Текст книги "Закулисные тайны и другие истории…"

Как и почти все люди моего поколения, я впервые встретился с Окуджавой… у себя дома.

Ну, не с самим Булатом Шалвовичем, а с его песнями.

Это была середина 60-х годов, у всех были катушечные магнитофоны, и в какой-то момент кто-то из друзей дал переписать пленку.

Собственно, переписывали пленки мы друг у друга всё время. Это была непростая операция, надо поехать к другу или друг приезжал к тебе, соединить два громоздких аппарата (один из них назывался, предположим, «Днепр», а другой «Гинтарас»), наладить пленку, соединить какие-то проводки, настроить все ручки и вот, наконец, запись пошла.

Мы проводили за этой операцией всё свободное время, ведь так хотелось быть в курсе дела, хотелось знать, что там происходит в мире, или, как сейчас говорят, хотелось быть продвинутым.

В основном переписывались всякие западные новинки – последние диски «Битлз», авангардный джаз – Майлс Дэвис, Телониус Монк, а заодно и Элвис Пресли, Фрэнк Синатра, да всё подряд. Я ведь был музыкантом, часто играл на вечеринках и должен был знать все хиты того времени.

Было это в городе моей юности Ташкенте – очень добром, теплом, вкусном, но ужасно провинциальном и далеким от столиц. Мы были лишены информации, не было интернета, туда не доходили книги, журналы, не было ни «самиздата», ни «тамиздата».

Впрочем, мне повезло, в довольно раннем возрасте я познакомился с группой молодых литераторов и режиссеров. Назову несколько имен: Александр Файнберг, Рудольф Баринский, Илья Люксембург, Евгений Мурахвер. Они и многие другие составляли кружок, который каким-то образом был связан с подобными кружками в Москве, и именно от них я узнавал, что написала Ахмадулина, или Соснора, или даже иногда Бродский. Именно у них я научился читать регулярно «Новый Мир» и «Юность», слушать «Радио Свобода» и «Голос Америки», узнал имена Бабеля и Платонова, Ахматовой и Цветаевой…

И вот однажды кто-то из них (или не из них) дал мне переписать несколько пленок Окуджавы. Я о нём ничего не слышал.

Принес домой, стал слушать и сразу почувствовал – это что-то другое. Это не имело никакого отношения к диссидентству (а я уже слышал Галича), это не было похоже на стихи Евтушенко и Ахмадулиной, тогдашних кумиров, и это резко отличалось от так называемых «советских песен». Негромкий голос, тихая гитара, простые слова. Попадало прямо в душу, говорило о чем-то самом главном, глубинном, заповедном.

Я тут же выучил несколько песен наизусть («Сапоги», «Горит пламя, не чадит», «Всю ночь кричали петухи», «Девушка плачет», «Ванька Морозов»). До сих пор их помню наизусть и могу безошибочно спеть все куплеты. С тех пор я слышал и запомнил сотни окуджавских песен, и, думаю, если бы было надо, мог бы дать двухчасовой концерт только из его песен.

Кстати, в качестве исполнителя песен Окуджавы (а также Высоцкого и Галича) я имел большой успех, особенно у девушек.

А потом был 1966 год, год ташкентского землетрясения. Окуджава приезжал тогда (правда, я его не видел), проходила акция «ПОМОГИТЕ ТАШКЕНТУ» и многие литераторы, поэты и писатели приехали, чтобы устроить благотворительное выступление.

Был в те дни я только на выступлении Вознесенского, и получил его автограф, чем очень гордился.

Но сразу вслед за этим вышел уникальный номер журнала «Звезда Востока», где были невероятные по тем временам авторы – Булгаков, Мандельштам, Бабель, Ахмадулина и многие другие, и там было напечатано стихотворение Окуджавы:

 
Берегите нас, поэтов
Берегите нас, поэтов. Берегите нас.
Остаются век, полвека, год, неделя, час,
Три минуты, две минуты, вовсе ничего…
Берегите нас. И чтобы все – за одного.
Берегите нас с грехами, с радостью и без.
Где-то, юный и прекрасный, ходит наш Дантес.
Он минувшие проклятья не успел забыть,
Но велит ему призванье пулю в ствол забить…
 

Помню, я купил несколько номеров этого журнала и раздаривал всем вокруг. Изучил этот журнал от корки до корки, а стихи Окуджавы выучил наизусть.

А через год я переехал в Москву и стал учиться в Институте имени Гнесиных. И, конечно, как одержимый, стал бегать в театры, на концерты и на поэтические вечера. И вот на одном из таких вечеров, в Театре Эстрады, выступал Булат Окуджава. Я купил дорогой билет в партер.

Что обрадовало, он начал свое выступление с моих любимых стихов: Берегите нас, поэтов, берегите нас…

Я, как говорится, шевелил губами вместе с ним. Ну а потом были песни. Практически все я знал наизусть. И весь зал подпевал. Держался он как всегда скромно, без эффектных жестов, поговорил, выступил и ушел. Зал, конечно, скандировал, требовал еще, но он откланялся и исчез.

Помню, после концерта мы шли по Большому Каменному мосту с человеком постарше меня, с которым мы только что познакомились. Он с горящими глазами доказывал мне, что если бы у Окуджавы вышли диски и он бы выступал по телевизору и радио, то советская власть кончилась бы в одну минуту. Я не мог понять почему, но мой собеседник был в этом абсолютно уверен.

Тут надо сделать маленькое отступление и сказать, что я считаю Окуджаву не только великим поэтом, властителем дум и тем человеком, который создал нечто вневременное и вечное, то, что будет существовать всегда, как стихи Катулла и Данте, скульптуры Микеланджело, пьесы Шекспира. Нет, я не преувеличиваю, время, прошедшее после его смерти, уже ясно показало, что его творчество не связано со временем, в котором он жил, – как это происходит с Галичем или с Евтушенко. Окуджава не писал на злобу дня – и именно поэтому он останется навсегда.

Но хочу подчеркнуть еще одно. Он был не только великий поэт – но и великий композитор. Да-да, я имею право это сказать. Его мелодии порой достигают необыкновенной изысканности, стройности, а иногда и сложности. Да, он не учился музыке, да, он не знал полифонии или гармонии, но интуитивно он всегда находил нечто, что было лучше многих и многих мелодий хорошо обученных композиторов. Примеров слишком много, ими можно занять несколько страниц.

Приведу лишь один, хрестоматийный: песня из кинофильма «Белорусский вокзал». Это мелодия очень непроста, она состоит из трех непохожих сегментов. У нее огромный диапазон – более двух октав. Она не является простой формулой запев-припев, в ней тонко сочетаются несколько элементов. И ритмически, и гармонически, и мелодически. Она шедевр, одна из любимейших песен народа – а это и есть критерий качества любой песни. Ведь если песня не стала известна – ну хотя бы в узком кругу – значит, она не получилась….

Расскажу историю, связанную с песней из «Белорусского вокзала». Эту историю все знают, но она заслуживает повторения.

Когда фильм снимался, Андрей Смирнов решил, что композитором фильма будет Альфред Шнитке.

И вот, уже на последнем этапе, Окуджава написал эту песню. Смирнов решил, что не может обижать Шнитке, поэтому стихи будут Окуджавы, а музыку напишет профессиональный композитор. Назначена встреча на Мосфильме, Окуджава поет песню и после этого Шнитке тихо говорит Смирнову: Андрей, я ничего писать не буду. Песня гениальная, лучше я не напишу.

Так и осталось: музыка и стихи Окуджавы.

Впрочем, со Шварцем их союз был длительным и плодотворным и они вместе создали множество шедевров. Но то был Шварц, близкий друг и Мотыля и Окуджавы.

Каково же было мне играть песню Мастеру? Однако он заулыбался и сказал: Здорово! Я бы так не написал.

Надо ли говорить, что это было лучшей для меня похвалой?

Песню мы записали, спел её мой любимый Александр Хочинский, Царство ему Небесное! Спел тонко, проникновенно, с какой-то особой щемящей горечью..

Ну а дальше было обычное советское безобразие. Фильм Мотыля подвергли всяческим сокращениям и переделкам, исказили смысл, выхолостили суть. Фильм получил 3-ю категорию, это означало всего несколько копий и показ исключительно по сельским клубам.

Песню нашу выкинули из фильма. Сначала заставили переделать несколько строк. А потом всё равно выкинули. Кто-то решил, что эта песня призывает к алкоголизму, а это были первые годы Горбачева и был взят курс на борьбу с пьянством. Конечно, ничего из этой борьбы не вышло, но песню вырезали.

Но я помню, что Окуджава на премьере фильма сам написал для меня от руки этот текст. И назло всем – так и сказал – назло! – вернул все старые строчки. Этот автограф и висит в моем кабинете до сих пор.

 
1С каждым часом мы стареем
от беды и от любви.
Хочешь жить – живи скорее,
а не хочешь – не живи.
Наша жизнь – ромашка в поле,
пока ветер не сорвёт…
Дай Бог воли, дай Бог воли,
остальное заживет.
 

 
Припев:Николай нальёт, Николай нальёт,
Николай нальёт, а Михаил пригубит.
А Федот не пьёт, а Федот не пьёт,
а Федот – он сам себя погубит.
 

 
2Кто там робкий, кто там пылкий,
Всё равно – судьба одна.
Не клянись, дурак, бутылкой,
Просто пей её до дна!
Не для праздного веселья
нас Фортуна призвала…
Дай Бог легкого похмелья
после долгого стола!
 

Припев.

 
3Бог простит, беда научит,
да и с жизнью разлучит.
Кто что стоит, то получит,
а не стоит – пусть молчит.
Наша жизнь – ромашка в поле,
пока ветер не сорвёт…
Дай Бог воли, дай Бог воли,
остальное заживёт.
 

Припев.

Кстати, приведу по памяти, как звучали переделанные по просьбе Госкино строчки в начале второго куплета:

 
Кто там пылкий, кто там робкий —
раскошелимся сполна.
Не жалей, что век короткий,
а жалей, что жизнь одна.
 

Тоже хорошо, ничего не могу сказать. Но смысл немного изменился. И слово «бутылка» было убрано. Но это не спасло ни песню, ни фильм.

* * *

Однако на премьере в ЦДРИ мы собрались все. Был и Мотыль, и Окуджава, пришел даже Шварц, а также много всяких театрально-киношных людей. Пришли исполнители главных ролей – Людмила Целиковская, Михаил Пуговкин, совсем молодой Стас Садальский. Перед фильмом я сам пел песню, а Окуджава стоял у рояля и одобрительно улыбался. Мотыль с обличительным пафосом говорил: И вот такую песню они выкинули из фильма.

А потом был банкет в «Кукушке», тогда популярном кафе при ЦДРИ, и мы с моей женой Ириной сидели рядом с Окуджавой, а тамадой был Шура Ширвиндт, и все были счастливы. И я пел песню еще несколько раз..

Замечу, что хоть эта песня и не стала всенародным шлягером, но ее многие знают. И поют. И для себя, и в концертах. Вот недавно обнаружил в интернете запись Ефима Шифрина. То есть песня живет своей жизнью.

Тут надо сказать, что Окуджава в эти годы мне стал близок и по другой линии. В 1978 году я женился на моей нынешней жене, Ирине Гинзбург-Журбиной, дочери известного поэта, переводчика и публициста Льва Гинзбурга. А Лев Владимирович был в давней дружбе с Булатом. К сожалению, он очень рано ушел, в 1980 году, но Ира всегда была связана и с Булатом и с его семьей какими-то еще детскими воспоминаниями.

Когда Лев Владимирович умер, Булат написал стихи:

 
Памяти Льва ГинзбургаЖил, пел, дышал и сочинял,
стихам был предан очень.
Он ничего не начинал,
всё так и не закончил.
Жил, пел, ходил, дышал, как все,
покуда время длилось
в своей изменчивой красе…
Потом остановилось.
Как поглядеть со стороны:
пуста тщета усилий.
Но голоса чужой страны
он оживил в России.
Никто не знает, что нужней,
да и поймет едва ли…
Но становились мы нежней,
и раны зарастали.
Никто не знает, чьей вины
пожаром нас душило…
А может, не было войны?
Будь проклято, что было!
 

Льва Владимировича и Булата Шалвовича связывала любовь к Германии, они часто ездили вместе по немецким городам, Окуджава пел песни, а Гинзбург читал свои переводы.

Однажды в подобной поездке случайно пересеклись и мы. Это было уже после смерти Льва Владимировича, и в каком-то городе, кажется, во Фрейбурге, нас вместе принимал бургомистр, мы выступали – я со своими песнями, Ира читала стихи, и несколько песен спел Окуджава. Он был очень мил, за столом шутил и рассказывал веселые истории. Все рассказы о его мрачности и молчаливости были опровергнуты…

… А потом мы переехали в Нью-Йорк. И вот как раз здесь, в ресторане «Русский Самовар», мы виделись с Окуджавой регулярно, практически раз в год. Он очень любил этот ресторан и его владельца Романа Каплана, и, бывая в Америке, никогда не пропускал возможности зайти туда и пропустить рюмочку клюквенной водки или хреновухи. Я всегда подходил к роялю, Окуджава говорил: «Ну что, Николай нальет?» Я пел эту песню и мы выпивали еще по рюмочке…

* * *

Я не был близок с Великим Бардом и вовсе не пытаюсь представить себя здесь его близким другом, собеседником или собутыльником. Мы были знакомы на расстоянии, хотя довольно часто встречались, и смею надеяться, он ко мне относился хорошо. А я его боготворил.

Через многие прошедшие годы я сохранил это чувство радости и благодарности за то, что судьба дала возможность немного прикоснуться к этому необыкновенному человеку.

Серёжа. Серёженька. Серёжка…

Так трудно поверить, что тебя нет среди нас. Последнее время мы виделись редко. Жизнь разметала нас в разные стороны, мы там, ты здесь. Доносились разные подробности твоей жизни, наверное, и ты про нас что-то знал. Но всегда была уверенность – где-то есть верный человек, близкий человек, родной человек. Один раз за эти годы я тебя попросил о чём-то, касающемся Иняза. Ты немедленно и четко это выполнил. Уверен, если бы было надо – ты так сделал еще тысячу раз. Но увы, больше повода обращаться не было.

Зато горжусь, что когда ты переводил Леона де Грейффа, я был твоим главным консультантом по музыкальным терминам. Ты мне звонил, мы вели долгие беседы и я как мог объяснял тебе разные accelerando и diminuendo.

* * *

А началось всё это очень давно, где-то в 1978 году. Я только женился на Ире Гинзбург. Ира сразу мне объявила – у меня есть три близких друга, три старших друга – это Женя Солонович, Павел Грушко и Серёжа Гончаренко. Все они, конечно, были приглашены на нашу свадьбу 14 января 1978 года в «Метрополе».

Потом мы поехали в Пицунду, затем – в Малеевку и сразу там взахлеб задружились с этой очаровательной парой – Серёжей и Наташей Гончаренко. Мы были чем-то похожи – примерно один возраст, примерно общая история. Мы вместе гуляли, ходили, выпивали – словом, дружили.

Серёжка был ужасный любитель розыгрышей. Он на полном серьезе мог сказать: за кустами сейчас мои ребята лежат, но я им дал команду пока не стрелять. Наивная Ира всему верила, да и я иногда был сбит с толку его серьезным видом. Или: Тут мне пакет из Кремля, или: Мне надо на совещание в СовМин, – и я до сих пор не знаю, шутил ли он или это было на самом деле.

У него было прелестное чувство юмора, легкое, озорное и вообще, казалось, что он только порхает по воздуху и ничего не делает.

Но это только казалось. На самом деле за этой легкостью стоял гигантский труд. Количество переведенных им стихов, причем блистательно переведенных, поистине огромно. Более 150 имен крупных испаноязычных – и не только – поэтов, стали известны, вошли в наш литературный обиход благодаря переводам Гончаренко

При этом он никогда не забывал свое собственное творчество, чуть ли не каждый день что-то писал. Все его сборники оригинальных стихов стоят у нас на полках с его автографами – это бесконечные россыпи словесных жемчужин, всегда отточенных, стройных, филигранных…

Не говоря уже о бесконечных статьях по теории перевода, по филологии, гигантской научной деятельности. Как я понимаю, хоть далек от этого, он внес гигантский вклад в российскую испанистику, и его труды для сегодняшних студентов являются основополагающими.

Не забудем, что он каждый день ходил на службу, проводил долгие часы, разбираясь в бесконечной рутине гигантского Высшего учебного заведения, где он был проректором.

Когда он всё успевал – непонятно.

При этом он никогда не отказывал себе во встречах с друзьями, любил застолье, еду, питье, сам умел готовить, заправски, по-кавказски, вел стол.

Был человеком по-настоящему теплым, близким, родным, никогда не забывавшим своих друзей.

* * *

Помню его невероятный подарок. Было это в году примерно 1996–1997, мы жили в Нью-Йорке, в Россию наведывались редко. Вдруг звонок. Незнакомый мужской голос: Александр? Тут у меня для вас посылочка. – Оставьте у консьержа, – говорю я и называю адрес. Вечером, действительно, посылочка, открываю коробку, там трехтомник стихов Сергея Гончаренко. Трехтомник – уникальный. Первый том – стихи, второй – переводы, третий – филологические изыскания. Мало кто мог бы издать такой трехтомник. Разве что Набоков? Бродский?

А в одном из подаренных сборников вдруг нашел прекрасное стихотворение, посвященное мне. Он ничего об этом не говорил, просто так взял и подарил мне это посвящение. Очень горжусь.

Вот эти стихи.

 
Осень осью засела
В сентябре…
И в лесной
Чаще осиротело
Желто-сонной осой
Лист, сорвавшийся с ветки,
Попадает под дождь
Нет названья расцветке
Пламенеющих рощ…
И для грустного зова
– будто плач по тоске —
не придумано слова
ни в одном языке…
 

Прекрасные, тонкие стихи.

Он часто посвящал стихи разным людям – друзьям, подругам, родителям, детям, коллегам. Наверное, можно написать целое исследование – адресаты стихов СФГ. Но это – не моя сфера. Скажу лишь, что этих посвящений – очень много. Стало быть, вокруг Серёжи было много людей, достойных его стихов.

Я счастлив, что был одним из них, что моя жизнь соприкоснулась с жизнью замечательного литератора, прекрасного поэта, достойного и благородного человека – Сергея Гончаренко.

На сборнике Леона Де Грейффа он начертал:

«Дорогому Саше Журбину с дружеским объятием.

Я это уже почти положил на музыку. Переложи, если понравится».

Дорогой Серёжа! Я постараюсь…

Ушел из жизни Анатолий Приставкин. Високосный год продолжает показывать свои страшные зубы. Кажется, еще никогда я не терял за короткий период так много друзей и близких.

Но смерть Приставкина – это особая потеря. Потеря не только для нас, тех, кто его хорошо знал, кто с ним дружил. Это потеря для всей страны, России, всего бывшего советского пространства, да просто для всех, кто говорит по-русски или читает русскую литературу в переводе.

Мы познакомились в начале 80-х в Коктебеле, а Анатолий Игнатьевич был настоящим, закоренелым коктебельцем, знавшим все традиции и обычаи этого волшебного края. Мы с женой Ирой Гинзбург приобщались тогда к Волошинскому братству и Толя, вместе с Эдвардом Радзинским, был нашим проводником. Мы играли в теннис, ходили в Тихую бухту, на могилу Волошина, по Царской Тропе, в Бухту-Барахту, кто был в Коктебеле – меня поймет. Он был всегда загорел, жилист, полон энергии и излучал какую-то необыкновенную доброту и спокойствие. С ним было хорошо всё – разговаривать, выпивать, гулять.

Через несколько лет нашей дружбы он позвонил и сказал: ребята, хочу дать вам почитать что-то. Всего есть три экземпляра, вы будете одними из трех первых читателей.

И принес там некую папку машинописных страниц. Мы с Ирой прочли эти страницы за одну ночь. Это была повесть «Ночевала тучка золотая». На следующий день мы позвонили Толе и высказали свои высочайшие восторги. Он сказал: вы правда так думаете? Не шутите? Вам действительно понравилось?

В этом весь Приставкин: он был очень скромным и всегда предпочитал не говорить о своем творчестве, не любил, когда его хвалили в его присутствии.

Хотя – я уверен – он прекрасно знал себе цену и осознавал свою силу.

Судьба «Тучки» всем известна и поистине уникальна. В течение года она была увенчана всеми мыслимыми премиями, её прочитало на тридцати языках все цивилизованное человечество.

А автор абсолютно не изменился. И когда пришла настоящая слава, всемирный успех, и когда он стал руководителем Комиссии по помилованию при президенте РФ, и когда был советником президента. Да, у него была машина с личным водителем, кабинет на Ильинке и целый штат помощников. Но в жизни он был по-прежнему прост, легок и отзывчив, хотя мы все понимали, какая дикая ноша на его плечах…

Мы с Ирой очень любили его и его жену, встречались на семейных праздниках, дружили домами. Они были очень сплоченной семьей, чем-то похожей на нашу.

Толя до последнего времени давал нам читать свои новые книги – и мы получали от этого большое удовольствие…

* * *

С уходом Приставкина Россия лишилась не только великолепного писателя, литератора, создателя произведений литературы в разных жанрах. Он воплощал в себе совесть России, некий идеал нравственности, о приближении к которому можно было только мечтать. Он был маяком в бурном море нашей жизни, он показывал куда идти и как жить.

Однако он полностью не ушел. У меня осталось много книг с его автографами, фотографии, видео, душераздирающий месседж на автоответчике, который он оставил за несколько дней до смерти уже из больницы, и который я постараюсь сохранить навсегда.

Главное – остались его слова, его дела. Его душа, которая никуда не денется и будет вечно с нами.

Прощай, дорогой Анатолий Игнатьевич, пусть земля будет тебе пухом!