. Сосновый, прохладный…»

Он присел на край стола. И прошептал:

– Ратманов, сволочь, что же ты натворил!..

– Когда-то я любил дождь, – сказал Балицкий. – Давно, в детстве. Не в том совеем уже далёком детстве, когда у меня была мать, а в другом. Когда её уже не было… Я остался один. Дети не любили меня. Никто не хотел со мной играть. Сам не знаю. почему… Честное слово, не знаю!

Он замедлил шаг и, повернув голову, начал, прищурившись, всматриваться в зелёные заросли, закрывшие самый дальний и заброшенный угол парка.

– Что там? – спросила Наталья Петровна.

Балицкий покачал головой.

– Сам не знаю… Показалось, должно быть…

Какое-то время шли они молча. Балицкий будто утратил нить беседы, или, быть может, не хотел больше исповедоваться перед спутницей своей.

Но Наталье так нужен был этот разговор, так важен он был для неё, что, против обыкновения, не стала она терпеливо ждать дальнейших откровений (которых вполне могло бы и не быть), и не позволила доктору спрятаться в непробиваемую его, глухую скорлупу.

– Не любили играть? – спросила она. – Дети не любили вас?

Балоицкий кивнул в ответ.

– Я сменил много приютов… Везде было одно и то же: одиночество, боль… И унижения. Так много унижений! Слишком много!

Балицкий схватил её за руку.

– Человека нельзя унижать! – быстро и сбивчиво, с захлёбывающимся хрипом и придыханием заговорил он. – Нельзя! Он же разумен! Разумное существо… Нельзя обижать бедного, слабого человека. У него же… Здесь, внутри!

Он отпустил её руку и надавил пальцем себе на висок.

– Здесь… вы понимаете, что здесь творится? Какая это фабрика кошмаров! Монтажный цех демонов! Уроды сходят с конвейера, ползут, ползут… Адский завод! Это же всё в маленькой костяной коробочке, и каждый человек носит эту коробочку с собой. Всё время носит! Не я запустил станки, не я…

Он остановился и закрыл ладонями лицо.

– Не надо, – попросила его Наталья. – Не надо о ваших монстрах… Давайте забудем о них. Хоть ненадолго. Лучше расскажите про дождь.

Балицкий опустил руки и посмотрел на небо.

– Да, дождь… Тучи собираются. В воскресенье лило как из ведра, и сегодня, похоже, ближе к вечеру начнётся потоп… Да, я любил дождь. С ним я дружил. Летний дождь, что же может быть лучше? Так я думал… Открывал настежь окно, забирался на стул – и смотрел на подрагивающие под ударами капель листья, на важно плывущие по небу тяжёлые, тёмно-серые, будто толстым грифельным стержнем нарисованные тучи, считал вспышки молний, и слушал шум… Самый тогда для меня приятный шум – дождя. Падающей с неба чистой воды.

– И ещё мне нравилось ожидание грозы. Последние минуты перед пришествием небесного огня. Стены домов становились ослепительно белыми на фоне чёрного неба. На крыши наползала тьма… Поднимался ветер. Бежали люди, пригнув головы. А я стоял и ждал – первой вспышки, первого удара. Так сладко щемило сердце, и охватывавшее душу волнение было непереносимо-прекрасным! И, казалось, что промедли гроза с первым своим ударом, промедли хоть немного – и не выдержит душа, вырвется, вырвется из тела. Навстречу огню!

Балицкий осёкся и улыбнулся смущённо.

– Красиво я стал говорить… Бумажные цветы… Ни к чему это. Всё красивое в наше время фальшиво. Только цинизм честен. Так, Наталья?

Он впервые назвал её Натальей!

Странный, жестокий, опасный человек – он тянулся к ней. От холодности его и равнодушия не оставалось и следа.

Но…

«Хотелось верить, верить… Есть ли в нём хоть немного жизни?»

Наталья посмотрела на него… испытующе или с надеждой?

Кто знает.

– Нет, – сказала она. – Цинизм лжёт. Ему нельзя верить. Для него только низость правдива.

– Низость…

Балицкий усмехнулся, грустно и обречённо.

– Что вы об этом знаете, милая и наивная Наталья? Что знаете о низости? О настоящей низости? Подлинной! Той, которая в змеиное логово приводит! Пришли со мной проститься. Поговорить по душам… Ваши слова? Вы не говорите, вы думайте. Думайте, Наталья, думайте, а всё прочитаю. Все ваши мысли прочитаю. По глазам. По движению губ. По жестам. Увижу написанными в воздухе. Я же маг, Мерлин… Оборотень!

Он остановился. Положил ей ладони на плечи, и она…

Она почувствовала странный, тревожный жар, исходящий от него. Будто от далёких и вечно близких углей проклятого места.

– А вы сейчас. Наталья, стоите рядом с убийцей, – кривя губя, тихо произнёс Балицкий. – И не о несчастном сыне моём речь… О нём хотели поговорить? О нём спросить? Его уже не жалко. Только мне, быть может, его жалко. Но не вам! Никому больше! А вам должно быть жалко себя. Себя пожалейте, Наталья, прошу вас! Очень хорошо…

Он убрал ладони с её плеч и отступил на шаг.

– Очень хорошо, что пришли проститься. Самое время, Наташа, самое время. Скоро это место станет опасным, поверьте мне. Давайте простимся… Давайте я расскажу вам, почему сейчас не люблю дождь.

Он засмеялся. Истерично, отрывисто.

– Это другой дождь! Не тот, что в детстве. Я сам могу диагностировать моё помешательство. Грязь! Я боюсь грязи… Вода растворяет глину, вода несёт с собой заразу. Боюсь растаять. Когда ткань…

Он дёрнул себя за рукав.

– …Когда эта ткань промокает, грязь проникает через неё. Грязь проходит сквозь влажную кожу. Кожа истончается… Дождь стал другим. Ненавижу, ненавижу его!

– Успокойтесь! – попросила его Наталья Петровна, встревоженная нарастающим лихорадочным блеском в его глазах. – Успокойтесь, Семён Сергеевич.

Балицкий послушно замолчал.

«Странно» подумала она. «Никому ещё не удавалось остановить его…»

И вдруг…

Он протянул руку.

– Давайте… Подержу в своей ладони вашу ладонь. Мне будет приятно, Наталья. Давайте попробуем притвориться, что всё у нас хорошо, что мы – просто добрые друзья и гуляем в погожий день на окраине лета по старому парку. Старому… Кстати, по моему, это бывшая на этом месте была когда-то дворянская усадьба. Потом – дом отдыха НКВД. Потом…

Он брезгливо поморщился.

– Какой-то спецобъект КГБ… Спецобъект! Какие гадкие, куцые, обрубленные словечки придумывают людишки этой породы! А теперь вот – повторяй за ними. И живи на их «объектах» под охраной. Пойдёмте же…

И они пошли дальше. К старой, покосившейся деревянной беседке, что стояла у паркового пруда.

– Самое романтичное место здесь, – заметил Балицкий. – Если, конечно, доверяете вы мнению самого неромантичного из ваших кавалеров…

– Самым неромантичным был мой муж, – ответила Наталья.

– Бывший муж, – поправил её Балицкий.

Наталья посмотрела на него удивлённо.

– Откуда вы знаете?

– Вот это уже не фокус, – ответил Балицкий. – Простая и, я бы даже сказал, житейская логика. Будь у вас семья, разве выдержали бы вы наш график работы? Если у женщины есть семья, то… Ни к чему ей слишком длинный рабочий день. И незачем проводить выходные в обществе малосимпатичного доктора-циника. Тем более, что цинизм лжив. Так ведь? И доктор, должно быть, запутается скоро в циничных своих рассуждениях…

– За сверхурочные платят, – заметила Наталья.

– Да, да, конечно, – с явной иронией в голосе произнёс доктор. – А теперь вы бежите от этой синекуры… И вам есть куда бежать? Простите, Наталья, но я был безразличен к вашей жизни. А теперь вот… Заинтересовался отчего-то. Есть вам куда пойти? Есть куда вернуться?

– В комнату и неопределённость, – ответила Наталья. – Комната осталась после развода. А неопределённость… Ну, она-то всегда со мной.

– И муж, значит, неромантичным был? – переспросил Балицкий.

– Да вот, тем самым… циником, – ответила Наталья. – И, конечно, нечестным человеком… Хотя, почему был? Он и сейчас есть. Живёт и здравствует. Позавчера за лыжами приходил. После развода почти год у меня хранились его лыжи. Ему, видите ли, негде было поставить. Я и перевозила… С одной съёмной квартиры на другую. Кажется, поцарапала… Он увидел царапину и распсиховался. Кричал, что это очень дорогие горные лыжи. Требовал компенсацию, грозил в суд подать. Мало ему, что он с помощью своих адвокатов квартиру у меня отобрал. Мою квартиру, которую завещала мне мать. А я молча выслушивала оскорбления. Ему нельзя возражать. Он же преуспевающий бизнесмен. Занимается спортом, следит за здоровьем. Давит слабых. Не прощает обид. В общем, успешный человек, опора общества. Так что, он был, есть и будет…

Она замедлила шаг.

– А мне вот, наверное, из выходного пособия придётся компенсацию ему выделить. Он же не успокоится…

– Не придётся! – заявил Балицкий. – Поверьте мне, Наталья, скоро этот коллекционер жизненных благ запоёт другие песни. Совсем другие! А драгоценные лыжи, пожалуй, он использует для растопки домашней печурки… Когда топить нечем станет!

– Пришли, – сказал Наталья. – Как давно…

Она зашла в беседку, медленно ступая по скрипучим доскам.

– Как давно я не была здесь! Сколько месяцев прошло? В апреле, кажется… в последний раз.

Балицкий вслед за ней зашёл в беседку.

– Уютно здесь… было когда-то. Лет этак тридцать назад.

– А это не часть дворянской усадьбы? – удивлённо произнесла Наталья.

Балицкий усмехнулся грустно.

– Нет, что вы… То уж пропало давно.

– Сожжено огнём вашей революции? – спросила Наталья.

И, слушая доктора, стала между делом собирать рассыпанные по широкому краю деревянного бортика упавшие с деревьев по-летнему зелёные ещё кленовые листья.

– Нет, не моей, – ответил доктор. – Моей ещё не было. Моя…

Он помрачнел.

– Моя ещё впереди.

– Хорошо-то как! – воскликнула Наталья, подбрасывая в воздух листья. – Так тихо, спокойно. Где-то далеко беспокойный мир, а здесь… будто и не происходит ничего. И никогда не происходило. Всё плохое кажется дурным сном. И вообще… всё кажется сном. Плохим или хорошим, но всего лишь сном. А реальна только спокойная вода пруда, тополя и клёны у воды, облака в небе. И ещё мы – реальны. И я бы…