Текст книги "Закулисные тайны и другие истории…"

Жизнь подкидывает грустные сюрпризы, и этот високосный год, который ужасно начался, продолжается всё хуже и хуже…

Я знал Римму всю жизнь, написал несколько песен на её стихи. И у нас были большие планы

Она – личность, удивительный человек. Она поэт милостью божьей, могла сочинять всё что угодно – и всегда оставалась сама собой. Она не была поэтом-песенником, но принадлежала к той небольшой гордой плеяде больших поэтов, которые писали стихи, которые позже становились песнями. В этой плеяде немного имен – Светлов, Самойлов, Твардовский, Симонов, Рождественский, Вознесенский, Евтушенко.

Когда-то она сказала, я видела как Симонов звонил и говорил просто: «Это Симонов говорит». И все его внимательно слушали…

В этом было восхищение масштабом личности. Могу смело сказать, что она была такой же. Когда она звонила начальникам и говорила: «Это Римма Казакова» – её слушали. И принимали, и открывали ей двери. Собственно, Союз писателей Москвы во многом существовал на её хрупких женских плечах.

Я очень любил с ней общаться, по телефону и лично. Она всё понимала с полуслова, была очень мудра и достойна, снисходительна к человеческим недостаткам.

Не представляю, что будет с Союзом, кто подхватит неожиданно упавшее знамя. Мы все осиротели.

Пока будем живы мы, наши дети и внуки – будут живы её стихи и песни.

Прощай, Римма.

Тексты на разные темы

«Каждый великий человек носит имя какой-то улицы» – гласит известная шутка.

И правда, мы давно привыкли употреблять разные великие (и не столь великие) имена всуе: «поедешь по Достоевского, сворачивай в сторону Чеховской». Или: «иди по Льва Толстого, а потом по Россолимо и по Пироговке» – и даже не задумываемся, что всё это имена людей, у которых свои жизни, биографии, дети, родственники и пр. Имя становится улицей, улица сливается с именем, и так на долгие годы.

В Москве, после известных переименований девяностых, нет улиц Пушкина, Лермонтова, Чехова, Герцена, Чайковского и многих других.

Вернее так: они есть, но где-то далеко. Улицы Пушкина и Чехова находятся в районе Внуково, в деревне Толстопальцево (я нашел на карте), улица Герцена есть в Звенигороде, а ближайшая улица Чайковского находится в Санкт-Петербурге, но там считают (во всяком случае, так говорили, когда я жил в Питере в семидесятые годы), что эта улица названа не в честь композитора, а в честь малоизвестного народовольца Н.В. Чайковского. Кстати, в Питере сейчас активно дебатируется вопрос о переименовании этой улицы в Сергиевскую (в связи с 700-летием Сергия Радонежского).

Довольно странно, что в столице Российского государства нет улиц имени тех, кем страна поистине может гордиться, чьи имена – золотой запас России в буквальном смысле слова: использование творчества именно этих писателей и композиторов на гастролях наших театров за рубежом, издание книг и нот именно этих авторов приносят России до сих пор немалый доход.

Но – так получилось.

А улица Заморёнова в Москве есть. Малоизвестного рабочего, который в 1921 году разбился на мотоцикле, я думаю, по пьянке.

Но мои заметки – не об этом.

* * *

Когда вы входите в концертный зал Эвери Фишер Холл в Нью-Йорке (это крупнейший филармонический зал, постоянное место концертов New York Philarmonic), то прежде всего вы видите на стене в фойе большой портрет какого-то человека. Не пытайтесь его узнать – он вам неизвестен. Он не дирижер и не пианист, не композитор и не скрипач.

Его зовут Эвери Фишер – так же, как этот зал.

Кто же это такой?

Сведения о нём можно найти в интернете, но если вам лень рыться, кратко сообщу, что он был предприниматель и музыкант-любитель (во всех смыслах этого слова), прожил долгую жизнь (1906–1994), занимался всю жизнь радио, усилителями, трансляцией высокого качества, стереозвуком. Был очень успешным бизнесменом и филантропом, активно занимался благотворительностью.

В 1973 году пожертвовал на строительство концертного зала 10,5 миллионов долларов (копейки по теперешним временам; сегодня столько стоит среднего размера квартира в престижных районах больших мегаполисов).

И его имя навеки теперь связано с этим залом.

Две добавки через несколько лет:

В 2015 году этот концертный зал был еще раз переименован в Дэвид Геффен Холл (David Geffen Hall). Это известный калифорнийский миллиардер, подаривший Линкольн-центру 100 миллионов долларов на реконструкцию этого зала.

Интересно, что это всего в два раза больше, чем дал старик Эвери Фишер, потому что тогдашние 10 миллионов – это сегодня 50.

И еще забавная деталь – уже прошло около пяти лет со дня переименования, а ремонт так и не начался. Чувствую, коррупция проникла и сюда, в высшие сферы классической музыки.

* * *

О чем это я?

А о том, что на Западе (в частности в США) наименований, т. е. присвоений имен, гораздо больше, чем у нас. В том смысле, что имена присваиваются буквально всему: скамейке в парке, креслу в театре, коридору или комнате в концертном зале, лестнице в колледже – в очень многих местах вы встречаете таблички с именами.

И вы правильно догадались – это имена тех, кто дал деньги на строительство или на ремонт, на поддержку какого-то оркестра или даже одного бедного студента. Имя дарителя иммортализируется вот таким образом: в мраморе, в граните, в бронзе, на дереве или еще как-нибудь.

Существует замечательная шутка (а может, это и быль). В Израиле самый крупный филармонический зал, тот, где выступает Израильский Симфонический Оркестр, называется Mann Auditorium, то есть зал имени Манна. И вот однажды в Израиль якобы приехал какой-то интеллигентный человек из Европы, пошел в этот зал, увидел название и подойдя к работнику зала сказал: Как прекрасно, что вы назвали зал именем Манна. Это великое имя! А вы не знаете, всё-таки кто имеется в виду – Генрих Манн или Томас Манн? Или, может, Клаус Манн? Все – прекрасные писатели, все писали о музыке… Служитель воззрился на беднягу и ответил: Насколько я знаю, этого Манна звали Фред. Фред? – смутился гость. – Что-то не знаю? А что он написал?

– Он написал чек! – веско сказал служитель.

И таких «писателей» в западном обществе очень много. Конечно, можно сказать, что всё это суета, тщеславие, покупка себе за небольшие деньги небольшого бессмертия. Что наши русские богачи дают деньги в тишине и просят, чтобы их имён не называли, это более благородно и красиво, более нравственно и морально.

Но, я думаю, в России это происходит из-за того, что люди боятся делать щедрые подарки, это не принято, и еще потому, что это опасно, потому что на тебя наедет налоговая и всякие правоохранители, начнут копаться – откуда у вас такие денежки. Что это вы вдруг решили помогать искусству? Не лучше ли отдать эти денежки на спортзал или на госпиталь – тут никто не придерется.

А «Закон о меценатстве» так и не принят, хотя разговоры о нём идут уже лет пятнадцать.

И подумает наш богач – а чего мне суетиться? Обойдусь я без всяких этих мемориальных досок и надписей на фронтонах.

Скромнее надо быть.

И купит себе еще одну яхту. Или виллу в Ницце.

* * *

Но если посмотреть с другой стороны – разве это не здорово, что какой-то человек может увековечить свое имя, да хоть на скамейке в парке, а через пятьдесят лет его внук приведет своих детей к этой скамейке и скажет: видите, дети, это ваш прадед сделал доброе дело. Следите за этой скамейкой, чтобы она всегда была чистой и ухоженной…

В России нет такой традиции. А жаль.

Бог с ними, со скамейками в парке, всё равно на них нерадивые школьники вырежут нецензурные слова, а потом эту скамейку по распоряжению какой-нибудь управы уничтожат.

Нет, я говорю о наших богатых и сверхбогатых людях.

Может, ошибаюсь, но по-моему, за двадцать с лишним лет существования класса олигархов в России ни один из них не отметился в масштабных культурных проектах такого рода.

Если ошибаюсь – поправьте меня.

Но я никогда не слышал о Потанин-театре.

Фридман-Концертном зале.

Лисин-Симфоническом оркестре.

Мордашев-Балете.

Усманов-Университете.

Дерипаска-Библиотеке.

В данном случае я говорю именно о зданиях, об архитектурных сооружениях, где прямо на фронтоне крупно будет написано имя дарителя, имя филантропа, имя благодетеля. Так, как это сделано в Карнеги-холл и многих подобных учреждениях.

И это будет реальная благотворительность, реальная помощь и реальное увековечение своего имени.

Этого достиг господин Карнеги в «Карнеги-холл» (Andrew Carnegie занимался сталью), господин Джульярд в «Джульярд скул» (Augustus Julliard занимался текстилем) или упомянутый выше радиоинженер Эвери Фишер.

Кто бы помнил эти имена?

А сейчас помнят все. И произносят эти имена по десять раз на день.

Они не были главными капиталистами Америки.

Главные – Морганы, Рокфеллеры, Вандербильты, Меллоны, Гетти и десятки других – оставили в американской культуре огромные следы, их имена вписаны золотыми буквами в историю мировой культуры, американская культура создавалась в основном именно на их деньги.

* * *

Да, я знаю, многие наши богачи занимаются серьезными благотворительными проектами в области медицины, спорта, образования.

Но до искусства пока руки не доходят.

А ведь искусство, культура – это как бы спинной мозг общества, квинтэссенция нации.

Нет спинного мозга – и общество погибает.

И эта гибель уже неотвратимо приближается…

Фаду – музыка души

Что первое придет нам в голову при слове «Португалия»? Очевидно, две вещи.

Во-первых, портвейн.

Портвейном, действительно, имеют право называться только вина, произведенные в Португалии, в районе города Порту на реке Дору, всё остальное – так же как коньяк, шампанское, бенедиктин, текила и множество других напитков – если не сделано в правильном месте и с правильной технологией, такого права не имеет (наши знаменитые «Три семерки» – это не портвейн).

Недавно мы с женой Ириной неделю ездили по реке Дору и наслаждались разными сортами настоящего портвейна. Действительно, в настоящем портвейне есть какой-то таинственный ингредиент, который существует только там, в Порту, а в других местах он теряет свою силу.

Второе, что придет в голову при слове Португалия – это футбол.

Даже мне, совсем не болельщику, известны, по крайней мере, два имени: это Эйсебио, кумир моей юности, когда я внимательно следил за чемпионатами, и, конечно, Криштиану Роналдо, самые «золотые ноги», самый дорогой футболист за всю историю мирового футбола.

За пределами этих двух слов – вино и футбол – почти полная темнота.

Мало кто вспомнит великих мореплавателей Васко да Гаму или Магеллана, поэта Пессоа и писателя Сарамаго (хоть он и нобелевский лауреат), мало кто знает имя великого поэта Луиша Камоэнса, «португальского Пушкина», которого сам наш Александр Сергеевич называл в ряду Данте и Шекспира.

И уж конечно, только единицы из наших соотечественников знают великую фадишту Амалию Родригеш.

А между тем, именно это культурное явление, называемое фаду (пишется fado), является, на мой взгляд, главным культурным достижением этой маленькой, но гордой страны, достижением мирового уровня, вполне сравнимого с итальянской живописью, германским симфонизмом, британским дизайном.

Мне довелось за дни, проведенные в Португалии, побывать на нескольких представлениях фаду. От маленьких камерных для нескольких человек до полнометражных, для нескольких сот.

Впрочем, здесь размер аудитории значения не имеет. Насколько я понял, фаду исполняют всегда три человека: два музыканта, один на классической гитаре, второй на португальской, которая ближе к нашей домре, и певец (или певица). Исполняется всегда без микрофона и вообще без всякой электроники, всё живое, настоящее, поэтому в зале тишина, знатоки слышат все детали.

Обстановка на концертах фаду напоминает скорее храм или молельню, чем концертный зал. Все подчеркнуто серьезны, скромно, но элегантно одеты, никто не шумит, не выкрикивает никаких «гоп-ца, гоп-ца», «ой-ей-ей», даже аплодисменты скромные, и артисты кланяются без излишней аффектации, всё очень благородно и достойно.

А музыка… Ну как описать музыку? Ведь, как сказал Вагнер, «музыка начинается там, где кончаются слова». Она простая, иногда даже очень простая, две-три гармонии, несколько незатейливых мелодических интонаций. Однако никогда не примитивно, не банально, в каждой песне есть изюминка, своя изысканность, своя тонкость.

Вообще-то слово «фаду» означает «судьба», «фатум», «рок». История этой музыки прослежена примерно с 1820 годов, но конечно, она существовала в каком-то другом виде и много ранее. Традиция предполагает определенную структуру песни, в ней всегда есть припев, в ней обычно грустные темы, о жизни, о любви, как правило, несчастной или безответной, о море. Большинство песен в минорном ладу, хотя немного есть и веселых.

Корни этой музыки разбросаны по всему миру. Здесь можно услышать отголоски и цыганской музыки, и испанской, и греков, и арабов, и музыку Северной Африки. Но всё-таки это прежде всего португальская музыка и её сразу можно опознать, она не похожа на фламенко, во время исполнения фаду никто не танцует. Напротив, все вокалисты фаду всегда строго одеты, никаких комментариев, никакого пошлого конферанса.

Существует две разновидности фаду – лиссабонская и коимбрская (Коимбра – небольшой университетский город). Так вот, если в лиссабонской версии можно аплодировать после песен, то в коимбрской запрещено, и покашлять вы можете только, если у вас реально заболело горло, иначе вам сделают замечание.

Исполнители фаду – и музыканты, и певцы – делают свою работу самозабвенно. Они отдаются музыке и поют как птицы, немного подняв голову и устремляя звук в небеса, туда, к богу, к создателю. Это скорее ритуал, чем концерт. И все присутствующие в зале, даже не понимающие слов (как я), проникаются неким священным чувством, ощущением молебна, службы, богослужения…

Мы были на фаду-вечере в одном из лучших фаду-клубов Лиссабона. И я думал – а как же еда и выпивание портвейна, неизбежного спутника португальских трапез, будет сочетаться с этой экстатической обстановкой фаду-молитвы?

Но оказалось, всё продумано.

Вы приходите, заказываете еду и питье. Как и в любом ресторане, это делится на 4 части: закуска, суп, main dish, то есть второе, и десерт.

Так вот, сначала приносят закуску, ну и вино, конечно.

Затем выключают свет. И появляется первая «фадишта» (исполнительница фаду). Естественно, вы можете есть, но в темноте это не очень удобно. Поэтому все сидят тихо. Потом свет зажигается и разносят суп. И так далее, до фадишты номер 4. А затем, если кто хочет еще посидеть, то фадишты появляются еще три или четыре раза, всё время поют новые песни. Некоторые песни явно хорошо знакомы аудитории и публика тихонько подмурлыкивает (но так, чтобы не помешать).

Тут бы самое время напеть какой-нибудь мотив. Но увы, пока это в тексте сделать невозможно.

Впрочем, зачем напевать в эпоху тотальной интернетизации?

Я скажу простой способ, как вступить в бескрайний океан музыки по имени фаду. Просто наберите это слово в любом поисковике. И вам откроются десятки сайтов, сотни клипов на эту тему, тысячи разных записей. Все они в свободном доступе и в хорошем качестве. Есть полнометражный фильм испанского режиссера Карлоса Сауры, автора таких известных танцевальных фильмов, как «Кровавая свадьба», «Кармен», «Колдовская любовь», «Фламенко» и «Танго». «Фаду» – тоже танцевальный фильм. Хотя, как я сказал выше, под фаду не танцуют. Так что это скорее фантазия на тему фаду. Но очень красиво.

Найдете вы в интернете и переводы песен фаду на русский язык. Но имейте в виду – это лишь подстрочник. Еще не пришел русский поэт, который мог бы написать настоящие фаду-стихи. Это очень тонкая и сложная материя…

Но понять смысл можно.

Интересно, а что в России наиболее похоже на фаду? Цыганские романсы? Старинные русские песни? Бардовские песни?

Пожалуй, комбинация всего этого.

Плюс какой-то немыслимый ингредиент, которого в российской музыке нет. Который, так же как тот ингредиент портвейна, теряет свою силу за пределами Португалии.

Интервью, которые брали у меня

Не бывает плохих жанров, бывает плохая музыка

Александр Борисович, когда вы поняли, что ваша жизнь и судьба будут связаны с музыкой?

Моя семья не была музыкальной. Мама, правда, любила петь, но делала это исключительно для собственного удовольствия. Кстати, мама и сейчас хорошо поет, хотя ей уже 89 лет. А отец был инженером и очень далек от искусства. Так что в первые годы моей жизни ничто не предвещало, что я стану музыкантом. Тем не менее, родители отдали меня в музыкальную школу, но вовсе не потому, что я проявлял какие-то исключительные способности – в то время в интеллигентных семьях было принято, чтобы ребенок учился играть на каком-нибудь музыкальном инструменте.

С музыкальной школой вышла комичная история. Я очень хотел учиться на пианино, но дома этого инструмента не было, стоил он дорого и родители, люди небольшого достатка, не могли позволить себе его купить. Правда, спустя несколько лет пианино в нашем доме всё-таки появилось, но играть на нём я выучился уже самостоятельно. В музыкальной же школе я учился по классу виолончели.

Первое время моё обучение музыке носило довольно безобидный характер. Однако лет в десять-одиннадцать я вдруг страстно увлекся музыкой. Как вспоминают мои родители, это увлечение было настолько сильным, что я перестал гулять во дворе, играть в футбол, словом, забросил все мальчишеские забавы – меня просто невозможно было оттащить от инструмента.

Мое детство – это первое послевоенное десятилетие, в то время в стране появились первые стереофонические проигрыватели, купили такой и мы. Так началась моя одержимость музыкальными пластинками, которые я слушал как безумный. Чуть позже к музыкальным увлечениям прибавилось еще одно. Я рос очень читающим мальчиком, и в какой-то момент стал запоем читать биографии великих композиторов и музыкантов. Таких книг у меня было великое множество, я умудрялся доставать их через все доступные мне каналы.

Так что я еще в детстве пошел по этой дорожке, и с удовольствием хожу по ней до сих пор. Видимо, какой-то музыкальный ген был заложен во мне с самого рождения. И, знаете, меня это очень удивляет – повторюсь, я рос не в творческой семье, и насколько я могу судить о своей родословной, никто из моих предков никогда не проявлял каких-то художественных талантов. Правда, в моем и следующих за мной поколениях семьи появилось довольно много людей, занимающихся музыкой, поэзией, живописью.

Наверное, вы имеете в виду свою супругу Ирину и сына Льва?

Да, их в первую очередь. Мне очень повезло – у меня замечательная жена. Мы с Ириной вместе уже 32 года, нашему сыну 31 год, а недавно, не могу не поделиться своей радостью, у нас родился внук – Вениамин.

Ирина – важнейший человек в моей жизни, моя первая слушательница, главная советчица, и, можно сказать, партнер по творчеству. Вместе мы написали огромное множество песен, в том числе для кино и для театра. Ирина не профессиональный музыкант (она поэт, писатель, переводчик), но она очень тонко чувствует музыку. Все свои произведения я в первую очередь играю ей, и если вижу, что жена хмурится – бегу переделывать.

А Лёва – моя гордость. Он очень талантливый мальчик. Сын тоже композитор, и мне кажется, значительно более одаренный, чем я. Лёва – американец, вот уже двадцать лет он живет в США, там и работает. Но в то же время он очень любит Россию. Лев сотрудничает с великими музыкантами, например, с виолончелистом Йо Йо Ма, «Кронос-квартетом». Он пишет музыку для кино, причем теперь уже для очень серьезных фильмов – сын дважды работал с Френсисом Фордом Копполой.

Ваше творчество всегда развивалось в двух направлениях. С одной стороны – серьезная музыка, академические жанры, с другой – эстрада. Как так получилось?

Вы правильно заметили, я действительно принадлежу к довольно редкой категории композиторов, которые умудряются писать и академическую музыку, и эстрадные композиции. Большинство моих коллег по цеху предпочитает сосредотачиваться на чем-то одном. Впрочем, все мы знаем исключения из этого правила, назову лишь несколько имен – Леонард Бернстайн, Андрей Петров, Арно Бабаджанян, Андрей Эшпай.

Что касается меня, то эти два направления моего творчества всегда развивались параллельно. Знаете, я люблю говорить одну фразу, довольно банальную, но справедливую: «Не бывает плохих жанров, бывает плохая музыка». В любом жанре, в том числе и в серьезной музыке, можно найти слабые произведения. То, что музыка академическая, не гарантирует, что она качественная. И здесь довольно много бездарных композиторов. Более того, и у великих бывают неудачи – даже у Моцарта, даже у Чайковского, даже у Рахманинова.

И не стоит презрительно относиться к эстраде как к «низкому» жанру. Да, в ней много банального, пошлого, бездарного. Но в ней же встречаются и величайшие шедевры музыкального искусства.

Как так получилось? Мне кажется, это началось в самом начале моей творческой жизни. Мое музыкальное образование построено на классике. Как классический музыкант я учился сначала в музыкальной школе, затем в Ташкентской консерватории и Российской академии музыки имени Гнесиных, аспирантуре Ленинградской консерватории. Однако любя серьезную музыку, я всегда живо интересовался эстрадой. Как я уже говорил, еще мальчишкой я самостоятельно выучился играть на фортепиано, и стал главным пианистом на наших школьных вечеринках. Наверное, так вышло потому, что я «с лету» мог сыграть любую модную песенку тех времен. Популярную музыку я полюбил еще в детстве, и вполне объяснимо, что в конце концов я стал её писать.

Слава пришла к вам в 29 лет вместе с рок-оперой «Орфей и Эвридика». Прошли годы, и вы написали очень много других значимых музыкальных произведений, но по-прежнему, говоря о вашем творчестве, люди в первую очередь упоминают «Орфея и Эвридику». Вам не обидно за другие работы?

Такая участь постигает некоторых композиторов. Феликс Мендельсон написал очень много произведений, но большинство людей знают его только как автора свадебного марша. Автор «Бесаме мучо» Консуэло Веласкес (я, кстати, с ней однажды встречался) создала огромное множество песен, сонат, ораторий и симфоний. Однако в историю она вошла как автор одной-единственной песни, написанной ею, кстати, в очень юном возрасте.

«Орфея и Эвридику» я создал 34 года назад, в 1975 году. С тех пор, как вы верно заметили, я написал довольно много произведений, на мой взгляд, гораздо лучших, чем «Орфей». У меня есть масса других вещей для музыкального театра. И, тем не менее, когда люди говорят «Александр Журбин», они в первую очередь вспоминают меня как автора первой советской рок-оперы «Орфей и Эвридика».

Я и не думаю обижаться. В конце концов, я, действительно, автор первой русской рок-оперы. Мне за неё не стыдно – это хорошая, качественная и интересная музыка. Историю «Орфея и Эвридики» до сих пор играют в том самом коллективе, где она была впервые поставлена 34 года назад – в Санкт-Петербургском театре «Рок-опера». Там даже задействованы некоторые артисты, которые участвовали в первых постановках. По большому счету, думаю, мне очень повезло с этой рок-оперой. Хотя для меня лично тот этап давно пройден.

Считается, что «Орфей и Эвридика» положила начало российским мюзиклам. С тех пор вы очень увлеченно работаете для музыкального театра. Чем он вас так привлекает?

Очень давно, еще совсем молодым человеком, я понял, что музыкальный театр нравится мне больше всего на свете. Да, я пишу симфоническую музыку, песни, музыку для кино, то есть фактически работаю во всех музыкальных жанрах, однако музыкальный театр всегда стоит у меня на первом месте.

Это уникальное искусство. В нем сочетаются практически все возможные формы художественного творчества – литература, поэзия, пение, музыка, балет, актерское искусство, режиссура, даже архитектура и живопись. И всё соединено воедино. Мне ужасно нравится участвовать в создании таких синкретических произведений.

Вы, пожалуй, единственный российский композитор, который пишет мюзиклы на великие литературные произведения – по Достоевскому, Набокову, Пастернаку. Шекспиру… Не боитесь «замахиваться» на классиков?

О, это мое ноу-хау. Дело в том, что я один из немногих в России людей, кто понимает, что такое мюзикл. Мюзикл – серьезный жанр музыкального театра, имеющий огромную историю и солидный возраст – более 100 лет. И, вопреки принятому у нас мнению, мюзикл – нелегкий жанр, его авторы могут погружаться в самые разнообразные темы, в том числе и тяжелые. В России к мюзиклу относятся как к довольно поверхностному и исключительно развлекательному искусству, путают его с другим жанром музыкального театра – веселой и беспечной опереттой, где, конечно, не должно и не может быть никакой трагедии.

В мюзикле же, напротив, могут происходить мрачные и трагические события, его герои часто страдают, болеют, погибают – вспомним «Вестсайдскую историю» Бернстайна. И очень часто мюзиклы создаются по великим литературным произведениям. Например, неявный первоисточник той же самой «Вестсайдской истории» – «Ромео и Джульетта» Шекспира, а «Человека из Ламанчи» – «Дон Кихот» Сервантеса.

Вы написали музыку более чем к 50 фильмам, многие ваши мелодии, как, например, песня «Тучи в голубом» к «Московской саге» стали хитами. Тем не менее, вы неоднократно подчеркивали, что работа для кино для вас вторична. Почему?

Понимаете, для композитора есть два вида фильмов – музыкальные и «просто кино». 99 % фильмов это «просто кино», ведь музыкальных картин снимается крайне мало.

Работать над музыкальным фильмом для композитора – огромное удовольствие. У меня такое счастье было три раза в жизни – это одноименный фильм по моему мюзиклу «Биндюжник и король» и фильмы «Солнце в авоське» и «Бедная Маша». В музыкальной картине композитор – главная фигура в кинопроцессе, это он говорит режиссеру, что надо делать. Более того, при работе над музыкальной картиной сначала записывается «чистовая» фонограмма – музыка, сольные партии, танцевальные номера, а потом уже начинаются съемки самого фильма.

В случае с «просто кино» происходит так: режиссер сначала делает фильм, потом появляется композитор, и режиссер ему говорит: «Вот материал, посмотри. У тебя два-три дня, чтобы быстренько написать сюда музыку». Относиться к такой работе как к серьезному творчеству довольно трудно. Правда, бывают и исключения. Вот вы упомянули «Московскую сагу», это был длинный многосерийный телефильм. Снимался он долго, без спешки, поэтому мне удалось создать для картины большие и серьезные музыкальные треки. Но такое встречается редко.

Сегодня я осторожно отношусь к предложениям написать музыку для фильмов, особенно если меня зовут в сериалы. Не хочу употреблять слово «халтура», но там очень много, скажем так, ремесленных работ. Всё надо делать быстро, в спешке. Более того, очень часто режиссеру нужен не композитор, а саунд-дизайнер. Мне это неинтересно, я хочу писать настоящую музыку.

Современную российскую эстраду сегодня не ругает только ленивый. Но ничего так и не меняется. Почему?

Я считаю, что у нас на эстраде сложилась нездоровая ситуация. Существуют несколько продюсеров, которые диктуют основные правила на российской эстраде. Они, безусловно, хорошие профессионалы, умеют раскручивать певцов и песни, они знают публику, обладают деловой хваткой. Но при этом они еще и композиторы, их песни в основном и поют наши исполнители. И это не самое плохое, в конце концов, некоторые из этих произведений очень неплохи. Но ведь в стране есть множество других талантливых композиторов, которые не являются продюсерами, и их произведения мы не знаем. Их не подпускают к исполнителям. Это во-первых.

Во-вторых, мы забыли, что эстрада – это не только певец или певица, не только его (или её) голос и харизма, это и то, что исполнитель поет – песня. А песня определяет практически всё. Если бы в самом начале своей карьеры Алла Пугачева не спела «Арлекино», а потом не исполнила бы песни Раймонда Паулса, она не стала бы гранд-дамой нашей эстрады. Певца делают его песни. В России это, к сожалению, недооценивается.

Сегодня в нашей стране серьезная музыка – и классическая, и современная, – очень мало востребована публикой, радио, телевидением. С чем, на ваш взгляд, связано ее сегодняшнее забвение и есть ли у серьезной музыки будущее?

Да, ситуация здесь, конечно, мрачная, причем не только в России. Продажа CD серьезной музыки во всем мире сократилась в разы. Фирмы грамзаписи одна за другой разоряются. Более того, я вам сейчас расскажу страшную историю. Америка – страна, очень любящая классическую музыку, воспитанная на ней. В США на концерты классической музыки всегда собираются полные залы. Но даже там продажа CD упала настолько сильно, что это привело к закрытию известнейших фирм грамзаписи и торговых сетей. Отчасти в этом виноват интернет, где записи выложены в свободном доступе (кстати, именно по этой причине во всём мире сейчас закрываются и нотные магазины). Но, конечно, не последнюю роль сыграло и падение интереса общества к серьезной музыке.

Тем не менее, я остаюсь оптимистом и верю, что это искусство всё-таки не умрет, серьезная музыка обязательно должна возродиться. Другое дело, что сейчас есть большая проблема с композиторами, её пишущими. У меня на этот счет своя теория. Думаю, что в ХХ веке мы пошли по неправильному пути. Тогда в мире было несколько очень мощных авангардных лидеров (сначала Арнольд Шёнберг, а позже Карлхайнц Штокхаузен, например), настолько харизматичных, что они увлекли своими взглядами огромное число людей. Это привело к катастрофе – сегодня все консерватории мира учат студентов писать авангардную музыку, другую уже почти никто не создает – нормальная музыка считается немодной. Мы забыли, что авангардная музыка предназначена для узкого круга людей, ее понимают единицы. И именно поэтому сегодня концерты современной академической музыки собирают так мало слушателей.

В связи с этим возникает другой вопрос. В советское время искусство находилось под жестким идеологическим прессом, но тогда создавалось значительно больше хороших и качественных произведений, чем сегодня. Та же академическая музыка всегда находила своего слушателя, и была интересна многим. Получается, что идеологическая диктатура не мешает творчеству, а может быть, даже стимулирует его?

Вы коснулись очень интересной темы, к которой я, кстати, сам не раз обращался в своих книгах. Думаю, что однозначного ответа на этот вопрос дать нельзя.