Текст книги "Закулисные тайны и другие истории…"

Александр Борисович, ваш путь «из варяг в греки…» – из далекого Ташкента в Ленинград, Москву, Нью-Йорк. В чем истоки творческой жизни, откуда возникло желание сочинительства, развившееся в дальнейшем в столь многочисленные «русла»?

Действительно, мой путь совсем не был усеян цветами, его никак нельзя назвать простым или радужным. Вообще, в начале моей жизни ничего не предвещало никаких особых успехов – ни моя семья, ни её социальный и имущественный уровень, ни место жительства. Всё это было очень среднее, и ниже, чем среднее. Родители – скромные инженеры, довольно бедные по тем временам, не было денег даже купить пианино, а местом жительства первые 20 лет был провинциальный Ташкент.

Но каким-то образом всё это не помешало, а наоборот, помогло сформироваться мне как композитору, как творческому человеку. Наверное, помогла именно энергия сопротивления, сумасшедшее желание вырваться из бедности, из провинции, из замкнутого круга. И, конечно, книги – биографии Моцарта, Бетховена, Рахманинова, книги о Наполеоне. И первые пластинки, привезенные отцом из Москвы – оперы Верди, Россини, Вагнера, Чайковского, симфонии Шостаковича. Всё это – повлияло.

«Орфей и Эвридика» была музыкальным новшеством для наших тогдашних творческих просторов. Толчком к мюзиклам было наследование американским традициям этого жанра или желание создать нечто оригинальное? Почему именно этот классический сюжет вас заинтересовал?

Американские и британские традиции – конечно. Я и не скрывал, что «Орфей» был написан под сильным влиянием «Иисуса Христа» Ллойд Уэббера.

Сюжет «Орфея» был найден путем длительного обсуждения с автором либретто Юрием Димитриным и руководителем ансамбля «Поющие гитары» Анатолием Васильевым. Ведь надо было найти сюжет, который 1) был бы не религиозным; 2) был бы не эротическим; 3) был бы не диссидентским, не политическим, но 4) чтобы он был ярким, любовным, острым, драматичным и пр. И при этом надо было, чтобы музыка была для этого сюжета органичной и непридуманной. Всем этим требованиям соответствовал только «Орфей и Эвридика». В нём была любовь – но без эротизма, религия – но такая, которую можно, а именно – древнегреческая мифология, ну а музыка присутствовала изначально, поскольку Орфей – певец. Горжусь тем, что впервые эти слова – Орфей и Эвридика – произнес именно я.

– Вы любите театр, если решили начинать именно с театральной формы – мюзикла? Вообще, какое искусство считаете самым главным?

– Главное искусство для меня – безусловно, музыка. А вслед за ним – музыкальный театр, самое синкретическое искусство, где сливаются в едином порыве все искусства – литература, живопись, архитектура, пение, танец, режиссура, и все они подчинены королеве – музыке. Но есть еще одна вещь, пред которой я преклоняюсь – это литература, вообще слово. Ведь музыка – это создание бога, а слово – это порождение человека. Поэтому слово – ближе к человеку.

И как прозвучала первая постановка «Орфея и Эвридики» с исполнителями, ставшими столь популярными в будущем?

Первая постановка «Орфея» – это чудо. Вообще, по всем правилам её не должно было быть. Это как ребенок, которому еще во чреве матери предсказывают, что он будет без рук, без ног, с врожденным туберкулезом, циррозом печени и проживет не больше года. А ребенок всем назло рождается нормальным и счастливо проживает все положенные человеку стадии, до глубокой старости. Так и нашей опере что только не предсказывали: и запреты, и провалы, и скандалы, и отлучение от творчества. Ан нет – Орфей появился на свет вполне нормально, без особых приключений, и живет на свете уже 31 год – дольше, чем какая-либо другая опера подобного жанра в мире!

Было продано около двух миллионов дисков – и продажи идут до сих пор, сыграно более 3 000 представлений, а исполнители главных ролей Понаровская и Асадуллин – стали настоящими звездами. Чего еще желать автору?

Пробиваться в те советские времена со своей музыкой было непросто?

Поначалу, пока я писал никому неведомые квартеты и сонаты, симфонии и оратории – никаких проблем у меня не было. Но после «Орфея» я был замечен идеологами того времени и заслужил несколько разгромных статей в центральной прессе. Конечно, теперь я этим горжусь, а тогда очень переживал

Но времена тогда были всё же «диетические», по выражению Ахматовой, и никто меня не сослал, не репрессировал и вообще никак не наказал. Пошумели – и замолчали. Потом такую реакцию вызывали и другие мои произведения – «Два портрета» на стихи Хлебникова и Цветаевой, мюзикл по Бабелю «Биндюжник и Король». Но я не обращал внимания и работал. В конечном счете, всё пошло на пользу.

Кто вам помогал, кто стоял рядом на «поле битвы» за популярность и успех? И кто остался рядом до теперешних времен?

У меня не было постоянных покровителей, вообще я как-то умудрился прожить «жизнь в искусстве» без старших товарищей. Конечно, у меня были прекрасные педагоги – и в Ташкенте, и в Ленинграде, и в Москве, и я им всем очень благодарен. Но никто из них меня не «пробивал», не делал за меня звонки и не устраивал меня на киностудии или в издательства. В этом смысле я – настоящий self-made man, всем, чего я достиг, обязан только себе. Нет, пожалуй, всё же вспомню одного человека – недавно ушедшего Андрея Павловича Петрова. Он несколько раз в жизни меня действительно поддержал, и в тогдашнем Ленинграде это было очень существенно. Я ему навсегда очень благодарен…

Зато у меня есть огромный список людей, которые меня пытались уничтожить, «опустить» или как-то помешать. Есть еще немалый список людей, которые мне в помощи отказали, которых я просил о поддержке, но ничего не получил. Но эти имена я пока не публикую. Может, когда-нибудь и предъявлю счет. А может, и нет. Но, во всяком случае, я всё помню.

Кто ваши кумиры в классической музыке? Почему их творчество близко вам?

Список моих любимых композиторов довольно обширен – от Баха до Стивена Сондхайма. Если вы спросите, что я предпочитаю слушать для души– это, безусловно, музыка XIX века. От позднего Бетховена до Регера, и здесь огромное количество имен – Шуберт, Шуман, Брамс, Мендельсон, Шопен, Берлиоз, Брукнер, оперы Вагнера, Верди, Пуччини, Чайковского. Для головы – музыка ХХ века: нововенцы, Стравинский, Барток, Прокофьев, Шостакович.

(Но не Штокхаузен с Булезом)

И всё-таки самые любимые – это Малер, Рахманинов, Курт Вайль, Леонард Бернстайн.

Как состоялся ваш переезд в Москву?

Я переезжал в жизни несколько раз: в Петербург, в Краснодар, в Нью-Йорк.

А в Москву я переезжал трижды: первый раз – учиться, второй раз – в результате развала одной семьи и образования другой, и, наконец, третий раз – в результате осознания того, что Москва – это город, где я чувствую себя лучше всего, где мне лучше всего работается и живется. Очень надеюсь, что этот мой выбор – окончательный.

Возможность заниматься своим делом, музыка в театре, для кино, эстрада – это собственная ваша заслуга. Как это происходило, вы предлагали свои произведения, помогали друзья, или же сидели и ждали, когда кто-то заинтересуется?

Быть композитором – это очень сложный комплекс качеств. Конечно, прежде всего надо знать свое дело, надо быть мастером, и знать всё о своей профессии. Но этого мало. Надо уметь общаться с сотнями людей – продюсерами, режиссерами, соавторами, спонсорами, инвесторами, менеджерами самого разного уровня. А также с певцами, певицами, с аранжировщиками и переписчиками, со звукорежиссерами и дизайнерами. Здесь всё важно, всё главное, ничего нельзя забывать. Сидеть и ждать, пока тебя позовут – глупо, могут и никогда не позвать.

С другой стороны – композитор в каком-то смысле подобен девушке на выданье. Он готов к контакту, но сам себя предлагать не может, это всегда воспринимается как нечто противоестественное. Поэтому я никогда не звоню режиссерам или продюсерам и не предлагаю себя в композиторы. Всё должно получаться как-то само собой, естественно и органично.

А вот, скажем, в песне – совершенно нормально позвонить известному певцу и сказать, старик, у меня есть для тебя песня.

Правда, песен последние годы я не пишу. Как-то не хочется…

Как бы вы определили свою тему в искусстве?

У меня нет одной темы. Их много. Это и власть, и страсть, и любовь, и кровь, и жизнь, и смерть. Я в музыке стараюсь говорить о важных вещах, даже если это музыка без слов. А какая главная тема у Шекспира? У Бетховена? У Феллини? Не то, что я себя сравниваю с корифеями. Просто хочу сказать, что бывают художники более-менее универсальные, многотемные. Я вот – из таких. А есть и узкие «специалисты» – Достоевский, Кафка, Пруст, Чарли Чаплин. Они ничуть не хуже, просто другие.

Ваш принцип выбора литературной основы для музыкального произведения.

Я люблю литературу и много читаю. Стараюсь быть в курсе литературных новинок, и на русском и на английском языках. Всегда, когда мне что-нибудь нравится, сразу думаю – а как бы это вовлечь в свое творчество. И поэтому у меня всегда списки тех романов или пьес, которые я хотел бы преобразить в оперы, балеты или мюзиклы. Но жизнь человеческая коротка, и силы ограничены. Поэтому уже ясно, что большинство своих замыслов мне уже не осуществить. Но кое-что я успел – на сегодняшний день около 40 произведений для музыкального театра. И среди моих «соавторов» – Шекспир, Брехт, Чехов, Достоевский, Томас Манн, Юрий Трифонов, Бабель и многие другие…

Семья, знакомство с Ириной Гинзбург, сын, чем он сейчас занимается?

Семья моя сегодня – это мама, Ада Александровна Журбина, брат Юрий, жена Ирина Гинзбург-Журбина и сын Лев Журбин.

Я пока – уже почти 30 лет – доволен своей судьбой, с семьей мне повезло. Правда, не сразу. Сначала был первый брак, очень неудачный. Был и сын от первого брака, который затерялся в складках времени…

Я очень счастлив, что жива мама, ей сейчас 86. Мы живем в разных странах, видимся не очень часто, примерно раз в год, но по телефону общаемся регулярно. Я очень многим обязан моей мамочке, все мои таланты от нее.

(Мама умерла в возрасте 93-х лет – АЖ.)

Мой брат Юрий Гандельсман – очень крупный музыкант мирового класса, долгие годы он был концертмейстером альтов Израильского Филармонического Оркестра, потом работал в крупнейшем квартете Америки «Файн Арт Квартет», а сейчас – профессор Мичиганского Государственного Университета. Ездит по всему миру как солист и как дирижер.

Жена Ирина – моя опора и моё вдохновение. Я обязан ей практически всем, что сделал за последние 30 лет, она поддерживает меня в трудные минуты и подсказывает, что делать и куда идти. Сама она очень талантливый писатель, поэт, переводчик. У нас с ней вместе написано немало прекрасных песен. В последнее время она также выступает как певица и исполнительница своих песен, и это всем очень нравится.

Но самый талантливый в нашей семье – наш сын Лёва. Ему сейчас 28 лет, и он уже добился очень многого: написал музыку к трем полнометражным и десяткам короткометражных американских фильмов, пишет музыку для Кронос Квартета и великого виолончелиста Ио Ио Ма, а недавно участвовал в написании музыки для фильма великого режиссера Фрэнсиса Форда Копполы. При этом он чудный мальчик, добрый, воспитанный, интеллигентный. Скоро у него свадьба, и я надеюсь, в семейной жизни ему тоже повезет…

Фестиваль российских фильмов, проводимый вами в Америке, это желание пропаганды российских ценностей? Почему это для вас важно?

В Америке я организовал Русский театр, Продюсерский центр, Фонд Русского Искусства и Фестиваль Русского кино. На самом деле это было единственное, чем я мог заниматься. Писание музыки не приносило ни радости, ни доходов, новая музыка в Америке никому не нужна, особенно неизвестных композиторов. Влиться в какую-то американскую музыкальную жизнь по-настоящему мне не удалось (были какие-то мелкие достижения и успехи, но это не считается). А менять профессию было поздно. Единственная нива, остававшаяся свободной – это русско-американские-культурные отношения. Я был одним из первых, кто на этой ниве продвинулся довольно далеко. В частности, мой кинофестиваль имел большой успех, о нём писали в «Нью-Йорк Таймс» и в «Нью-Йоркере», его посещали Сьюзан Сонтаг и Питер Богданович, я первым в Америке провел большую ретроспективу фильмов Сокурова, показал фильм Германа «Хрусталев, машину!».

Но в какой-то момент я понял, что зря трачу свои золотые годы, что надо заниматься не пропагандой чужого кино, а собственным творчеством. Бросил всё и вернулся в Москву.

Ваши книги – это желание рассказать как все было или еще одна ипостась творчества? Чему будут посвящены следующие книги?

Мои книги – (их уже вышло четыре) – это моё хобби. Я не отношусь всерьез к своим литературным занятиям, пишу когда есть свободное время и когда вздумается.

Но, конечно, очень приятно, когда мои книги читают, когда их раскупают в магазине, когда люди находят меня и говорят, что им очень нравится то, что я пишу. Я не знаю, будут ли у меня еще книги. Вроде я пообещал своим читателям, что напишу еще несколько, но пока на это совсем нет времени, слишком много музыкальной работы. Но посмотрим, как там сложится, ничего загадывать нельзя…

Чем в творчестве вы живете сейчас?

Последние мои законченные работы – мюзикл «Доктор Живаго» (ставится в Перми), мюзикл «Чисто российское убийство» (должны ставить в Сыктывкаре), мюзикл «Дибук» (пока не ставится нигде). На столе несколько новых музыкально-театральных проектов. Есть работа в кино, есть новые песни. Но не люблю ни о чем говорить заранее – мы все очень суеверны.

Каково название того внутреннего мотора, который движет вами, давая силы и вдохновение на такое множество самовыражений? В чем суть вашей энергичности, творческой неуспокоенности?

Не знаю. В творчестве всегда есть какая-то загадка, которую сам творец не может отгадать. Каким-то образом в меня еще в детстве залетела искорка огня – этот огонь до сих пор горит и не дает мне покоя. Мне всё время хочется что-то писать, в моих мыслях всё время крутятся какие-то планы, идеи, мелодии, ритмы. Откуда это берется – не знаю. Я не верю в бога как в некое бородатое человекообразное существо, которое сидит на облаке и нами управляет, но верю в некую Высшую силу, в Верховного Демиурга, в Судьбу, которая всё знает и не допускает ничего случайного. Эта Высшая сила и есть источник творчества, да и всего остального в нашей земной жизни.

На чем основана ваша любознательность, в широком смысле понятия, к жизни?

Мне всё интересно. Иногда даже то, что мне совсем не нужно. В детстве я вообще был ненасытен – к чтению, к информации, всё время что-то слушал, читал, записывал. Многое из этого совсем не пригодилось (например, я активно занимался лет в 14 химией, читал всякие научные книги и составлял таблицы, конкурируя с Менделеевым). Но всё это давно забыто. Сейчас, конечно, всё не так, но мне по-прежнему многое интересно. Хожу на выставки, на премьеры фильмов и спектаклей, без всякого дела, просто так. Думаю, интуитивно чувствую, что мне всё это необходимо, иногда сам не знаю для чего…

Какая из стран мира вас поразила больше всего? С какой целью посещали Канны, фестиваль?

Я был дважды на Каннском фестивале в тот период, когда занимался своим Нью-Йоркским Фестивалем. Было интересно, как работает эта «Всемирная Ярмарка Тщеславия». Конечно, я там узнал и увидел немало интересного. Но в целом юг Франции не моё место, слишком уж там гламурно и суетно. Мне нравится Португалия, Австралия, в Америке – Сан-Франциско, в Европе – Антверпен. Я люблю, когда рядом есть большая вода. Отдыхать люблю во Флориде.

В чем ваша человеческая сила и слабость?

Сила – в умении сосредоточиться. Еще – в обязательности, в выполнении того, что обещал.

Слабость – в лени, в неприспособленности к реальной жизни, в излишней мягкости, в неумении дать отпор хамству…

Как вам нравится проводить свободное время или такого понятия у вас не существует?

Читать. У меня всегда есть долги перед мировой литературой. Сейчас, например, штурмую эпопею Пруста. Отдыхаю мало. Погулять по пляжу, искупаться и за работу, к роялю, к письменному столу. Вот мой идеал отдыха, да и вообще – жизни.

Что вас больше всего раздражает в людях и в окружающей действительности?

Неточность, необязательность, ложь, хамство. Это есть во всем мире, но в России как-то особенно рьяно…

Еще очень не люблю беспричинное опаздывание. Это очень раздражает.

Что вы больше всего цените в супруге и как стараетесь сделать её жизнь счастливой? На чём основано ваше взаимопонимание?

Мы понимаем друг друга с полуслова, а очень часто – без всяких слов. Я знаю, что она любит и что не любит, и по выражению лица всё угадываю. Стараюсь делать ей неожиданные подарки. За последнее время подарил ей автомобиль, телевизор в её кабинет, а у себя в кабинете повесил её большой портрет. Конечно, сами понимаете, её настроение от этого улучшилось…

Что считаете самым главным из того, что сказали своему сыну?

Я ему объяснил, что дар – это поручение Бога, и его надо стараться прилежно исполнять. Что дар надо холить и лелеять, не давать ему зачахнуть и засохнуть. И всегда при всех обстоятельствах оставаться нормальным, трезвым, разумным человеком, куда бы ни занесла тебя судьба – наверх, вниз или куда-то вбок. Кажется, он всё понял…

Самое сильное последнее впечатление театрального и киноискусства Москвы и в мировых масштабах?

К сожалению, больших потрясений за последнее время не было. Понравились фильмы «Изображая жертву» и «Остров», книги Дмитрия Быкова, опера Рихарда Штрауса «Арабелла» в Венской опере. Но потрясений – нет.

Если сравнивать впечатления от Москвы и Америки, что будет самое характерное там и там?

В Москве – душевность, в Америке – прагматизм. И то и другое – прекрасно. Было бы идеально это сочетать. Но, к сожалению, это невозможно.

Что такое, по-вашему, мечта? Вы из породы «кремлевских мечтателей» или того отряда людей, которые «сказку делают былью»?

Мечта – это то, что никогда не сбывается. Если сбылось – так это не мечта. Есть выражение: если мечтаешь о радуге, будь готов попасть под дождь. Я не мечтаю, я ставлю задачи и пытаюсь их выполнять. Но эти задачи велики, почти невыполнимы и очень похожи на мечту. Поэтому я никогда не достигну того, о чём мечтаю. И это есть счастье…

Впрочем, это лучше меня сформулировал Лев Лосев: настоящий писатель «подзаряжается не от так называемой жизни, а от литературы».

Вы родились не в музыкальной семье и не в музыкальной столице. Как возникло влечение к музыке, как и когда осознали себя именно композитором?

Будете смеяться, но я и сам часто задаюсь этим вопросом. Действительно, каким образом в провинциальном Ташкенте, в абсолютно ординарной и немузыкальной семье рождается мальчик, одержимый музыкой, желающий стать не просто музыкантом, а именно композитором, с 9-10 лет исписывающий горы нотной бумаги своими неумелыми каракулями. Тут, конечно, есть какая-то загадка, игра генов, возможно, какая-то даже генная мутация. Потому что и мой брат, и все мои потомки, и потомки брата – музыканты, причем довольно высокого уровня. А до нас в семье – никого близкого к искусству, к культуре, насколько я могу судить.

Конечно, думаю, всё-таки музыкальный ген пришел от мамы, которая прекрасно пела мелодии любой сложности, а к ней – от моего дедушки, которого я никогда не видел, он был убит немцами вскоре после начала войны. Говорят, он хорошо пел.

От кого пришел ген честолюбия – ума не приложу. У нас все были скромные, вели обычную жизнь мелких обывателей, старались не высовываться…

Меня отдали в музыкальную школу довольно поздно по теперешним понятиям – в 8 лет. Это была Ташкентская ЦМШ, точнее, школа имени Успенского при Ташкентской консерватории, но по местному статусу – именно ЦМШ, лучшая музшкола республики. Там учили не только музыке, но и всем общеобразовательным предметам, правда, не особенно настойчиво. Если кто-то не мог понять бином Ньютона или что такое тангенс-котангенс, ему всё равно ставили проходной балл, и правильно делали: зачем человеку, быстро и громко играющему на рояле Листа или Шопена, все эти катеты и гипотенузы. И кстати, на самом деле, мне лично за всю жизнь это ни разу не пригодилось.

Я учился на виолончели и не был вундеркиндом. В конце концов, я один раз в жизни сыграл концерт Дворжака с оркестром, выиграл какой-то межреспубликанский конкурс, и на этом с карьерой исполнителя было покончено. Закончив Ташкентскую консерваторию с красным дипломом, я отложил виолончель навеки и больше никогда к ней не возвращался.

В момент окончания Ташкентской консерватории я был уже влюблен в другую музу – музу сочинения, музу композиции. Её звали Евтерпа.

Думаю, тут главным фактором стало чтение книг. С детства я был большой «читака», читал всё подряд. Дома книг не было, но я записался в несколько библиотек и брал книги там. Почему-то многие книги были о композиторах: о Моцарте, о Рахманинове, о Чайковском, о Прокофьеве. Это было увлекательное чтение, и я все время говорил себе: Я тоже так хочу. Я тоже так смогу.

И всё время что-то сочинял.

Ну а потом появился первый педагог, Борис Борисович Надеждин. И пошло-поехало. Первая (вернее, «Нулевая») симфония была написана (и сыграна), когда мне было 15 лет.

Вы учились у серьезных композиторов, писали симфонии и камерную музыку. И вдруг – зонг-опера, мюзикл, эстрада. Как это всё появилось в вашей жизни?

Тут как раз сыграла роль семья. Ну и окружение, друзья родителей. Будь я сыном пианиста или скрипача, дома бы звучала исключительно классика, и я, может быть, никогда не узнал бы о существовании джаза, рок-н-ролла, популярной эстрады. Но поскольку у нас, как и у всех, был дома проигрыватель, скорее даже патефон (напоминаю, речь идет о моем детстве, примерно 1952-54 годы), и был набор пластинок, типично послевоенный (Утесов, Шульженко, Бернес, «Рио-Рита»), то именно это я и слушал. До сих пор помню, с какой радостью я запускал эти пластинки на родительских вечеринках. И конечно, знал всё наизусть. И до сих пор всё помню.

Ну а потом, уже в музшколе, обнаружил в себе талант подбирать на слух всякие песенки, и довольно лихо исполнять их на рояле. Петь я тогда не пробовал, но аккомпанировать что угодно всегда был готов. При том что класс у нас в основном состоял из девочек-пианисток, игравших Шопена и Бетховена, но когда наступало party time – тут я был король. Потом даже появилось такое трио – рояль, контрабас и ударные (на контрабасе играл, между прочим, Фарух Закиров, будущий создатель группы «Ялла») и мы выступали в разных местах, зарабатывая свои скромные денежки. Так что эстрадный «чёртик» во мне как бы присутствовал.

Но ничего эстрадного я не писал. Ни песен, никакой другой «легкой» музыки. Не из пренебрежения, а просто считал, что это не моё, что у меня не получится. И писал музыку исключительно серьезную. Вплоть до 1975 года.

Ну а дальше произошла история с рок-оперой «Орфей и Эвридика», которую я много раз описывал, и мне не хочется повторяться…

И моя жизнь резко повернулась.

А в 1976 году я написал свою первую песню «Мольба», и тут все обо мне заговорили как о новом композиторе-песеннике. И до сих пор я многим кажусь именно таким. Избавиться от этого практически невозможно. Да я и не пытаюсь.

По поводу «исключительно серьезной музыки» до 1975 года: первый ваш мюзикл, «Принц и нищий», датирован 1973 годом…

Да, «Принц и нищий» действительно был написан и даже поставлен в 1973 году. Но тут другая история. Его появлению на свет я обязан замечательному поэту и писателю, и просто замечательному человеку Льву Лосеву, ближайшему другу Бродского, а после – его биографу. Мы с Лёшей были приглашены на фильм «Принц и нищий» чтобы написать для него несколько песен. Песни мы написали, но увы, в фильм они не вошли. Тогда мы решили, не пропадать же товару, и дописали материал до полноценного мюзикла. Он был один раз поставлен в Московском областном театре юного зрителя. В моей биографии он не сыграл заметной роли. Хотя несколько номеров там были прекрасны (особенно стихи).

Вы не раз высказывали точку зрения, что «Кармен» Бизе – первый в истории мюзикл. С другой стороны, на премьере своего мюзикла «Цезарь и Клеопатра» вы заговорщическим голосом сообщали знакомым, что на самом деле это – опера. Оперой вы не раз называли и свою «Владимирскую площадь». Неизбежен вопрос: что для вас самого значат эти понятия, и где пролегает граница между жанрами?

Граница между жанрами – вещь очень размытая, все обозначения и квалификации условны. Давайте заглянем к соседям, в литературу: где граница между романом, повестью и рассказом? Почему совсем небольшое по объёму произведение Сэлинджера «Над пропастью во ржи» называется романом, почему пушкинская «Пиковая дама» то ли большой рассказ, то ли маленькая повесть, и почему Тургенев именовал свое произведение «Рудин» сначала повестью, а потом романом? Это всё сложные вопросы, но отвечать на них необязательно. Ну почему «Евгений Онегин» – это роман в стихах, а «Мертвые души» – поэма. А нипочему. Так захотелось их авторам, и мы с удовольствием за ними повторяем.

Так вот сегодня, в эпоху пост-постпостмодернизма (опять же название условное), все жанры смешались. И особенно в музыке. Джаз переплетается с роком, авангард – с хип-хопом, классика – с попсой. Мюзикл близок к опере, опера близка к оратории, оперетту не отличить от комической оперы, и всё это вместе часто можно условно назвать лайт-оперой. И в моем театральном каталоге (довольно большом, количество подбирается к 50 названиям) я сам иногда затрудняюсь назвать жанр произведения. Началось это с «Орфея». Конечно, это было задумано как рок-опера. Потом переименовано в зонг-оперу. Но это скорее комическая история, дань политической ситуации того времени, поскольку тогда слово «рок» было запрещено.

Но на самом деле, недавно просматривая этот клавир, я вдруг понял, что это просто опера, без всяких приставок. Сейчас пытаюсь найти какой-то музыкальный театр, который поставил бы «Орфея» просто с симфоническим оркестром, безо всяких ритм-групп и синтезаторов. Также оперой является мое «Разбитое зеркало» – забытое, но любимое мною сочинение. А «Владимирская площадь» «Униженные и оскорбленные» – самая настоящая опера.

И «Цезарь и Клеопатра», упомянутый вами, – это тоже практически опера, недооцененная критикой вещь, где действительно абсолютно оперный сюжет, оперные голоса, оперный оркестр… Я даже хотел назвать это лайт-оперой, но театр сказал: давайте назовем мюзикл, для нашей публики это более привычно.

Единственное отличие «Цезаря» от «настоящей оперы» – много разговоров между номерами. Но вспомним «Кармен» или даже «Волшебную флейту» – там тоже много разговоров. Но разговоры можно убрать, резко сократить, перевести, наконец, в титры. Много или мало разговоров – это для жанра абсолютно не принципиально. Важнее интонация, плотность фактуры, диапазон голосов, значение мелодических арок, глубинная музыкальная драматургия. Поэтому вопрос границ между жанрами сегодня почти не имеет значения. Лайт-опера или хэви-мюзикл – да называйте как хотите! Главное, следуйте при постановке авторской логике, а не выдумывайте свою!

Вы писали «Цезаря» эксклюзивно на Герарда Васильева. Были ли еще подобные примеры в вашем творчестве?

Нет. Я писал для конкретного театра, для конкретного режиссера. Но для певца – нет, пожалуй, это единичный случай. Разве что мюзикл «Лиромания» в Театре Луны я писал в расчете на исполнителя главной роли Евгения Герчакова.

Ваш переезд в Америку (а не в Европу) четверть века назад связан именно с тем, что она – родина мюзикла? Кстати, а как там отмечали ваш юбилей?

Начну со второго вопроса. В Америке пышно отмечали моё 50-летие – 20 лет назад. Был большой эстрадный концерт, был симфонический концерт, было много всяких более мелких событий. А 70-летие я праздновал исключительно в России.

Что касается переезда в Америку в 1990 году – там было много причин. И одной из них действительно была мысль, что надо мне попытаться проникнуть в мир американского шоу-бизнеса, в мир бродвейского мюзикла. Мне казалось, что это реально. И действительно, сначала повезло. Мой мюзикл был поставлен в бродвейском театре в Филадельфии. Я не оговорился: в каждом большом городе Америки есть бродвейский театр, то есть театр, существующий по бродвейским законам, с бродвейскими контрактами, профсоюзами, артистами, ценами и т. д. Это трудно и долго объяснять, да и не надо.

Мой мюзикл успешно шел два месяца каждый день при полном зале, были хорошие отклики. Но потом всё как-то застопорилось и никуда больше не пошло.

И моя американская карьера не получилась. Но я многому научился там. И нашел в себе силы вернуться в Россию. Не жалею, что я провел в США 12 лет, и не жалею о возврате. Значит, и то и другое должно было произойти.

Но вы же неоднократно говорили, что живете фактически «на два дома» – здесь и там…

Да, я живу на два дома уже 26 лет, с 1990 года. Весь вопрос в том, где я работаю, где моя профессиональная жизнь. Сегодня она практически полностью в России, в Америке я больше отдыхаю, провожу время с семьей. А было время, когда я именно работал в Америке, делал всякие проекты, театр, кино, концерты.

Сейчас некоторые американские проекты опять появляются, и я не знаю, что будет через год или два….

А с чем связано то обстоятельство, что будучи вполне успешным автором многочисленных мюзиклов и других сочинений легких жанров, вы в последнее время всё чаще и чаще вновь стали обращаться к академическим жанрам и прежде всего опере?

Вы знаете, на самом деле я всегда в глубине души оставался серьезным композитором. Душа моя всегда была там, где Брамс, Малер, Рахманинов. И я никогда не переставал писать серьезную музыку, даже при том что играли ее крайне редко. Именно поэтому скопилось довольно много никогда не игранных партитур, и именно их я постарался озвучить в концертах Фестиваля 2015 года. Но всё еще остались и симфонические, и камерные, и хоровые произведения, которые ждут своего часа. Надеюсь всё-таки их услышать. Так сказать, при жизни.

Но, конечно, продолжаю работать, и всё время что-то добавляется. Я пишу музыку каждый день.

В основном, сейчас в оперном жанре.

Почему-то вдруг почувствовал, что сейчас время оперы, совсем по-новому, по-другому, не так, как в XIX веке, но всё-таки именно оперы, старой доброй оперы, т. е. спектакля, в котором поют, возможно, танцуют, но главное – рассказывают историю, интересную, захватывающую, романтическую, или комическую, но обязательно человеческую, понятную публике, которая ходит в оперу, не обязательно музыкантам и прочим специалистам, а просто людям, для которых посещение оперы – это удовольствие, и повод для размышлений, и поиск эмоционального потрясения, и расширение кругозора, и способ познания мира, да много чего еще.