Текст книги "Закулисные тайны и другие истории…"

Закулисные тайны

Когда наш главный редактор «Русского Пионера» предлагает тему для колонки, я прежде всего интересуюсь – что это за слово? Откуда оно взялось, какие у него корни? Смотрю разные этимологические словари, читаю филологические исследования – может, «забарахтается в тине сердца глупая вобла воображения»?

В случае с «кулисами» эти исследования почти ничего не дали. Словарь Фасмера, самый авторитетный этимологический словарь русского языка, сообщает, что это слово немецкого происхождения (Kulisse), также есть связь с французским словом coule «скользить» и с латинским colare «цедить».

Оба этих ответвления никак нас не наводят на смысл нынешнего слова «кулисы».

Покопавшись немного, обнаруживаем, что это слово – «кулисы» – имеет много значений в самых разных областях человеческой деятельности. Оказывается, кулисы есть и в геологии, и в геоморфологии, и в медицине, и в этнологии, (индейцы КУЛИ), и вот эта самая штука, которую мы дергаем в автомобиле, когда переключаем скорость – это тоже называется «кулиса».

А есть еще и музыкальное слово «кулиса» – и относится это слово к одному из тяжелых медных инструментов – тромбону. Поясню для тех, кто не знает, что вот эта самая металлическая штука, которую тромбонисты активно двигают, а потом снимают её, чтобы слить слюну – вот она и называется кулиса.

И, конечно, кулиса есть прежде всего в театральной жизни. «Часть декорации, которая вместе с пагодами образует одежду сцены», пишет скучная Большая Советская Энциклопедия. Словарь Ожегова упоминает (помимо традиционного театрального объяснения), что есть понятие «за кулисами», которое означает нечто тайное, скрытое.

Наконец, Словарь языка Пушкина свидетельствует, что Александр Сергеевич употреблял это слово в своем творчестве 5 раз, самое знаменитое, конечно, вот это: «почетный гражданин кулис, Онегин полетел к театру» и еще раз задумаешься – боже мой, Онегину было в этот момент года 24, и он уже «почетный гражданин кулис», то есть не просто завсегдатай театра, но и постоянный посетитель таинственных кулис, который знаком с балеринами и уезжает с ними на лихаче к цыганам.

О времена, о нравы!

В наше время 20-летние продвинутые молодые люди не ходят в театры и не интересуются балеринами, они, скорее, пытаются соорудить какой-нибудь стартап, и как-нибудь заработать бабла, чтобы купить модный прикид, последнюю модель айфона или классную тачку…

* * *

А я помню времена, когда кулисы, вернее, «закулисье» театра было манящим и тревожащим воображение.

И конечно, всё-таки основное использование слова «кулисы» именно во множественном числе (хотя в театре вполне в ходу и «левая кулиса», и «правая кулиса), но в метафорическом смысле – конечно, кулисы.

И даже чаще – за кулисами.

Вот здесь и начинается тайна.

* * *

Я не был театральным ребёнком, о которых говорят «он вырос за кулисами». Нет, я вырос в семье инженеров, которые ходили на обычную работу, учился в обычной школе в городе Ташкенте.

Правда, только до 8 лет. Потом меня приняли в престижную музыкальную школу при Ташкентской консерватории, и с тех пор моя жизнь неразрывно связана с музыкой.

Но никаких кулис там не было, театром и не пахло. Было довольно трудное и неромантичное исполнение гамм и этюдов, и занудное пиление своего инструмента (учился я на виолончели).

Однако попал за кулисы я довольно рано. Это было случайно, но, как известно, случай – это орудие бога.

В Ташкенте, в центре города находился огромный оперный театр имени Навои (он и сейчас там находится, я думаю. Хотя, наверное, таким уж огромным он мне не покажется…).

Оперный театр был частью культурной политики Коммунистической партии и лично товарища Сталина. Вождь, как известно, оперу любил, ходил в Большой театр довольно часто, и в 30-е годы все столицы союзных республик обзавелись оперными театрами.

Кто туда ходил и ходил ли вообще – мало кого волновало. Главное – театр был, штат был укомплектован, был балет, оркестр, хор, всякие цеха, на всё это тратились огромные деньги.

* * *

В Ташкентском театре, рассказывали мне старожилы, было «Правило Восьми». Это означало, что спектакль начинается только в случае, если в зале есть 8 человек. Если 7 – спектакль отменялся. Надо заметить, что в спектакле участвовало человек 100, а то и больше, ведь это же опера, хор, оркестр, балет и т. д.

Так вот артисты смотрели в щелочку занавеса и считали зрителей в зале. – Так, пока 6 – есть шанс. – Уже 7. – Ах, черт, пришел Восьмой. м-да, придется играть.

Все расходились по местам.

* * *

Особенно Коммунистическая партия настаивала, чтобы ставились оперы на местные темы, и написанные местными композиторами. В связи с отсутствием таковых приглашались специально обученные люди из центра, которые и писали эти национальные оперы, иногда анонимно, иногда в соавторстве. Это была широко развитая индустрия, и сейчас даже трудно себе представить, как работал этот отлаженный механизм советской многонациональной культуры.

Выбирался поэт-писатель, так сказать, национальный классик, в каждой республике был такой, а то и два или три. Ему заказывалось либретто – конечно, по национальному эпосу или по каким-нибудь историческим событиям, связанным с установлением советской власти.

Потом выбирался местный композитор, тоже из корифеев, и он писал собственно оперу. По большей части он писал, скажем мягко, мелодии, а реальный клавир и партитуру делали совсем другие люди.

Далее была премьера, которая имела большую всесоюзную прессу, затем декада этой республики в Москве, спектакль в Большом театре или во Дворце Съездов, и целая горсть наград, премий, званий, дач, автомобилей, и многого другого… Это происходило из года в год, и механизм работал безотказно.

Но это всё я узнал потом.

А пока меня ребенком водили на спектакли театра Навои, и я посмотрел тогда какие-то детские оперы типа «Морозко», а также балет «Щелкунчик».

Но однажды. У моих родителей были знакомые, семейная пара, у них был сын моего возраста, с которым мы приятельствовали. А его отец, дядя Сеня, работал в театре Навои завпостом.

О, теперь-то я знаю, как важен в театре завпост, то есть заведующий постановочной частью, а тогда понятия не имел, что это такое, и думал, что он заведует каким-то постом, то есть стоит на посту, что-то вроде сторожа.

Так вот, однажды дядя Сеня позвонил, поговорил с моей мамой, назавтра я был приведен в театр и в первый раз в жизни зашел туда не с главного, а со служебного входа.

И впервые попал за кулисы.

В Театре ставилась опера Петра Ильича Чайковского «Черевички».

Честно сказать, я помню всё это очень смутно, а опера впоследствии оказалась довольно слабой, на мой вкус. Но это говорит сегодняшний взрослый человек, а тогда мальчик лет одиннадцати был в полном восторге. Мы, несколько мальчишек, играли свиту Беса, бегали за ним, держали за хвост, он прятал какой-то мешок в печку…

Конечно, символично, что это был Бес. В каком-то смысле был в этом некий бесовский соблазн. Этот «бес музыкального театра» засел во мне глубоко, я даже и не подозревал, что в тот момент прошел инициацию, был инфицирован «геномом» музыкального театра, и пронес его через всю жизнь.

Неудивительно, что в Москве уже несколько сезонов идет моя опера «Мелкий Бес» на Камерной сцене Большого театра. Этот Бес – явный потомок того Беса, которого я держал за хвост в ташкентском театре.

* * *

Ну а следующим этапом моего приближения к миру закулисья был Москонцерт.

Конец 60-х – начало 70-х, я студент Института им. Гнесиных и играю на рояле где придется, чтобы заработать деньги.

И по линии Москонцерта гастролирую по СССР.

О, это было жестко.

Мне, юному композитору (о том, что я композитор, на тот момент знал только я и мои ближайшие родственники), приходилось играть что попало, часто аккомпанировать с листа каким-то немыслимым певицам и певцам, практически как в той миниатюре Лёвы Оганезова, когда «тут вы играйте, а тут не играйте, а здесь на полтона выше, а тут пятно, это мы селедку ели». На сцене это всё очень смешно, а в жизни, когда впервые видишь человека и должен ему тут же аккомпанировать, бывало совсем не смешно.

И мы колесили по Московской области. А потом чёс по Дальнему Востоку, а потом по гарнизонам Урала и Сибири.

И чего только я не насмотрелся в этих поездках!

Вот уж, поистине, закулисная жизнь!

Например, пришлось мне аккомпанировать знаменитому в то время певцу Кола Бельды. Небось, молодежь и не слыхала о таком, а тогда он был довольно популярен, концертов у него было много. Пел он всегда одно и то же. Сначала песню о Нарьян-Маре, потом исполнял нечто вроде ненецкого фольклора с какими-то диковинными звуками. А в конце, конечно, песню «А олени лучше». Все это проходило на ура, и на праздники у него было 6–7 концертов в день (это далеко не рекорд, Кобзон давал в эти же дни по 18 концертов). Где мы только с Колей не мотались, от Дворца Съездов и Колонного зала до колхозных клубов.

И вот однажды приезжаем мы в какой-то такой клуб, и я первым делом интересуюсь: А пианино у вас где? Дело в том, что никаких фонограмм в то время не было, да и микрофоны были большой редкостью, всё пелось живьем, под живой аккомпанемент. И пианист очень зависел от качества инструмента. Иногда вдруг попадались роскошные рояли «Беккер» или «Дидерихс», оставшиеся от старых времен, но чаще всего это были вдребезги разбитые, с отсутствующими клавишами и педалями «Лиры» и «Красные октябри».

…Зав. клубом махнула рукой: Вон он, ваш рояль, на сцене стоит.

Я подошел. Да, на вид был какой-то рояль, непонятной фирмы, странного цвета. Я сел на стул, открыл крышку и.

Клавиш там не было. Рояль был бутафорский. То есть всё выглядело как настоящее, только внутренности, струны, молоточки отсутствовали. Очевидно, это был рояль из какой-то театральной постановки, где кто-то из актеров наяривал на нем нечто под записанную музыку.

Но у нас концерт через десять минут. Пришла публика, человек 40, все пожилые люди.

– Что будем делать, Коля? – говорю я.

– А ничего, как-нибудь споем. Ты мне, главное, ноту дай.

Это был уникальный концерт.

Я сидел за пианино, но играл буквально, «на губе». То есть я давал ему ноту, с которой начинать, он пел, а я буквально «белендрясил», то есть изображал аккомпанемент голосом, постукивал по молчаливым клавишам, подтоптывал ногами.

Получилось довольно лихо.

Никто ничего особенного не заметил.

* * *

Конечно, наиболее интересной частью была, скажем так, закулисная любовно-эротическая жизнь.

Тут у меня наберется много историй, на целую книгу.

Но пока только одну расскажу.

Одно время я играл в коллективе, в котором было человек 20. Это был сборный эстрадный концерт с неким сквозным сюжетом и каждый артист имел свою роль и свое место в программе. Там были и юмористы-ведущие, певцы и певицы, музыкальный ансамбль, и даже силачи-циркачи. Подобные бригады в те годы пользовались большим успехом, особенно если был хотя бы один «раскрученный артист».

У нас такой был, не буду его называть (он давно в могиле), и мы благополучно мотались по необъятным просторам нашей родины, зарабатывая свои полторы ставки за концерт. (Ставка у меня как артиста высшей категории была 10 рублей).

В программе у нас работала жена этого главного артиста. Она была сравнительно молода, лет 35, а ему под 60. Она выходила в первом отделении и пела две песни, чтобы заполнить паузу. Женщина она, впрочем, была знойная, с роскошной фигурой и вызывающей грудью, и как говорят в таких случаях, могла просто «ходить-ходить» по сцене.

И надо же, чтобы в нее влюбился один из наших цирковых артистов, молодой неженатый парень, лет на двадцать моложе своей дамы. Но времени для свиданий у них не было. Они только переглядывались, обменивались прикосновениями, улыбками – и всё. После концерта Солист забирал Мадам к себе, они шли в гостиницу, в общих пьянках-посиделках не участвовали.

Все вокруг всё понимали, и молча следили за развитием событий.

Решение было найдено. Поскольку у них не было возможности встречаться ни до концерта, ни после, они стали встречаться «во время». Они оба были заняты в первом отделении, а Солист завершал второе, был на сцене минут двадцать, и наши влюбленные решили ловить этот шанс. Как-то договорившись, как только Солист шел на сцену, она вбегала в его гримерку, и что они там делали – можно себе представить. Главное – не опоздать к общим поклонам в конце, но это было просто, в каждом зале была внутренняя трансляция, и все знали, какую песню наш солист поет последней. К этому моменту все собирались, охорашивались, – и дружно, с ослепительными улыбками выходили на финальный поклон. Поездка была долгая, полтора месяца, и эта мизансцена повторялась каждый день.

Коллектив замер в ожидании. Все понимали, что к добру это не приведет. Наш Солист был человек крутой, заслуженный артист, лауреат со связями, он ничего не боялся, и мог спокойно стереть нашего циркача с лица земли.

И вот однажды…

Ах, как я понимаю читателя! Как хочется кровавой развязки! Так и представляешь, что Солист вдруг сократил свое выступление, и вместо последней песни ворвался в гнездышко наших голубков, кого-нибудь застрелил или изувечил.

Или трансляция вдруг где-нибудь в Самаре вдруг перестала работать, а наши не услышали.

Или кто-то из артистов заложил любовников, Солист рассвирепел и выгнал ее из дому, или хотя бы из гостиницы.

Здесь масса вариантов для драматурга, можно выбрать любой ход, и всё будет вполне правдоподобно.

Но я не драматург. Я всего лишь летописец, только фиксирующий происходящее так, как это было.

Так вот, ничего этого не было. Поездка шла к концу, ежедневные сексуальные минутки стали рутиной, никто уже особенно не переживал. А потом поездка закончилась и все разъехались по домам. Циркач уехал выступать в каком-то провинциальном цирке, Солист и Мадам поехали отдыхать в Сочи.

Насколько я знаю, никакого продолжения эта история не имела.

Вот такая довольно обычная закулисная жизнь.

* * *

Но самая моя любимая закулисная жизнь – это когда я автор. А театр ставит мое произведение.

Вот тогда закулисы театра становятся для меня раем, сказкой, волшебством.

Потому что я превращаюсь в Бога, в Творца, в Демиурга. Потому что всё зависит от меня. Быстрее, громче, теплее, светлее, острее и все остальные эмоциональные слова – это я! Я автор, я это придумал! Захочу – сменю эту артистку. Или этого артиста. Захочу – сменю художника. Или дирижера!

На самом деле всё не так. Так думают обыватели, представляющие себе композитора, едущего на Роллс-Ройсе, летящего в собственном бизнес-джете на премьеру в Лос-Анжелес, и дающего по скайпу свои указания режиссеру в Берлине.

В реальной жизни таких людей нет. Ну, или их крайне мало. Эндрю Ллойд Уэббер, Лин Мануэль Миранда, Элтон Джон.

А все остальные – это скромные работники закулисного мира. Композитор – профессия одинокая, в театр, где его ставят, он приходит за несколько дней до премьеры, а то и прямо на премьеру. И никаких особых решений композитор в театре не принимает. Его дело написать музыку и сдать ее руководству театра. Далее всё решают продюсеры, режиссеры и дирижеры.

Но всё равно – я люблю свою профессию.

И я люблю таинственный мир кулис. Здесь удивительные люди, красивые парни, волшебные девушки. Я люблю наблюдать за ними, слушать их, участвовать в их вечеринках.

Главное – не переступать черту. Не пытаться стать одним из них, не сближаться, не сливаться.

Это другой мир. Другая сторона Луны. Этот мир затягивает и манит.

Но будь осторожен, путник! Не задерживайся, иди мимо! Садись на свое место в зале! И наслаждайся тем, что тебе покажут люди из закулисья.

Но не пытайся стать как они.

И всё будет хорошо.

Но самое сладкое это быть автором… то есть приходить за кулисы в качестве автора, когда всё это придумал ты, и все от тебя зависят… а ты такой важный, именно ты демиург, творец, диктатор… именно этого я хотел в жизни.

Мне доводилось быть за кулисами и оперы и балета… и оперетты и мюзикла. И быть именно этим демиургом. И это свое место я ни на что не променяю…

Такие разные компромиссы

Может быть, мы сами не отдаем себе в этом отчет, но компромиссы – неизбежная часть нашей жизни.

Мы прибегаем к ним практически ежедневно.

Самые простые компромиссы в жизни происходят при покупке или продаже. Здесь чаще употребляется простой глагол «торговаться» и высокопарное «идти на компромисс», казалось бы, ни при чем.

Тем не менее в подобных случаях это – синонимы.

Когда вы покупаете редиску на рынке, или автомобиль у дилера, или квартиру через агентство, вы всегда торгуетесь и примерно знаете, на сколько процентов можно опустить цену.

Если вам предлагают купить нечто за 1000 (неважно чего), а вы купили за 900 – это хорошо. Если за 800 – это очень хорошо. За 750 – вы суперстар!

Но если вам предлагают товар за 1000, а вы говорите – давай за… 23, продавец может разнервничаться.

То есть: в таких сделках все понимают, что есть «границы дозволенного компромисса».

В цивилизованном обществе существуют правила, неписанные, но твердые и незыблемые.

В цене, которую вам предлагают (или вы предлагаете), всегда заложена возможность для разумного компромисса. Как правило, это до 20 процентов.

Так обстоит дело в цивилизованном обществе.

Правда, границы между цивилизованным обществом и варварами очень зыбки, размыты. В любой момент нашей российской действительности (да не только российской. А арабы? А индусы? А китайцы?) вы можете столкнуться с продавцом, который возьмет ваш товар и исчезнет, не заплатив ничего. Или наоборот, возьмет ваши деньги, но ничего взамен не отдаст и пропадет вместе с вашей «покупкой».

Тогда все разговоры о «разумном компромиссе» становятся неуместными, вместо этого надо кричать «Караул!» или вызывать полицию…

Однажды у пирамиды Хеопса в Египте я соблазнился и купил скульптуру, изображающую сфинкса. Араб просил 100 долларов. Скульптура была большая и красивая, из черного дерева. Мы сошлись на сумме 40. Очень довольный, я забрал свою покупку. Она сломалась уже в номере гостиницы. Выяснилось, что она не из дерева, а из папье-маше. Вот так: не гонялся бы ты, поп, за дешевизной.

* * *

Конечно, я собираюсь здесь говорить не о торговых компромиссах.

Просто для начала я решил показать, что уступки в нашей жизни – вещь достаточно обычная.

Мы уступаем – нам уступают.

Мы проигрываем – но иногда вдруг неожиданно выигрываем.

Мы хотим получить выгоду, но внезапно ее упускаем. А потом вдруг получаем компенсацию «за упущенную выгоду». И тогда понимаем, что всё заранее предрешено, и бог все распределяет по справедливости.

Не надо торопиться и суетиться. Идти на компромисс только в крайнем случае.

Безусловно, политика без компромисса не может существовать.

С древнейших времен политики, вожди, цари и прочие властители договаривались между собой. Речь шла о территориях и о драгоценностях (о золоте, например), о полезных ископаемых и о правилах проезда и провоза багажа.

Вокруг всех этих понятий всегда шел торг, и сегодняшний мир, его границы, его ландшафты, его недра, воды и небеса – всё это было разделено нашими далекими предками столетия назад.

Дележ происходит и сейчас, и, очевидно, будет продолжаться всегда, столько лет, сколько на Земле будет жить homo sapiens.

Компромиссы всегда – лишь временные решения. Они устраивают нынешние поколения властителей, но приходят следующие поколения и требуют всё переделать… И опять всё сначала – конфликты, отзывы дипломатов, войны, взрывы, убийства многих тысяч (иногда миллионов) людей.

Пока не найдется новый компромисс, который будет принят нынешним поколением властителей и тех людей, которые им подчиняются.

История человечества – история войн. Причиной войны может быть что угодно: красивая девушка (Троянская война), религиозная рознь (крестовые походы), расовая ненависть (Вторая мировая). В некоторых случаях война заканчивается чьей-то победой и созданием нового государства (американская война между Севером и Югом), в некоторых случаях проигрывают все, но карта мира перекраивается (Первая мировая).

В некоторых войнах компромисс возможен, война заканчивается мирным Договором (так заканчивались бесконечные войны между Киевским княжеством и Ордой) или воцарением новой королевской династии (так закончилась война Алой и Белой Розы, когда на английский трон сел малоизвестный дворянин Генрих Тюдор).

Но бывали случаи, когда компромисс был невозможен, один из противников уничтожался окончательно и навсегда – пример: нацистская Германия.

Хотя навсегда ли? Кто знает…