Текст книги "Были одной жизни, или Моя Атлантида"
Автор книги: Александра Азанова
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)
Осиное гнездо
Мне шесть лет. Второй год в доме злая мачеха. Перед соседками делает вид, что любит меня: гладит по головке, ласкает. Но я знаю, что бывает без посторонних. Я хожу в детский сад, совсем не давно, уже не убегаю из него и не прячусь в подвале дома, как это проделала целый месяц. Уже привыкла к режиму, и мне даже понравилось, я сыта целый день. Из сверстников в группе самая грамотная, завоевала уважение, читаю им книжки. Меня полюбила воспитательница, я заменяю её, когда ей надо отлучиться. Вот и жаркое лето пришло.
Старшая сестра по папе, Тася, жила своей семьёй в деревне. У неё было двое детишек, Файка, моложе меня двумя годами и Витька, моложе тремя годами. В эту пору ему три года, а Файке – четыре. Я их ещё не видала, и Тасю тоже. Даже не знала, что у меня есть кроме Риты и Клаши ещё сестра и брат. Но эти двое, когда я их увидела в первый раз, были здоровенные дядька и тётка. Даже не знаю, на сколько лет меня старше. В первый брак папа вступил, видимо, очень молодой. Потом служил в солдатах, участвовал в боях Первой Мировой войны. Помнятся его разговоры за бутылкой вина с друзьями, воспоминания о Галиции, пел какие-то странные песни, но я не придавала всему этому значения по глупости лет. И ничего у него не расспросила.
Тася приехала к нам неожиданно в жаркий июльский день, ездила на базар с продуктами со своего хозяйства. Ей понадобилась я, чтобы понянчить маленького, недавно рождённого мальчика. На Файку ещё оставить нельзя, а я вроде уже могу быть помощницей. Я так обрадовалась перспективе вырваться от мачехи, повидать своих племянников и узнать: что такое деревня. Мачеха отпустила меня.
Мы выехали на телеге, привязанной к рыжей лошади. Тася сказала мне, что телега не привязана к лошади, а лошадь запряжена в телегу. Ехать было вёрст двадцать. Через Каму переправлялись на пароме, всё было так интересно, и страшно и загадочно, как в сказке.
А после переправы через Каму ещё интереснее: густым, впервые виденным мною лесом. Мы ехали несколько часов. Тася говорила со мной, как со взрослой, наставляла, как и что делать с малышом, когда она оставит меня с ним дома. Я старалась запомнить. Домик появился неожиданно, вынырнув из-за деревьев. Это была не деревня, а хуторок, и звался он: «Одина». Там стояло всего три домишка, утопающие в зелени леса. Мне очень понравилось, не нашлось бы слов описать всю красоту зелени, окружающей домики. Ветви деревьев закрывали крыши, окна. Жаль, что черёмуха уже давно отцвела, густо усеянная красноватыми ягодами, ещё не дозревшими. Тася сказала, что собирать её будем позже, через месяц.
Я зачарованно смотрела из телеги на всю эту божью благодать, как из дому выскочил кругленький малыш в длинной белой рубахе, толстощёкий, с волосёнками цвета спелой ржи. Я мигом соскочила с телеги, протянула руку для приветствия и громко сказала: «Здравствуй, Фая!». Щёки на круглой рожице расплылись в белозубую улыбку, и мне ответили: «Я Витька, не Файка!» Мне стало стыдно, я сконфузилась, не зная как выйти из положения. Тася сказала: «Ничего, увидишь и Файку». Файка была в доме с малышом. Я вошла в дом. Тася увела на конюшню лошадь. Файка была черноволосая, темноглазая девочка, очень хорошенькая. Мы сразу подружились. Она качала люльку на скрипучем очепе, в люльке спал маленький, черноголовый человечек. Отца детей, Колю, я уже видала, он приезжал к нам в Дедюхино. Он был очень симпатичный, жгучий брюнет с густым басом. Лихо играл на гармошке. В данное время его не было дома. Это был 1931 год, не могу сказать, были ли тогда колхозы, или крестьяне ещё считались единоличниками. В хозяйстве сестры была корова, поросёнок, куры. Когда все собрались за столом, Витька опять сконфузил меня: рассказал отцу, что я его назвала Фаей. Отец ему ответил, что пока он не наденет штаны, его будут принимать за девчонку. Спать меня положили вместе с Витькой и Файкой на полу, на просторной постели. Мы долго не спали, надо было много узнать друг о дружке. Утром Тася разбудила меня рано, начались мои трудовые будни. Хотелось спать. Я зевала и не могла сосредоточиться. Мухи лезли в глаза, в рот. Вечером я их не заметила, а теперь они наполнили всю избу. Жужжали единым не утихающим звоном. Дом был под одной крышей с конюшней, где жила скотина и лежали горы навоза. Тася ушла, в избе спали трое детей, а я над ними старшая, но меня морит сон, голова клонится на грудь, мухи жужжат и щекочут лицо, но я вижу сны. Вдруг заплакал малыш. У него ещё нет имени: он не крещён. Пора горячая, страдная.
Я тряхнула головой, стараясь побороть сонное состояние, наклонилась к племяннику, пошарила под ним: мокрый! Подложила, как велела сестра, тряпочку сухую под задик, не вынимая малютку из люльки. Тася не велела доставать, боясь, чтобы не уронила его. Он закричал и зачмокал ротиком. Есть, значит просит. Из оставленной кринки с молоком на шестке русской печи я зачерпнула поварёшкой тёплое варёное молоко, и, через коровий рог с коровьей же белой титькой, начала кормить ребёнка. Он жадно глотал. Но не успевал проглотить всё молоко, оно лилось ему на грудку. Закончив кормление, я сухой тряпкой протёрла грудь и шейку малыша и стала его укачивать.
Проснулись Файка с Витькой. Мы ели тёплые картофельные шанежки, запивая вкусным топлёным молоком, заботливо приготовленные Тасей. Так и потянулся мой рабочий день. Малыш просыпался, кричал. Я подкладывала под него сухое, давала пить молоко, без меры. Меру Тася не указала. Племянники убегали, прибегали поесть, убегали снова, а я сидела возле люльки. И мне стало горько оттого, что я всё лето просижу вот так, и не увижу свободы… А это только начало…
На смену прошедшего дня приходил другой, краше прошлого. Солнце палило, птицы распевали под окном, сидя на свисающих ветках деревьев, влезающих в открытое оконце. Иногда они впархивали в избу, внося разнообразие в моё сидение над колыбелью. Вот уж неделя прошла, потянулась другая. Я не видела, когда Тася ложилась спать, когда она вставала. Огород был обширный, плантация огурцов, да скотина, требующая корма и ухода, и работа где-то в полях видимо мало давало всё это время на ночной отдых моей труженице-сестре. Но и меня она тоже поднимала с постели рано. Колю я почти не видела: темно приходил и до зари уходил. Так у них, сказала Тася, было каждое лето. Зимой было свободное время для отдыха.
Когда Тася успевала приласкать маленького, не знаю, только когда удавалось ей взглянуть в люльку, откинув занавесочку от мух, лицо её преображалось, оно светлело, улыбка такая добрая раскрывала тонкие красные губы, и ослепительно белые зубы показывались из-под нижней губки. Мне такая она очень нравилась, делалась моложе. Файка с Витькой звали её «Мамушка». Но скоро она задёргивала колыбель занавеской и уже совсем не такая, а какая-то озабоченная, бежала по делам. Когда она мыла рог с «титькой» для кормления малютки, я не знаю. Только стану брать его в руки для применения по назначению, сотни мух вылетали из него с жужжанием. Нормы молока на одно кормление Тася так мне и не показала. Иногда мы кормили ребёнка все втроём, когда племянники оказывались дома. Они помогали мне: кто держал рог в ротике младенца, кто-то черпал поварёшкой молоко из кринки, а кто заливал молоко в рог. Но вот маленький занемог. Животик вздулся, появился зелёный слизкий стул, часто-часто, я не успевала подкладывать сухие тряпки. Я сказала об этом Тасе, когда она пришла домой. Наутро она вновь ушла на работу. Мальчик не глотал молока весь день. Когда взрослые пришли домой, было уже ребёнку совсем плохо. Маленькое тельце было в жару, животик вздут, губки сухие. Он часто высовывал сухой красный язычок, тяжело дышал. Ночью он умер, так и не получив при жизни имени. Хлопот с похоронами не было, видимо тогда это было просто. Никто не приходил, ни врач, не милиционер, чтобы засвидетельствовать смерть. Я тоже тогда не знала законов. Коля сколотил маленький ящик-гробик, всплакнули и унесли с собой, где похоронили – не знаю.
Я осталась не у дел, везти домой меня пока не было возможности, я скоро освоилась со свободой, по которой соскучилась. Теперь мы с племянниками были неразлучны целый день. Мы носились по полям, лугам, по лесу, что окружал дом. Я рвала синие васильки большими букетами, вдыхала аромат, бегала среди высокой ржи и гордая, что знаю, как растёт хлеб на земле, а мои подружки в Дедюхино не видели хлебного поля. Вот удивлю их рассказами, когда вернусь! Реки там не было, была маленькая яма с водой среди леса, мы пулькались в ней, как лягушки. Я пила досыта молока, ежедневно Тася стряпала вкусные румяные шанежки, взрослые говорили, что я стала загорелая и румяная, как шанежка. Зеркала в доме не было, и я не могу сказать, насколько то было так.
Одним днём спешно прибежал Коля домой. Говорит нам: берите скорее корзинки, я нашёл малинник, ягод красно. Мы быстро схватили кто корзинку, кто наберушку и бегом за Колей. Не далеко от дома тропинка свернула в лесную чащу, ещё влево и мы в малиннике! Коля ушёл косить траву, а мы начали собирать сладкую красную ягоду. Мы увлеклись, замолчали. Для меня это был в жизни первый малинник, красота кустов поражала меня: зелёный куст весь усеян красными ягодами, да такими сладкими! Ягодку в корзинку, две-три в рот!
Вдруг Витька босыми ногами полез на сухой корень уже иссохшего деревца, с треском провалился в небольшую глубину, вскочил на ноги и заорал во всю силу горла! И тут началось! Туча крылатых, злющих насекомых напали на нас! Они жалили так больно, так остервенело! Мы уже завопили в три горла. Закрыв рожицы ладонями, побросав корзинки, в диком ужасе бежали мы к спасительному дому. Я бежала впереди, за мной Файка, Витька позади. Осы лезли ему под подол длинной рубахи, жалили нижнюю часть тела. Он падал, дрыгал короткими ножками, чем пуще злил диких ос. Мы с Файкой вернулись к нему, подхватили под руки, и уже бежали все вместе. Осы преследовали нас до самой избы, и даже несколько штук залетели внутрь.
Тела наши распухли, глаза заплыли. Мы догадались умыться молоком. Прибежали Тася с Колей. Натёрли нас густой сметаной. Нам с Файкой досталось полегче, чем Витьке: у него внизу всё распухло. Ведь он был без штанишек! С неделю он валялся в постели, и я натирала его то и дело сметаной. Мы оправились от перенесённой травмы, и с Файкой вдвоём сходили за корзинками, даже пособирали малины. Только внимательно смотрели под ноги. Ощущение боли от жал ос ещё долго не было забыто. Невозможно было и забыть тучу из ос, что даже и солнце затмила собой. Скоро меня увезли домой с оказией: Тася повезла продавать свежие огурцы. Мне уезжать не хотелось.
Ещё два года подряд Тася увозила меня к себе такими же летними днями, у неё каждое лето был новорожденный мальчик, и, как тогда, в первое лето, они умирали со вздувшимися животиками. Я тогда в воспитании младенцев ещё ничего не понимала. Тася не убивалась с горя, ей бедняге некогда было плакать. Но лет через семь-восемь, перед самой Великой Отечественной ей удалось ещё вырастить трёх девочек. У неё стало пять детей, а мальчишка из них – один. И с такой оравой, мал-мала меньше, Коля, призванный на фронт и раненый, в госпитале влюбился в молоденькую сестричку, бросил Тасю с детьми и уехал куда-то. Но прошло какое-то время, он приехал, просил прощенья, Тася не простила. Так они и расстались. Тася ещё вышла замуж, а про Колю больше не слышала. Тася его очень любила.
«Фига с дыгой»
Моя мачеха, когда с кем-либо спорила и желала остаться вправе, обязательно приговаривала: «На-ко тебе фигу с дыгой». И улыбалась. Правую руку сжимала в кулак и изображала самую настоящую фигушку. Фигушка её всё-таки не была как у всех: средний палец на правой руке не сгибался в среднем же суставчике, когда-то был оперирован, доставали попавшую в палец иглу и повредили то ли сухожилие, то ли нерв. Палец торчал из кулака, гордо нависая над остальными четырьмя, тесно прижатыми к ладони. Это был правый кулак мачехи. И когда она стирала бельё в деревянном корыте, высоко поднятый присогнутый палец, как труба маленького пароходика бойко бороздил бурные пенистые волны океана в корыте. Мне нравилось фантазировать, глядя на быстрые движения пальца-парохода. Я уже много прочитала рассказов о морях и моряках, и, прижавшись к стене не далеко от корыта, смотрела на движения кулака с пальцем-трубой.
Но этот кулак мачехи с несгибающимся пальцем принёс мне немало слёз и боли, до крови разбивая мой курносый нос. При моей провинности, а я была шаловлива, левой рукой мачеха хватала меня за волосы, выступом пальца в кулаке правой руки ударяла мне по носу, а уж после удара, держа за волосы мою буйную головушку, наклоняла до полу, дополняя наказание шлепками по заду левой рукой. Я не кричала, не жаловалась отцу, если удавалось убежать, я плакала у сестры Риты в их половине. Рита утешала меня, уговаривала перейти жить от отца к ним с мамой, но мама не приглашала меня, говорила, что двоих ей не прокормить. Но куском хлеба меня оделяла.
Иногда мама гладила меня по голове и всегда приговаривала слова: «Сашенька, матушка, маму не любит». Это было правда. Я жадно съедала данный мне хлеб и, не благодаря мать, убегала туда, где меня били. Так прошли несколько детских лет, наша с мачехой неприязнь всё нарастала. Ударяя меня, мачеха приговаривала свою любимую поговорочку: «Вот тебе фига с дыгой!». Фигу я хорошо знала: мы с друзьями-подружками показывали её друг дружке, когда ссорились. А «Дыга»? Что это? Мне было необходимо разгадать это слово. И подружки мои не могли разгадать. Я все же отгадала! Это – не сгибающийся палец! Годам к семи я ловко уворачивалась от «фиги с дыгой», и от готовящегося удара убегала вон из дому. Предвидя, что я убегу и наказать меня не удастся, мачеха подкидывала мне под ноги стулья, табуретки. Я перепрыгивала и убегала. А однажды мачеха сама споткнулась, упала, больно ушиблась и, не сдержав боль и злобу, заревела. Больше гоняться за мной не стала, но если я не уберегусь, мой нос и волосы терпели боль. Но я все равно молчала!
Однажды после удара кулаком в нос у меня из носу струёй полилась кровь. Кровь стекала на грудь, я чувствовала её тепло. Не зная, что мне делать, я забежала в папину мастерскую, что была в доме. Это была большая комната, стены увешаны пилами, фуганками, рубанками, через всю стену длинный с винтами и разводами верстак. Там было царство стружек, щеп, рам, и всяких других папиных поделок, что он выполнял по заказам. Папа сидел на верстаке и пил водку. Я не вовремя пришла со своим горем и не вовремя пожаловалась.
Лицо отца стало хмурым. Он отставил стакан. У него и самого уже были обиды на жену, я это замечала. Взяв длинный, магнитной стали нож, он начал его точить на бруске. Моё сердце почуяло беду. Я молча смотрела на папины движения со зловещим ножом, которым он резал скот соседей, когда его просили об этом. Не выдержав папиного молчания, я с дрожью в голосе спросила у папы, зачем он точит нож? Папа, перестав его точить, посмотрел на меня каким-то отсутствующим, печальным взглядом, и затем после молчания сказал: я зарежу сегодня ночью эту змею. Мне стало совсем плохо, сердце заколотилось от ужаса, какой я себе представила от его слов. Я набралась смелости и сказала: «Папа, не делай этого, ведь тебя посадят в тюрьму, а как же я буду жить?». Он опять помолчал и сказал: «Я зарежу и тебя, и себя». От ужасных слов я едва не потеряла сознание. Я всю жизнь, как стала соображать, боялась за папу, караулила его сон, почти до утра не смыкала глаз, пока сон не одолевал мной.
Я так много наслышалась о драках, убийствах, моё воображение рисовало мне ужасные картины, когда папа долго не приходил домой. И жуткая песня о бедной девочке Наде, которую по требованию мачехи любимый отец зарезал на могилке матери, пришла мне в голову яркой картиной. Но мне очень хотелось жить! Поборов страх, я встала перед папой на колени, стала умолять его не делать того, о чём он сказал мне. Я просила не убивать мачеху, и меня, мне, сказала я, очень хочется жить, вырасти большой и выучиться на врача. Папа молчал некоторое время, потом протянул мне страшный, длинный и блестящий нож. «На, – говорит, – спрячь его так, чтобы я не нашёл!» Я, не веря счастью, что папа так поступает, схватила нож и выбежала с ним из дому. Куда спрятать?! Я выскочила в огород, несколько раз закапывала, выкапывала ужасное оружие, наконец, решила, что спрятала надёжно. Но сколько у папы острейших топоров, да и нож не единственный, хотя этот основной при его работе. Эту ночь я почти не спала, прислушивалась к каждому шороху в комнате отца. Ночь миновала. Я поняла, что жаловаться опасно. От мачехи стала держаться вдалеке и очень осторожно. Всего прожила я с ней десять лет, до папиной кончины. Потом ушла из дому, уехала из Дедюхино навсегда.
А как построили Камскую ГЭС, Дедюхино затопили воды Камы. Но в памяти остался каждый дом, каждая улочка старинного купеческого села, в строительство которого много сил и денег вложили мои прадеды купцы и священники по маминой линии. И поговорка мачехи: «Фига с дыгой» тоже помнилась. «Дыга» к фиге – это палец в кулаке мачехи, что всегда был готов нанести мне удар по носу.
Комната смеха
С семи годовалого возраста, как только узнала дорогу на Чуртан, так тогда назывался строящийся город химии – Березники, там проживал мой брат Ваня с семьёй. Племянники, их было трое: Соня, Геня и младший Валя. Он ещё не ходил, страдал запущенным рахитом. А было ему в ту пору уже пять лет. Соня и Геня ко мне были очень привязаны, и просили меня чаще бывать у них.
Анюта, жена Вани была тихая, добрая женщина, и я пользовалась её добротой. Мне бы только от мачехи удрать. Брат служил командиром пожарного отряда городской пожарной охраны города. Они в доме для пожарников имели две комнаты на втором этаже деревянного дома барачного типа. Был длинный узкий коридор, по обе стороны его двери в комнаты. Коридор мне очень нравился. Мы выбегали из квартиры втроём и носились по коридору взад-вперёд наперегонки, что было силы. Наш топот никого не раздражал, и нам не было запрета. А ещё нашим любимым развлечением было, отпросившись у Анюты погулять на улице, она отпускала детей со мной, так как я была старшая из всех, чинным шагом, чтобы она видела из окна, что мы идём степенно, разговариваем, и была спокойна за детей. Отойдя подальше от дому, мы выбирались к центральному шоссе, и подкарауливали проходящие автомашины. Их было мало, одна от другой проходила минут через пятнадцать. Мы упорно ждали. Как только машина приближалась к нашему месту ожидания, мы все трое брались за руки и со всех сил бежали ей наперерез! У нас и в мыслях не было, что кто-то из нас запнётся, и все мы попадём под колёса. Набегаемся до упаду, идём домой, пора обедать. Я задерживалась у них недели на две, не знаю, была ли им в тягость. Они меня не прогоняли.
В один солнечный день после завтрака Анюта дала Соне немного денег, медяшками, и сказала, чтобы мы сходили в комнату смеха, что была недалеко от дома, у кинотеатра. Мы так обрадовались, не веря свалившемуся счастью, побежали. Билеты покупала Соня. Она же и отдала их контролёрше, пожилой женщиной. Мы вошли внутрь. Глаза сразу забегали по громадным зеркалам, рядами стоящим вдоль стен. И сразу же смех схватил нас за животики! Какими мы себя только не видели! В одном зеркале на нас смотрели коротышки с громадными головами и животами, что бочка. В другом зеркале, наоборот: высокие, словно жерди, тонкие с длинными носами! Мы хохотали, как сумасшедшие. Я даже на пол упала, не могла стоять на ногах! Вдруг вбегает контролёрша, а в комнате были мы только втроём, она что-то кричит, трясёт какие-то бумажки, ругается. На меня она не производит ровно никакого впечатления, я вся под властью всесильного смеха! Я чуть заметила, что Соня переглянулась с Геней как-то значительно, но не поняла значения их взглядов, продолжая хохотать. Тут женщина хватает меня за ноги и волокёт к выходу! Я оказалась крайней от племянников, ближе к выходу. Женщина с руганью вытащила меня наружу, и с руганью оставила, назвав меня безбилетницей! Я ещё какое-то время похохотала, потом вошла в действительность. Вскочив на ноги, я подбежала к контролёрше и с негодованием стала её обвинять в грубости и её ошибке: ведь мы втроём вошли по билетам! Тогда она показала мне два билета, что дала ей Соня! Возмущение убило приятное чувство веселья! Тут выскочили племянники, я подступила к Соне с упрёком, почему она так поступила? Соня сказала: «Прости, Шура!» Я в этот же день ушла в Дедюхино, долго не могла забыть этой обиды.
Но, вспоминая комнату смеха, я вновь и вновь смеялась над своим потешным положением, когда контролёрша тащила меня за ноги, безумно хохочущую, ещё видевшую себя в кривых зеркалах, ни на что, ни на кого не похожую! И какое удовлетворение получила женщина, таща меня в том состоянии, когда я уже получила полную гамму смехотерапии, которой хватило мне на многие годы моего невесёлого детства и юности. В зрелые годы жизни я ещё раз побывала в комнате смеха, уже в Перми, но то ли зеркала не такие были, то ли потерялась та смешинка, что живёт в человеке только в самой младости? И я только смогла улыбнуться кривой улыбкой, такой же кривой, как сами зеркала.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
