Текст книги "Закулисные тайны и другие истории…"

Умерла Бел Кауфман

Это кажется невероятным.

Хотя ей было 103 года (родилась в Одессе в 1911 году), возраст по всем понятиям очень почтенный, а для некоторых и пугающе недостижимый, но тем не менее трудно представить, что её нет на свете, что нельзя ей больше позвонить, что надо о ней говорить в прошедшем времени.

Она была неотъемлемой частью нью-йоркского пейзажа, непременной участницей всех больших светских тусовок, американских, еврейских, русских, любых других. Всюду она была своим человеком, её любили, ждали её острых словечек, пламенных речей.

RIP, что означает «пусть упокоится с миром», хотя в это трудно поверить…

Для тех, кто не помнит. Первое: она внучка великого Шолом-Алейхема, писавшего на идиш. Второе: у нее есть роман «Вверх по лестнице, ведущей вниз», который в 60-70-е годы был жутко популярен во всем мире, в том числе и в России. Роман этот автобиографический, Бел долгие годы преподавала в одной из нью-йоркских школ. (Кстати, когда мой сын учился в нью-йоркской школе, я вдруг понял, что название «Up the Down Staircase» имеет кроме метафорического и вполне обыденный смысл. В американских школах все лестницы строго обозначены, эта лестница up, эта лестница down, и нарушать сии указания строго запрещается).

Я познакомился с ней в 1986 году вот при каких обстоятельствах. Мы тогда дружили с Юрием Марковичем Нагибиным, а он в то время был популярным телеведущим (к сожалению, недолгое время), и у него в передаче бывали многие известные люди,

Попала к нему и Бел Кауфман, впервые побывавшая в России после долгого перерыва. Программа вышла в эфир и имела большой резонанс, но Бел её не видела, поскольку в момент эфира уже уехала обратно в Штаты. А тут мы с женой, писательницей Ириной Гинзбург, впервые собрались ехать в Америку и, естественно, обсуждали это со всеми друзьями. Нагибин сказал: «О, а у меня к вам будет поручение. Возьмите-ка вот эту видеокассету и передайте Бел Кауфман, она очень хотела на себя посмотреть…» И дал нам кассету, ее адрес и телефон. Через некоторое время Нью-Йорке набираю номер и слышу низкий женский голос, говорящий по-русски без всякого акцента: «Да-да? А, это Саша? Юра меня предупредил, что вы будете звонить. Когда вы сможете зайти? Завтра в 3 часа дня можете? Прекрасно, я вас жду». В назначенное время мы с Ирой приходим в дом, расположенный в фешенебельном районе на Парк-авеню, и вежливый предупрежденный швейцар показывает, как пройти в квартиру к миссис Кауфман.

Мы зашли – и сразу попали под обаяние этой женщины. С ней было очень просто, через несколько минут мы общались как старые знакомые. Кстати, сразу по её просьбе перешли «на ты» по-русски, ну а по-английски – на обращение по первому имени. Нас угостили чаем с печеньем (мы знали, что если приглашены на 3, то не надо рассчитывать на еду: время ланча уже закончилось, а до «диннера» еще далеко), но беседа была занимательной, а мы предварительно поели и были не голодны. Она извинилась, что дома нет мужа Сиднея. «Ну, я вас с ним потом познакомлю», – сказала Бел и сообщила, что Сидней сейчас на партсобрании. Видя наши недоуменные лица, она пояснила, что Сидней с самой своей молодости, то есть с 30-х годов (на момент нашей встречи Бел было 75, а Сидней моложе ее лет на шесть) является членом коммунистической партии США, вернее не основной партии, а какого-то её ответвления, то ли троцкистского, то ли меньшевистского… На наши изумленные возгласы (напомню, 1986-й год, перестройка, КПСС еще существует, но уже, очевидно, накануне краха) Бел спокойно сказала: «Да, у нас здесь всё по-другому, все свободны, делают что хотят. Я ему не запрещаю любые глупости».

На этом скользкий разговор был закончен.

Мы вручили Бел видеокассету, которую она тут же попыталась вставить в видеомагнитофон. Однако кассета ничего, кроме какого-то мерцания, не показывала. Напомню: это были времена, когда все мы бесконечно занимались перегоном кассет из PAl SECAM в NTSC, мультисистемные «видаки» были редкостью, до компьютеров было далеко, как до Луны. Короче, кассету надо было где-то перегонять. Бел в технике понимала мало и сказала, что Сидней у нее специалист по всем техническим вопросам. Мы стали убеждать, что передача была очень хорошая и что она, Бел, говорила очень умно и изящно. «Это меня как раз не интересует, – сказала Бел. – Вы мне скажите главное: как я выглядела?» Кокетке было в этот момент, повторяю, 75 лет.

Кстати, муж-коммунист Сидней позже появился, оказался очаровательным дядькой, шумным, говорливым, но при этом всегда знающим свое место рядом с такой же шумной, но знаменитой женой.

Всегда было удовольствием наблюдать их вместе на разных вечеринках, они прелестно вместе танцевали всякие сложные танцы (включая танго), а Бел никогда не отказывала себе в двухстах граммах хорошего виски.

Мы подружились. Не могу сказать, что стали закадычными друзьями (в Америке такое, кажется, полностью отсутствует), но стали перезваниваться, иногда встречаться. Бел познакомила нас с Джо Стайном, автором либретто «Скрипача на крыше», с которым мы собирались написать мюзикл (ничего из этого не вышло).

Потом в Москве поставили мой мюзикл «Блуждающие звезды» по роману её деда, я привез запись, которая ей понравилась, и она помогла найти спонсора для гастролей этого спектакля. В 1995 году она пришла на мой юбилей и сказала в мою честь пламенную речь.

В тот вечер случился забавный эпизод. Дело в том, что юбилейный вечер праздновался зимой (хотя родился я в августе), и Бел пришла в роскошной норковой шубе. Однако, недоверчиво посмотрев на публику (а в зале были в основном «наши люди»), она решила, что шубу снимать не будет. На мои уверения, что здесь есть гардероб и что у нас специальное помещение с охраной, ответила категорическим отказом.

Так и на сцену пошла, и только уже на сцене я все-таки уговорил её снять шубу – при условии, что буду шубу держать так, чтобы Бел могла её все время видеть. Потом я уехал в Москву и мы только время от времени перезванивались.

Я решил позвонить в день её столетия, в 2001 году. Трубку взяла её дочь. Я объяснил, кто звонит, и она позвала маму.

Бел начала с места в карьер:

– Саша, слушайте внимательно. У меня всё в порядке, я прекрасно себя чувствую, но я абсолютно глухая. Поэтому говорить буду я, а вы не пытайтесь меня перебить, всё равно не услышу. Итак, спасибо за поздравление – вы ведь для этого звоните? Сообщаю, что первые сто лет – трудно. Говорят, потом идет легче. Чтобы вас развеселить, расскажу анекдот: когда американцу с утра хочется пить, он выпьет немного виски. Когда французу с утра хочется пить, он выпьет бокальчик вина. Когда еврею с утра хочется пить, он думает – у него диабет. Надеюсь, вы смеетесь? (Я действительно смеялся).

Всё, Саша, пока, у меня сегодня куча дел. И имейте в в виду, следующий юбилей у меня будет через 5 лет. Я вас приглашаю. Предупреждаю: я там буду петь, пить виски и танцевать. Пока.

И положила трубку.

Прощай, веселая и жизнерадостная Бел. Пусть тебе земля будет пухом!

Твой дедушка, говорят, завещал, чтобы на годовщины его смерти все собирались и читали самые смешные истории, которые он написал. Уверен – тебе это тоже подходит!

Дорогой Владимир Яковлевич

Владимир Яковлевич Мотыль… Драгоценное имя. Одно из самых важных и значительных в истории российского кинематографа советской поры.

Мне повезло – я был с ним знаком. Я с ним общался. Сидел за столом, мы беседовали, выпивали, закусывали, рассказывали всякие байки. В основном рассказывал он, я восхищенно слушал.

Но самое главное – я с ним работал. Даже два раза. Один раз очень удачно, а второй раз – неудачно, мы не сошлись.

Расскажу, как всё было. Вернее, расскажу то, что помню.

Как говорила Ахматова, «каждый вспоминает то, что вспомнилось».

* * *

Итак, примерно 1982 год. Я композитор, уже несколько лет всем известный, во-первых, благодаря рок-опере «Орфей и Эвридика», которая в те годы пользовалась сумасшедшей популярностью, нескольким песням («Мольба» – Гран-при в «Сопоте») и автор музыки уже к нескольким фильмам («Эскадрон гусар летучих», «В моей смерти прошу винить Клаву К.» и другие).

В то время я жил в Москве, но часто работал на «Ленфильме» и проводил там довольно много времени. Там было много друзей, я любил эту студию, любил бродить по её коридорам, сидеть в студийном буфете, слушать рассказы старожилов.

И вот однажды (ах, всегда это однажды!) в коридоре Ленфильма ко мне подходит незнакомая женщина:

– Александр Борисович, с вами хочет поговорить Владимир Яковлевич Мотыль. Вы можете сейчас пойти со мной?

– Конечно, могу – сказал я с готовностью. Хотя сердце ёкнуло.

* * *

Я знал, кто такой Мотыль. Два его предыдущих фильма – «Белое солнце пустыни» и «Звезда пленительного счастья» – были на тот момент самыми любимыми, не только для меня, но – можно высокопарно заявить – для всего советского народа. Ну, для той части советского народа, которую мы традиционно считаем лучшей, для интеллигенции, для тех, кто был мне близок, для тех, к кому я, может, без особых оснований, причислял и себя.

Мотыль уже тогда был гордостью, светочем, звездой, хотя все знали, что человек он скромный, без всяких звездных замашек…

И еще знали, что он очень близко дружил с Булатом Шалвовичем Окуджавой и с композитором Исааком Шварцем – тоже звездами и некоронованными королями, каждый в своей области. Всем известны песни из фильмов Мотыля «Женя, Женечка и «Катюша» – «Капли датского короля», из «Белого солнца» – «Ваше благородие» и из «Звезды» – «Кавалергарда век недолог».

Песни, несмотря на свой небольшой возраст (этим песням тогда было соответственно 15, 13 и 8 лет), уже давно стали народными, их пели, знали наизусть стихи, умели их наиграть на гитаре или на чем-нибудь еще.

Поэтому я шел в кабинет к Мотылю со смешанными чувствами. С одной стороны – с волнением и восторгом, с другой – с недоумением: зачем я ему нужен? Ведь у него есть Шварц и Окуджава.

Но вот женщина привела меня в соответствующую комнату, и я увидел Мотыля. Он был худой, высокий, стройный, с удивительно выразительным лицом, с очень широкой и свободной жестикуляцией.

– Здравствуйте, Александр Борисович, – сказал Мотыль. – Как дела? Как у вас сейчас со временем?

– Здравствуйте Владимир Яковлевич, – ответил я. – Да вроде ничего.

– Возьметесь написать музыку к картине?

– С удовольствием, – выдохнул я.

– Вот вам сценарий, – сказал он, взяв со стола одну книжицу из стопки. – Почитайте и дайте мне ответ, что вы думаете. До завтра прочитаете?

Конечно.

Мотыль пожал мне руку и занялся чем-то другим.

А я пошел в гостиницу читать сценарий.

* * *

Сценарий был хороший. Автором его являлся сам Мотыль, в основе лежала знаменитая пьеса Александра Островского «Лес». Пьесу я видел когда-то в театре, но не в постановке Мотыля (потом узнал, что Мотыль ставил эту пьесу в Театре Советской Армии, и композитором у него тогда был, естественно, Исаак Шварц). В сценарии было всё ясно написано, прописаны диалоги, обстановка, костюмы, не была забыта и музыка…

На следующий день я пришел к Мотылю во всеоружии.

– Да, мне очень нравится сценарий. И я готов написать музыку. Только можно задать вопрос: а почему не Шварц?

– Он не может, – сказал Мотыль, – по разным причинам. Я сразу уловил, что эту тему он обсуждать не хочет.

Кстати, и до сих пор не знаю, что там случилось. Не было никаких разговоров, что Шварц заболел – что было бы самым простым объяснением. Не было и слухов, что он отказался просто потому, что ему что-то не понравилось. Или что они поссорились. Нет, вроде отношения у них оставались приятельские, я потом в этом не раз убеждался.

Это так и осталось тайной. Насколько я знаю, они сотрудничали еще раз в кино в фильме «Несут меня кони», после Шварц умер и для последнего фильма Мотыль опять искал композитора.

Но об этом позже.

* * *

Мы начали работать. Прежде всего Мотыль потребовал написать главную тему фильма, дав при этом стихи для песни. Сказал, что если песня получится, то она может стать главной музыкальной темой фильма.

Стихи принадлежали Булату Окуджаве. Причем написаны были им на листочке от руки.

Я смотрел на этот листочек с замиранием сердца и понимал, что возможно это мой шанс войти в… ну не знаю, может, я сейчас преувеличиваю и ничего мне такого не казалось.

Но надо было написать простую и красивую мелодию. Не банальную, не пошлую, но такую, которую даже человек без особых музыкальных способностей сможет напеть или, по крайней мере, узнать.

Работа шла непросто. Мотыль был очень музыкален от природы, и хотя не учился музыке и не употреблял каких-нибудь музыкальных терминов типа «крещендо» или «аччелерандо», но всё интуитивно понимал и слышал, был очень требователен.

Я принес ему пятнадцать вариантов мелодии на эти стихи. Четыргадцать он забраковал, а на 15-й раз сказал:

– Вот то, что надо! Сделаем это темой фильма.

Кстати, в интернете есть запись, как Мотыль поет эту песню под мой фортепианный аккомпанемент. Певец он, конечно, так себе, голоса у него нет (а эта песня требует голоса, у неё огромный диапазон) – но поет, что называется, с чувством, с душой, с настроением.

Мы с Владимиром Яковлевичем провели у рояля много часов. Я написал музыку к 60 фильмам, но ни с кем из режиссеров не провел так много времени в подготовительной, рояльной стадии. Это были непростые, порой мучительные часы, но сегодня вспоминаю их как очень счастливые.

Это была настоящая творческая работа, работа режиссера с композитором, и я видел, что Мотылю эта работа тоже нравится. Он любил процесс. Потом я пару раз присутствовал на съемках «Леса» и там было то же самое… Он был очень скрупулезен, очень тщателен, очень дотошен. Никогда не пропускал мелочи, всегда добивался своего даже в самых, казалось бы, пустяковых вещах.

Потом пришлось работать над другими темами фильма. Песня (о ней позже) была главной темой, так сказать, стержнем, даже шампуром фильма, но были и другие темы. Ведь пьеса Островского многоперсонажная, многосоставная, там несколько параллельных сюжетов, и каждый из них, по мнению Мотыля, нуждался в своей музыке. Каждый, кто посмотрит фильм, услышит несколько совершенно разных мотивов. Особенно горжусь «Галопом» (сцены Гурмыжской и Буланова, то бишь Целиковской и Садальского). Есть темы и у других персонажей.

В любом случае, я очень доволен этой моей работой.

Запись была сделана на «Ленфильме», сборным оркестром. Где-то, наверное, хранятся оригиналы записанной музыки и партитуры. а может, их давно съела река Лета. Не знаю, и нет сил искать.

* * *

Ну а песня? Песня всем очень нравилась. Особенно меня радовало, что она понравилась Булату Шалвовичу Окуджаве.

Помню, что я очень волновался, когда он впервые услышал эту музыку, ведь он сам был абсолютно гениальным мелодистом (слово композитор, пожалуй, не для него) и мелодии иногда сочинял выдающиеся.

Но ему понравилось.

Он так хитро улыбнулся, прищурился, и сказал: Александр, молодец. Очень хорошо.

Это можно было бы считать просто вежливостью, хорошим тоном, нежеланием ссориться с Мотылем, которому песня по-настоящему нравилась.

Но позже я убедился, что песня автору стихов действительно по душе.

На премьере фильма в Центральном доме работников искусств на Пушечной улице, а потом на банкете в ресторане «Кукушка», Булат заставил меня играть эту песню раз десять, и начиная с третьего раза подпевал припев с большим энтузиазмом. А потом, когда мы встречались регулярно в Нью-Йорке, в «Русском Самоваре» и еще в одном доме, он всегда смотрел на меня просительно и говорил: Ну что, «Николай нальёт?…», и я играл эту песню, а все пели хором. А потом и наливали.

* * *

Да, я не сказал одну важную вещь. Песня в фильм не вошла. Дело в том, что этот фильм был подвергнут жесточайшей цензуре. Более того, он был на грани запрещения, вообще уничтожения. В нём начальство того времени усмотрело какую-то политическую крамолу, и до сих пор не могу понять, в чём тут дело, поскольку действие фильма происходит в XIX веке, в актерской и купеческой среде, какое это может иметь отношение к Советской власти, что тут может быть крамольного?

Крамолу усмотрели и в стихах Окуджавы. В частности, в припеве песни. Я много раз рассказывал эту анекдотическую историю на своих авторских вечерах, расскажу её подробно ещё раз далее, в главе «о Булате Окуджаве с любовью».

Вот этот припев.

 
Николай нальет, Николай нальет,
Николай нальет,
а Михаил пригубит.
А Федот не пьет, а Федот не пьет,
а Федот – он сам себя погубит.
 

Так вот начальство решило, что Николай – это тогдашний премьер-министр Николай Иванович Рыжков, Михаил – это, конечно, Михаил Сергеевич Горбачев, а Федот – это намек на Егора Лигачева…

Смешно, скажете вы?

А вот и не смешно. Песню с треском из фильма вырезали. Сначала Мотыль пытался оставить её хотя бы на финальных титрах, потом пытался оставить хотя бы один куплет.

Не оставили ничего, ни одного слова.

Хотя эта мелодия звучит там много раз.

И мы в шутку называли её «Песня без слов».

Как у Мендельсона.

А записал эту песню замечательный питерский артист Саша Хочинский. Ах, какой это был парень! Душа-человек, тонкий, чуткий, умница, блестяще играл на гитаре и прекрасно пел. Я его обожал, и каждая встреча с ним была драгоценной, он много раз записывал мои песни для фильмов. Да не только мои, его услугами пользовались многие композиторы моего поколения, в частности, он записал песни Владимира Дашкевича для фильма «Бумбараш», а для меня – песни для фильма «Эскадрон гусар летучих». Боже, как его не хватает! Он умер очень рано, в возрасте 54 лет.

Диагноз идиотский: остановка сердца. Да ведь смерть – это и есть остановка сердца. Всё равно что сказать: он умер от смерти!

А на самом деле он умер от тоски, от жуткого стечения обстоятельств, от безденежья, от невостребованности и потому, что очень много пил.

Царствие ему Небесное!

Мотыль очень переживал свою неудачу с фильмом «Лес». Это означало очередное отлучение его от кинематографа, киноначальство того времени было злобным и мстительным, и восстановить работу в кино было крайне сложно.

Несколько премьер «Леса», которые Владимир Яковлевич устроил в Москве, прошли триумфально (как сейчас помню премьеру в Московском Доме учёных, где собралось большое количество московских интеллектуалов того времени), ничего не дали. Фильм остался неизвестным широкой публике, его выпустили только во время перестройки, уже в 1988 году.

Мы редко виделись с Мотылем в эти годы, а в 1990 году с семьей переехали жить в США.

* * *

Тут бы и закончить.

Но однако есть еще одна история, история с горьким оттенком, но она меня с Мотылем связывает, и я должен здесь честно о ней рассказать.

После «Леса», как я уже сказал, мы с Мотылем виделись редко, поскольку я большую часть жил в Штатах. Пару раз он меня приглашал на какие-то показы «Леса» и я с удовольствием приходил, если был в Москве, и даже выступал. В начале 2000-х я стал приезжать чаще, а потом и вовсе вернулся, купив в Москве квартиру.

У нас были совместные замыслы о написании мюзикла о декабристах, задумки о совместных поездках типа на гастроли, в том числе и в Америку.

Ничего из этого не получилось.

Где-то в моем архиве наверняка сохранилась переписка на все эти темы (Мотыль не любил компьютер и писал от руки), но найти это сейчас очень сложно, мой архив в запущенном состоянии.

Однажды он вдруг позвонил:

– Саша, вы мне срочно нужны. Приезжайте на Мосфильм прямо сейчас.

Думаю, это было году в 2007, но, возможно, ошибаюсь. И спросить не у кого.

Вроде Шварц был еще жив, но то ли у них были какие-то сложности, то ли Шварц уже тяжело болел (он умер в 2009).

Мотыль встретил меня и предложил написать музыку к фильму «Багровый цвет снегопада».

Повел в просмотровый зал и показал материал. Фильм был почти готов, во всяком случае, всё было снято, но немного недомонтировано.

Мне понравился материал. Особенно понравился замечательный актер и мой добрый знакомый Михаил Филиппов в главной роли.

Не очень понравилась главная артистка, о чём я честно сказал Мотылю. И, конечно, это его обидело – ведь на этой стадии заменить артистку не было никакой возможности… а режиссеры очень обидчивый народ.

Но это не главное. В конце концов, это не дело композитора, и я не отказывался писать музыку, а сроки подпирали и музыка была нужна «вчера».

И тут, как и в прошлый раз, Мотыль достал листочек со стихами.

На этот раз они были напечатаны на машинке.

Не Окуджава, это был совсем другой поэт.

И эти стихи. мне сразу не понравились.

Ну, скажем так, стихи были ничего, но они не годились для песни.

Кратко объясню. Для песни стихи должны быть неквадратные. Это не должны быть одинаковые катрены, с одинаковым размером. Эти катрены должны быть разные, разной длины строчки.

Если посмотрите на стихи Окуджавы к песне «Николай нальет», которые я упоминал, то там целых три разных размера и композитору гораздо легче написать музыку на такие стихи, чем на ровные классические четверостишия.

А тут стихи были примерно такие (привожу просто чтобы показать их размер. Там, конечно, были совсем другие стихи).

 
Румяной зарёю
Покрылся восток.
В селе, за рекою,
Потух огонёк.
Росой окропились
Цветы на полях.
Стада пробудились
На мягких лугах.
 

И так далее, в этом размере, еще 20 строк. Написать на такие стихи песню практически невозможно… Ну разве что детскую песенку-считалочку.

– Тут песня не получится – сказал я Владимиру Яковлевичу, – стихи надо переделать.

Мотыль помрачнел.

– Как переделать? Мы над этими стихами долго работали с поэтом.

– Ну, хорошо, – сказал я – давайте попробую.

И на следующий день принес ему песню. По-моему, очень хорошую. И еще тему такого белогвардейского вальса, просто отличную.

Но стихи в песне я переделал. в частности, дописал припев.

Режиссер послушал без энтузиазма.

– Хорошо, я посоветуюсь с поэтом.

Больше он не позвонил.

Фильм вышел как бы без композитора, мне сказали, что Мотыль чуть ли не сам писал музыку, с помощью каких то аранжировщиков. Песня в фильм не вошла.

Фильм так и не стал шедевром, которого все ожидали от 80-летнего режиссера, и вскоре был полностью забыт.

А Мотыль вскоре умер.

* * *

Но я ему все равно очень благодарен. И никогда не забуду его советов, его пожеланий и указаний, наших разговоров и прогулок.

Он был выдающимся человеком. Очень жаль, судьба сложилась так, что он не стал тем, кем мог бы стать – лидером, руководителем, флагманом, настоящей звездой, образцом для подражания.

Увы, вся его жизнь прошла в тени, в изнуряющих дискуссиях с начальством, с министерством, с Госкино.

Его бесконечно отлучали от кино, лишали финансирования, годами он был в простое, ничего не снимал.

Но он всё равно пробивался, – и делал то, что любил больше всего на свете: снимал кино.

Я горд, что бог дал мне возможность поработать с ним на одном фильме.

Уверен, будущие поколения будут изучать его фильмы, разбирать их по косточкам и учиться мастерству.

И всем станет ясно, кто был одним из ведущих кинорежиссеров России в ХХ веке.

Убежден, это время настанет.