Текст книги "Были одной жизни, или Моя Атлантида"
Автор книги: Александра Азанова
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)
Отруби палец
Своими силами наш женский коллектив из семи человек Менделеевской больницы построили приличный по деревенским масштабам деревянный дом рядом со старым домишкой, где размещалась амбулатория, аптека и на две койки родильное отделение. Новый дом построили для стационара, для тяжелобольных и, особенно для маленьких детей, чтобы не отправлять за большие километры, как это делали много годов. После рождения у меня второго ребёнка, заведование я передала другой фельдшерице, работала в должности медсестры, а работу выполняла прежнюю, только в меньшем окладе. Брёвна для стен, конечно же, укладывали мужчины. Мы же, как мыши кота хоронили, носили плахи для пола, потолка. Ухватим одну плаху вчетвером и тащим её к месту укладки. Работали дружно, после основной работы, ни чего не получив в оплату за труд. Со стороны чердака потолочины устелили рубероидом и ведром поднимали на чердак гравий для утепления. Печник сложил три печи, дом получился вместительный на три палаты с большим коридором и утеплённым туалетом. Больных ждать не пришлось, больных людей всегда много. Да и случайностей непредвиденных по народу хоть отбавляй: то ребёнка по недогляду обожгут кипятком, то понос, то воспаление лёгких. Медработников нам не добавили, всю дневную работу выполняли как всегда: приём амбулаторных больных, обслуживание вызовов на дом, а тут ещё и ночные дежурства. После суматошного дня, на короткий миг днём забегаю взглянуть на своих ребятишек, а их у меня уже трое, младшему, Алёшеньке, только годик, а он такой бойкий, по улице бегает за курами с длинным батогом, глаз да глаз за ним нужен. Хорошо, что Ниночке уже исполнилось девять лет, доглядывала за обоими братишками. Со всеми тремя было всё в порядке, я работала. Работа очень не спокойная, даже и в ночь, что выдаётся без дежурства, обязательно два-три вызова, не поспишь нормально. И больному не откажешь, хотя придёшь к нему – температурка тридцать семь, мог бы подождать до утра.
Пришла на ночное дежурство в отделение. Лежало три старушки, две мамы с детьми, двое взрослых с пневмонией. Итого семь взрослых и двое детей. Вечер кончился, наступила тёмная августовская ночь, да ещё с дождём. Хочется прилечь и вздремнуть. За день набегалась, устала. Вдруг стук во дверь снаружи. Открывать не хочется, наркоманов много сходило с поездов, шли в больницу, требовали морфий, попробуй, откажи! Нож всегда у них в кармане, не однажды такое было. Телефона в отделении нет, милицию не вызовешь, надейся только на свою находчивость. Стук повторился, пришлось открыть дверь. А там два пьяных мужика, один пьянее другого, кое-как на ногах стоят. У одного рука обмотана тряпицей, через неё сочится кровь. Впустила, усадила на диван. Убрала грязную тряпку, большой палец правой руки раздавлен, разгружали вагон, так они объяснили несчастный случай. Пострадавший дремлет, валится на товарища, тот держится крепче, объясняет всё, как произошло ранение: дверью вагона прихлопнуло. Я обработала палец, наложила стерильную повязку, забинтовала. Кость была не повреждена. «Ну, вот, говорю, палец будет лучше, чем был. Через день придите на перевязку». Мой больной встрепенулся от сна, вытаращил на меня ничего не видящие, мутные пьяные очи, и вдруг говорит мне: «Отруби мне этот палец! Мне он такой не нужен!». Я подумала, что он шутит! Велю товарищу увести его из отделения. Мужик встал, взял друга с пальцем и повёл ко двери. Тот вырвался и ко мне! Наступает на меня, повторяя, что палец ему не нужен такой, отруби и всё тут! Я вроде бы и не испугалась сперва, не принимаю эти требования всерьёз. Уговариваю, как умею, говорю: «Палец заживёт, ничего серьёзного с ним не будет».
На полу, у печки лежал топор-колун, санитарка вечером наколола дров и топор принесла, тут и оставила. Мужик кидается к топору, кричит, что сам отрубит! Я подскочила, схватила топор, забросила в туалетную комнату и не пускаю пьяного хулигана к топору. У стены в конце коридора стоял стеклянный шкафчик, на полочках разложены медицинские инструменты: ножницы, пинцеты, скальпеля, которых бы тут не надобно держать. Я их убрала сразу же, как только инцидент был закончен. А тогда, этот пьяный увидел, на грех, шкафчик, кинулся к нему, и одно кричит – «Сам отрежу!» Я спиной загородила шкаф, взываю к благоразумию менее пьяного, уговариваю их уйти.
Все мои больные проснулись, опасливо выглядывают старушки из-за косяков дверей, боятся за меня, за себя, но вступиться не смеют, не надеясь на силёнки. Всё же менее пьяный потащил дружка ко двери, я подталкиваю сзади. Выдворила, закрылась на крюк, тут меня затрясло и зубы застучали от пережитого. А пьяный за дверью кричит своё: «Отрублю палец сей же час и приду к тебе!» Я думаю, у пьяного сбудется, подготовилась к перевязке, если придёт. Всё необходимое разложила на столе, жду, прислушиваюсь к шорохам за дверью. Там шумит дождь. Он не успокаивает.
Вдруг шаги по ступеням крыльца! Стук во двери, но осторожный, выжидательный. У меня не выдержали нервы, я распахнула дверь и плюнула в лицо стоящему у двери мужчине. Потом сообразила, что вышла за рамки поведения медицинского работника, и в пришедшем узнала своего дорогого, доброго друга. Муж шёл с работы, его тоже часто вызывали, когда ночью приходили цистерны с горючим. Он решил по пути навестить меня, ведь не виделись с самого утра! Он частенько помогал мне в работе, когда нужно было срочно увезти больного в районную больницу, подгонял нефтебазовскую машину. Он в данный момент удивился на моё поведение, такого я никогда ещё не позволяла.
Я отёрла его лицо, просила простить мне мой проступок, объяснила, что произошло. Он всегда понимал меня, и тут ни слова упрёка. Он посидел со мной, старушки выползли из палат, рассказали ему, что пережили, да помочь не могли. Мужа проводила, закрылась, сон как рукой отвело. Вот и рассвет, дождь кончился, небо очистилось от туч. День будет хороший, солнечный, лужи тёплые, ребятишкам будет весело шлёпать по ним. Мужики пьяные больше не пришли. Я вышла на крылечко, чтобы сказать «Здравствуй!» новому дню.
Морфинист Мишка
Тёплая весенняя ночь, но что-то уж больно тёмная. Я дежурю в стационаре, недавно выстроенном. Весна ещё в преддверии, но она уже чувствуется: и снег потемнел, и метели сильнее метут, ветер влажный. Начало февраля 1957 года. Моё состояние желает быть лучше: я вынашиваю третьего ребёнка, на днях должна лечь в областную больницу на длительное лечение. А пока ещё лечу сама. Живот большой, ноги в отёках. Одним словом, последняя смена, а там будет что будет. Три часа ночи, тихо в отделении, больные спят. За окном снег с дождём и воет ветер. Я сижу на стуле у тёплой печки, чутко прислушиваюсь к похрапываниям больных, думаю о своих детях, как-то они спят, скоро рассвет. В семь часов сбегаю, заплету косички дочке перед школой. Думаю, как-то они, моя семья, будут без меня несколько месяцев? Но оставить их придётся, положение безвыходное. Часы пробили половину четвёртого, как медленно тянется ночное время!
Во входную дверь нетерпеливый стук! Ну вот, опять что-то стряслось! Открываю. Однорукий, с ввалившимися глазами мужик, почти падает на меня. Придерживая его руками, спрашиваю: что случилось? «Скорее морфия в вену!» – приказывает впущенный, достав из кармана нож с блестящими лезвиями на обоих краях ножа. И прибавил: «Если б так скоро не открыла, зарезал бы сразу!» С отпетыми наркоманами шутки плохи. Скорее достаю шприц, набираю кубик морфия. «Два!» приказывает он. Набрала два. «Вкалывай в вену!» Я говорю, что в вену не умею, вру, конечно. Он выхватил шприц, оголил культю правой руки, руки не было до локтя, сам затянул вместо жгута низ культи своим шарфом, сдёрнутым с грязной шеи и моментально воткнул иглу не глядя, видимо хорошо заученным движением в вену. Ввёл наркотик, отбросил на стол шприц. Я взяла его и положила в дезинфицирующий раствор. Он посидел, немного молча, и на глазах преобразился. В глазах появился живой блеск, и даже что-то похожее на то, что он ещё может думать. Он пристально посмотрел на меня и заметил, что я жду ребёнка. Мне было тридцать один год, я выглядела много моложе. Он говорит: Жаль, что ты замужем. «Уж больно ты мне понравилась, добрая и красивая». Я сказала, что у меня будет уже третий ребёнок. И он опять говорит: «Хорошо, что ты открыла мне так скоро дверь, а то я бы ведь зарезал тебя, оставил бы сиротками малышей. А теперь я хорошо награжу тебя». Достаёт из кармана толстую пачку денег, говорит, что долго лежал в госпитале, деньги скопились. Там и сделали его наркоманом, держали на морфии, отвыкнуть не смог. Пачка денег была толстенная, я отошла от него и стала уговаривать убрать и нож и деньги, чтобы никто не увидел. Меня могут в любой момент отозвать больные, чтобы деньги не исчезли, а нож не напугал кого-то.
Я сказала, что денег не возьму, не в моём обычае. Он пошарил в кармане, достал золотое колечко, просит меня взять его. Говорит, что купил для невесты. Я сказала, что нельзя так поступать, если вещь куплена для невесты. Он убрал колечко, достал плитку шоколада, и говорит, что от этого уж я никак не смогу отказаться. Я снова нашла выход для отказа: говорю, что не смогу и это взять, у меня осложнённая токсикозами беременность, часто рвота. Он ещё потаращил глаза на меня, глаза его уже осоловели, его одолевал сон.
Он успел мне сказать, что зовут его Мишка-хулиган, свалился на диване, где сидел и погрузился в глубокий, наркотический сон. Старушки выглядывали из палат, в страхе качали головами, и исчезали в тёплую палату, укрываясь одеялом с головой. Я оберегала сон праведников и грешников. Около шести часов утра из родильного отделения прибежала топить печь шустрая, громогласная наша санитарочка Тоська. «Это кто ещё развалился тут?», показывая на спящего наркомана, зычно кричит она. Тише, тише, говорю ей, у него страшный нож! Тоська притихла. Топит печь и моет пол, не производя излишнего шума. А этот спит. Вот и девять утра, пришла моя сменщица, Анна. Минутой позже её супруг Петька, такой же шалопай, не лучше этого наркомана, вечно пьяный и не работающий нигде, здоровенный мужик. Сдавая смену, я рассказала про ночного гостя, ещё спящего. Анна дала указание своему муженьку выкинуть «этого» с крылечка. Не дав ему проспаться, проснуться, Петька схватил его огромными ручищами в охапок, и, как котёнка, выбросил с крылечка, благо крылечко на три ступеньки. Хулиган проснулся на земле, вскочил на ноги, выхватил нож и было на обидчика. А с крылечка ему на встречу два огромных кулачища! С Мишки хулигана спесь как рукой сняло: не с беременной женщиной куражиться! Унёс ноги восвояси. И морфий больше не понадобился. А то, засыпая, приказал мне к утру приготовить снова два кубика морфия! Да, работа сельского эскулапа не сахар, не позавидуешь. Только любя свою профессию четыре десятка лет отдала я ей.
Не избывай постылого
Давно ушли из моей жизни те близкие мне люди, родные по крови. В их обществе прошли многие годы моей юной жизни. Кого-то я любила, кого-то нет, не знаю, кто любил меня, кроме моего дорогого отца. Но с маленькими племянником и племянницей Соней и Геней, что моложе меня были на два и три года, мы дружили несколько лет, когда семья брата Вани переехала из Поселья, с папиной родины в наш дом и племянники подросли. Я, как старшая, была им авторитетом, много знала, читала, им рассказывала. Их жизнь за стеной, разделяющий наш дом на две половины, протекала безмятежно, тихо и сыто.
Анюта, их мать, жена моего брата, не работала. Каждый год дарила брату маленького сына, или дочку, но они умирали в раннем младенчестве. Выжили только трое. Ваня со мной не общался, он не замечал меня, хотя я часто толкалась у него под ногами. Но и не обижал, не бранил. Не знаю, во сколько лет между нами была разница.
Он был красивый, высокий, стройный, как папа, черноволосый, всегда весёлый. Он очень любил Анюту, хотя она по красоте и росту не была ему подходящей парой: маленькая, с испорченной беременностями фигурой, с поклёванным оспой лицом, неграмотная, не имеющая никакого домашнего ремесла (ни прясть, ни вязать, ни шить). Даже готовила еду плохо, всё делала бабушка, папина мама. Но пословица правильно сказала: «Не родись красив, а родись счастлив». Ваня её на руках носил, никаких попрёков за безделье, сам шил бельё для всей семьи, стежил одеяла, вязал крючком жене лифчики и шали. Мачеха с соседками судачила про неё, осуждала, говорила, что Ваню к ней приколдовал её отец, деревенский колдун. Как бы там не было, но в семье у них всегда был лад и тишина. Ваня где-то работал.
На несколько лет они уезжали в город, там Ваня работал командиром пожарного отряда в городской пожарной службе. Но врачи запретили ему проживание в химическом городе, и они вновь приехали в наш дом, но только жить пришлось уже в одной, нашей половине. У Вани отказала в работе одна почка, а с одной почкой нужен был свежий загородный воздух. Началась, всем на горе, Великая Отечественная война. При школе, там было большое помещение, где мальчишек учили разным столярным умениям, папа в то время и был учителем, открыли лыжную фабрику, лыжи отправляли на фронт. Ваня поступил туда работать. На основных рабочих была от правительства бронь, т.е. освобождение от военного призыва. Я не могу с точностью сказать, сколько Ване было годов, но уже далеко не молод, да и больной. Анюта носила в утробе дитя. Оставалось месяца два до родов. Это был тяжёлый 1942 год, самое его начало. Папа ещё был жив, собирался в отпуск. Неожиданно Ваню призвали на фронт, не подействовало, что болен, что трое маленьких детей и жена носит четвёртого. Мы все пришли в замешательство и уныние. В двадцать четыре часа он собрался, попрощался со всеми, да! Анюта при нём родила мальчика, такого славненького, черноголового, вылитый отец. Дали имя Коля. Ваня умолял Анюту сохранить его, вырастить. Обещал вернуться. Его проводили.
Анюта, такая неприспособленная, ничего не умеющая, загоревала. Соне исполнилось двенадцать лет, видя бедственное положение семьи, бросила учёбу в пятом классе и пошла работать ко мне на военную швейную фабрику, где я уже год трудилась, тоже оставив учёбу в медтехникуме. Принимали малолеток обрезать ниточки, что оставались на готовых изделиях. Получала хлебную рабочую карточку пятьсот грамм хлеба на день и какая-то маленькая зарплата. Из деревни сестра Анюты, Явленья, привозила овощи и мясо. Но, видимо, договорились Анюта с Соней сжить со свету малыша. Ночью кричал, спать мешал да и есть просил. Грудное молоко у Анюты с горя пропало, кормили его размоченным в воде хлебом, он съедал все свои четыреста грамм, так они говорили. Ругали его обе дамы, а потом ещё и колотить начали по ночам. Страшно говорить про это, но сама я слышала ночами удары их кулаков по туго запелёнанному в пелёнки, маленькому тельцу. У меня в ушах стояла просьба брата, обращённая к Анюте сохранить Колю. Вертелась мысль забрать и вырастить племянника, но сама я тогда была «у бога на погибели». Ещё и семнадцати не было.
Долго дитя не потянуло. Четырёх месяцев нежеланная крошка отдала богу не ко времени полученную от него горькую душу. Тихо похоронили малютку. Спать стали мать и сестра спокойно, насколько было возможно. Не могу сказать, мучила ли их совесть, я же долго жалела малышку. Но я была очень молчаливая, и о своих думах не говорила ни с кем.
Наступило лето 1942 года, потом опять зима, а потом снова лето, но уже 1943 года, и я работала в эвакогоспитале медсестрой, взятая туда нашим фельдшером Рутманом, он много лет в Дедюхино работал зав. больницей, а как в войну тут устроили госпиталь, стал заведующим госпиталем, и отнял меня от швейной фабрики. Почитаю его всю жизнь своим спасителем. На швейной я бы ноги протянула. Зачатки туберкулёза, голод, двенадцати-шестнадцати часовая работа в пыли, в неподвижном сидении над шитьём, уже давали себя знать. А в госпитале меня полюбила повар, мать моей одноклассницы, Надьки Подкиной, так меня откормила, да ещё приговаривала каждый раз: «Ешь! Пуще ешь сиротка!» Папы уже не было в живых.
Весной на адрес госпиталя прислал мне брат письмо. Сильно я удивилась, как он узнал, что я там работаю? Глупенькая, не могла понять, что ведь Соня или Анюта могли ему написать. Он просил меня помочь Анюте растить детей. Он даже не знал, что Коли уже не было в живых, ему об этом не написали. Ещё он мне сказал в письме, но заклинал не говорить об этом детям и особенно Анюте, что он безнадёжен, на льду Ладожского озера простудил единственную почку и теперь в госпитале умирает. В городе Череповец. Я расстроилась, ходила, как в воду опущенная, но письмо по просьбе брата изорвала, и никому не сказала ни одного слова.
В первой половине июня, когда кругом всё зеленело, был выходной день. К вечеру истопили баню. Вся семья перемылись, остались мы с Соней. Мы всегда мылись последними. Любили не спешить, и поболтать. Ей уже пошёл четырнадцатый год, и она у меня черпала кое-какие жизненные истины. Я для неё была авторитетом. Было не так уж и поздно, часов девять вечера, светло на улице и мы не зажигали керосиновую коптилку. Разделись и полезли на полок, набрав в тазики воды. У меня из головы выскользнула гребёнка, мы обе слышали, как она ударилась о скамью у полка, брякнулась на пол и затихла.
Я спустилась на пол, полезла под полок, обшарила весь пол по всей площади бани, не было ни единой щели, куда могла бы спрятаться моя гребёнка. В недоумении вернулась к своему тазику, и под руку мне тут же попала пропавшая гребёнка. Это нас с Соней сильно удивило и даже нагнало суеверного страха: ведь обе мы слышали, как она падала, ударяясь о скамью и о пол! Но продолжали мыться.
И тут в дверь предбанника раздался стук, явно кто-то стучал кулаком три-четыре раза. Решили, что шутит Геня. Крикнули, чтобы не шалил. Минутки через три стук повторился, я с гневом выскочила из бани, распахнула дверь предбанника, так быстро, что виновник не успел бы и мигнуть, не только убежать! И я очумела: никого вокруг всей бани! Шутник уж никак бы не успел скрыться! Нас обуял уж не страх, а дикий ужас! Мы успели только схватить своё белье и, как были намылены, не ополоснуты водой, так голые прибежали единым духом в дом. Не успели обратить на себя внимания, за столом сидела Анюта, держала в руках бумажку и рыдала. Рядом с ней сидел и плакал Геня, на которого мы рассердились за шалость, что он не сделал. Плакала моя мачеха. У Анюты в руке была похоронка на Ваню. Она повернула ко мне заплаканное лицо и сказала: «Не избывай постылого, приберёт бог милого!»
Я поняла её слова: это о малютке Коле. Я ей ничего не сказала. Мачеха сходила с нами в баню, чтобы мы смыли мыло. Кто стучался к нам в предбанник? Кто поднял мою гребёнку на полок? Вот этого за всю жизнь не разгадала. Вскоре семья брата уехала на постоянное житьё в деревню, и я с ними больше ни разу не встретилась. Я тоже покинула Дедюхино и не вернулась туда. Но слова Анюты: «Не избывай постылого…» помнила всю жизнь. Никому не желала зла, даже если мне его причиняли.
Амнистия 1953 года
К нам в посёлок заглядывает весна. Начало марта. Днём солнышко хвилит хрустальные сосульки, что свисают с крыш. Они плачут прозрачными слезинками, с лёгким звоном срываясь на землю. Ночью слезинки застывают, превращаясь в крепкую корку льда. Утром мальчишки ломают лёд, спеша в школу. Лёд скрежещет, словно зубами разъярённый зверь. Природа ждёт тепла и лета: у деревьев набухли почки.
Мои маленькие дочь и сын уже поговаривают, как хорошо будет летом смотреть из окна на дождь, а после дождя побродить по лужам. В доме говорит радиоприёмник на батареях питания, электричества ещё нет в посёлке. Ежедневно диктор читает бюллетень состояния здоровья товарища Сталина: он тяжело болен. Пятого марта радио принесло тяжёлую весть о смерти вождя. Мы с мужем опешили и заплакали. Муж сказал, утирая слёзы, что в атаку в Великую Отечественную войну он с товарищами бросался с именем Сталина, устрашая врага не только оружием, но и именем вождя. И плачет вся страна, весь народ, и природа. Вечерами думаем, как жить будет страна? Как будем мы, осиротелые? Малыши наши, хотя ещё до школы им тянуть да тянуть, историю страны ещё не знают, притихшие смотрят на нас с отцом, спрашивают: почему мы плачем? Объясняем, что у нас в стране умер самый главный, самый добрый человек. Дети понимают по-своему.
Но жизнь, страны и нашего посёлка не остановилась. День проходил в заботах и суете, на смену ему спешил другой. Скоро снег растаял под лучами солнца, зелень покрыла землю, закипела работа на огородах. У меня очень напряжённые, суетливые дни: полный двор скота, встаю с солнышком наравне, если нет ночных вызовов. Для детишек нужно приготовить пищу на день, поднять их с постелек, одеть и убежать на работу.
А в мае месяце через нашу станцию Менделеево на лесоразработки в северные районы области повезли получивших амнистию по случаю смерти Сталина заключённых, уже и не заключённых, а завербованных на несколько лет по договорам в леспромхозы сотни, тысячи молодых мужчин и женщин. Иногда к поезду сразу подгоняли грузовые автомашины, крытые брезентом от дождя и ветра, и увозили, минуя приготовленных для ожидания машин, помещений. Некоторые же партии в несколько сот человек задерживались на два-три, и более дней. Иногда туда вызывали нас, медиков, в случае заболеваний.
В один из солнечных дней за мной в больницу прибежал сопровождающий амнистированных. Что-то необъяснимое творится с женщиной, говорит. Торопит. Я прервала приём больных, схватила сумку скорой помощи и скорыми шагами, почти бегом, побежали. Громадное помещение было битком заполнено молодыми мужиками, женщин почти и не видать, очень мало. Посередине помещения ходит молодая, симпатичная женщина, с растрёпанными длинными тёмными волосами. Руки она поднимала к потолку, улыбалась странной улыбкой, кого-то ласково звала, умоляла. И плакала. К ней меня и привели. Я поняла, что имею дело с расстройством психического состояния. На мои обращения к ней она не реагировала. И ни на чьи к ней слова так же была безответна. Сопровождающему, что привёл меня сюда, я сказала, что придётся её везти в областную психиатрическую больницу. Я напишу направление. И хотела уже выйти из помещения. Но тут меня окружили со всех сторон десятки здоровых, рослых мужиков, требуя от меня скорой немедленной помощи их товарке. Я им объясняю, что её заболевание мне лечить не по специальности, лечить её надо в клинике, и может длительно. Заболевание серьёзное, нервное. А они одно – требуют оказать «скорую помощь».
Я по глупости своей возьми да и скажи, что скорая помощь оказывается тогда, когда у человека несчастье, травма, и когда льётся кровь. Тогда срочно накладываются жгут, повязка, шины. И боже, что тут началось! На меня орут в десяток глоток, слышу, один грозит, что покажут мне, как льётся человеческая кровь, с задних рядов перекинули сверкающий нож! Я растерялась, испугалась, ведь я никого не обидела словами. Смотрю, как нож уже вторично подкидывают к угрожающему мне мужику. Тут сопровождающий понял, что может произойти, толкнул меня ко двери, крикнув: «Беги!» Я очнулась, поняв положение. Ноги не заставили уговаривать их! Я помчалась прочь, как сумасшедшая! Я бежала и лихорадочно думала: куда бежать? где спрятаться?! В больнице одни старухи, не защитят! На нефтебазу к мужу далеко, могут догнать. Прибежала домой, полезла в подвал, свекрови сказала, чтобы никому не открывала ворота и двери в сени, я всё закрыла на ходу. Коротко ей объяснила, в чём дело и сидела, трясясь в страхе какое-то время.
Потом мне всё-таки, пришлось выйти, за мной пришла из амбулатории санитарка, больные-де, ждут. Никто с угрозами не прибегал. Я успокоила детей и старушку, и опять пошла, лечить недужных. Такую любимую профессию я выбрала себе сама, едва начав мыслить.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
