Текст книги "Были одной жизни, или Моя Атлантида"
Автор книги: Александра Азанова
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)
Первый Первомай
1933 год. Через несколько дней у меня день рождения. Мне будет семь лет. Я жду этого дня, хотя подарков мне никогда не дарили. Но за вечерним чаем папа всегда говорил мне: «Вот ты повзрослела на целый год». А мне не терпелось стать взрослой. Я уже знала, что Первое Мая великий праздник. В детском садике мы целый месяц готовились к этому празднику: разучивали стихотворения, танцы. С нетерпением ждали. Дома сестра Клаша тоже считала дни, говорила, что скорее бы второе мая. Ей предстояла куда-то поездка. Услыхав про второе мая, я крепко поспорила с сестрой. Я говорила, что второго мая не бывает, а только Первое Мая, тот праздник, что мы с таким нетерпением ждём. Она смеялась, и говорила, что есть ещё и третье мая, и четвёртое, и двадцатое, и тридцатое. Я сидела с раскрытым от удивления ртом, не зная, что ответить. Она показала мне её тетрадку, где на отдельном листке были столбиками расписаны дни и числа каждого месяца в году. Я долго сидела в раздумьи, впервые познакомясь с календарём года. Да и времена года я знала плохо, знала лето и зиму, они были очень понятны. Но весна и осень с их названиями как-то ускользнули. Я их не любила.
А сейчас весна в полном разгаре! Разлилась наша Канава, стала такая широкая, шире Камы в летнее время. Солнышко такое горячее, мы уже бегаем в одних платьицах! Огороды ещё под водой, у женщин есть время подготовиться к празднику. Соседки бегают друг ко дружке, занимают того или другого. Мачехе надо то луку, то квасной гущи, то молока, и я бегаю по соседкам с банками, с чашками. И у нас тоже будет праздник! И вот он пришёл! Вчера в садике был у нас утренник. Я плясала больше всех, больше всех получила подарков.
Сегодня – Первое Мая! На площади возле школы народу – со всего посёлка! Гремит музыка духового оркестра, все оживлены, все в движении. Из окон домов пахнет вкусной стряпнёй. И мачеха стряпает.
За мной прибежала подружка Валя Оносова. Пойдём, говорит, скоро ко школе подойдёт паровоз с пассажирскими вагонами, школьников повезут в город на демонстрацию. Я, не спросясь у мачехи, выскользнула из дому и мы прибежали к школе, что стояла на главной площади, напротив церкви. Покрутились в толпе, потом нашли школьников, они толпой стояли с учителями у железнодорожной ветки, что проходила к сользаводу с другой стороны школы. Вдруг кто-то схватил меня за руку. Оглянулась – Валя Собакина, соседская девочка, что ходила в детсад вместе с нами. Она была умственно отсталая, всё переспрашивала по несколько раз, всегда сопливая, неопрятная и мы её не любили, не играли с ней. Она крепко уцепилась за мою руку, я не могла от неё оторваться. Она просилась с нами. Нам пришлось её взять. Вот и паровоз пыхтит, подкатывая к нам зелёные, почти игрушечные вагончики. Пассажирские поезда я уже видала, когда летами ходили за грибами и ягодами в лес. Посреди леса от Березников до Соликамска шла железная дорога. И когда по ней с рёвом пролетал паровоз, громыхая колёсами и вагонами, а из окон на нас смотрели лица весёлых ребятишек, я готова была бежать за составом, лишь бы повидать другие миры. Я завидовала тем ребятам, какими они мне казались счастливыми! А вот сегодня представляется случай прокатиться в таком вагончике. Нас стали впускать в вагоны. Две Вали и я, все держа за руки друг дружку, без препятствий вошли в вагон!
Вот было радости! Мы сразу приклеились к окну и в восторге смотрели, как за окном всё поплыло, всё скорее и скорее! У меня перехватило дыхание, я смотрела в окно, разинув рот. В тех местах я ещё не бывала, хотя пейзаж был заводской, всё склады, склады, потом проплыла изба с крупной, яркой вывеской: «ЛАБОРАТОРИЯ». Хотелось знать, что означает это слово, но тут же я о нём забыла. Мы мчались по железнодорожному мосту, что был проложен через такой же искусственный канал от Камы в посёлок Лёнву, как и наша Канава. В далёком прошлом люди графов Строгановых с помощью купцов, в том числе и моих прадедов, купцов-хлеботорговцев, прорыли эти каналы для вывоза соли и леса, которыми богаты были здешние земли. И пока эти земли не затопила Кама при строительстве ГЭС, соль добывали и вывозили уже поездами, а каналы пришли в упадок.
Мы не просто ехали: мы летели! Только небо и вода! Вода поднялась так высоко, что до колёс вагонов оставалось метра полтора! Валя Собакина меня всё время дёргала за руку, за подол платья, она тоже восхищалась тем, что было за окном. Ехали мы не более получаса, дорога не дальняя, семь километров. Вагон остановился, нам открыли двери, мы вышли на землю и нас построили по четыре человека в ряд. Нас было много. Отряд тронулся, скоро пришли на большую площадь, где было народу видимо-невидимо! Мы, три маленькие девочки, крепко держась за руки, много раз с толпой шарахались из стороны в сторону, было много милиционеров, они выкрикивали команды, выстраивали толпу в какой-то нам не понятный порядок.
Когда толпа остановилась, начались речи ораторов, но я ничего не понимала, слова долетали искажённые, а то и только обрывки слов. Я не заметила, когда разомкнулись наши руки, но только я обнаружила, что осталась одна среди толпы, мои подружки куда-то пропали! Валя Оносова была постарше нас, да и уже много раз бывала в городе, у неё тут жила тётя. А я и Валя Собакина впервые попали сюда, да ещё в такой суетливый, многолюдный праздничный день. Я оглядывалась, старалась глазами найти девочек. Но тут парад, как его назвали, закончился, школьников повели обедать в городскую фабрику-кухню. Громадное здание. Я пошла со всеми. Нас рассадили за длинные столы, подали вкусный, обильный обед, что было очень впору, так как я была очень голодна. И каждому сидящему за столом ученику, и мне тоже, принесли огромный пакет со сладостями. Боже мой, чего только не было туда положено! Конфеты, пряники, яблоки. Сам пакет из бумаги. Пришло время выходить из-за стола и из самой столовой.
Не знаю как, но я отстала от дедюхинских школьников, а пришла в себя уже одна на улицах города. Я испугалась. Остановилась и стала думать, что же делать? Наконец решила искать милицию. Уж милиция, подумала я, поможет мне. Я решила спрашивать у прохожих, как найти милицию, подняла глаза и не верю глазам – передо мной над дверью дома вывеска: «МИЛИЦИЯ»! Ведь это просто судьба! Везение! С пакетом сладостей, держа его обеими руками, прижав ко груди, я бочком протиснулась в приоткрытую дверь. И что бы вы подумали? У стола, за которым сидел милиционер в форме с погонами, стояли три женщины, наши знакомые, дедюхинские! Присмотревшись, я и милиционера узнала: тоже наш, дедюхинский. Тут и жена его стоит, разговаривают. А два года назад я месяца два нянчила у них дочку Валю, моложе меня на три года. Я так обрадовалась, что теперь с женщинами приду домой! Я стою на порожке и жду, когда они пойдут домой. Вдруг милиционер заметил меня, спрашивает: «Что тебе, девочка, нужно?» Я не растерялась и сказала, что с этими тётями пойду домой, в Дедюхино. Женщины оглянулись на меня, узнали, засмеялись. Попрощались с милиционером и пошли домой.
Всю дорогу, уже уставшая, прижимая к груди драгоценную ношу, я бегом бежала за женщинами, которые спешно шагали. Время было уже позднее, солнышко закатилось, я с трудом открыла ворота своего дома и боязливо вошла в нашу обширную, любимую ограду. Там уже меня потеряли, папа очень волновался. К ним несколько раз прибегали Собакины, они как-то узнали, что нас видели вместе, и надеялись, что вместе придём. Мачеха накинулась меня бранить, но папа очень обрадовался, сказал, что я молодец, не пропаду. Да ещё мой пакет со сладостями сделал своё дело. Папа заставил вскипятить самовар, что я мигом исполнила. Мы уже сидели за столом, пришёл дедушка Собакин. Как только он узнал, что Вали со мной не оказалось, он громко зарыдал! Он её очень любил. Со мной обошлось. А Валя потерялась. Её искали долго, всё лето. Я очень страдала. Мне казалось, хотя меня никто не обвинял, что какая-то вина моя есть, что потерялась девочка. Её родные долго оплакивали. На следующее лето косари нашли её косточки далеко в лесу за посёлком. Одежда и обувь, и её мяч в кармане пальтишка, помогли установить, что это именно она. Останки привезли домой, сложили в гробик, устроили пышные похороны. Нас, всех её подружек, собрали за прощальный стол. Я не взяла в рот ни кусочка. Не могла.
За неё я страдала не детским страданием. Много лет я, лёжа в своей постели, я видела её, в лесу, на сырой земле, голодную и холодную, плачущую, зовущую маму. Я плакала о ней. С годами горе затихло. Но при воспоминании сердце всегда содрогалось. Даже и сейчас. Так закончился мой первый Первомай.
Кот Шайтан
Серый, длинный, полосатый, с осмысленным взглядом дымчатых глаз, кот родился в деревне, на вольном воздухе своих предков. Ему было не более двух лет, когда мы познакомились с ним. С сестрой Клашей летом, мне было лет девять, поехали в деревню к сестре Тасе, она с семьёй жила в шести километрах от берега Камы, за селом Орёл, что стоит на самом её берегу. От Орла дорожка бежит густым лесом, километра через три выбегает к местному кладбищу, и мы идём молча, боимся нарушить сон усопших. Как только пройдём кладбище, мне уже весело, я прыгаю, смеюсь деревьям, прыгающим по ним белочкам. Уже не думается о нашедших покой в земле. А совсем скоро и домики деревушки. Клаша, весёлая, молодая учительница, только что закончила учёбу в педтехникуме, хочет поделиться радостью с Тасей.
Тася и Клаша очень привязаны друг ко дружке, хотя видятся редко. Тася старше Клаши лет на десять, любила её и радовалась её успехам. Мы приехали ненадолго, до вечера. Клаша спешила по своим делам. Мне хотелось остаться в деревне, но меня не оставили. За несколько часов, что мы провели в гостях, я набегалась с племянниками, наплавалась в речке Пешковке, что текла у них прямо за огородом. Местные ребятишки, что были тут с нами, в воду не вошли, не умели плавать, на меня смотрели, как на заморское чудо. Сколько я их не уговаривала поучиться у меня плаванию, не согласились. Скоро нас позвали к столу. За столом мы и познакомились с Шайтаном. Он тихо сидел на скамье за обеденным столом, такой милый, скромный, красивый. Сидел спокойно, только ушки двигались. Тася достала из печи чугунок с супом. Достала из него и положила на тарелку кусок мяса. Тут кот и показал свою ловкость! Он раскрыл свои коготки, только что скрытые в пушистой лапке, молниеносным движением сдёрнул мясо на пол, соскочил со скамьи, схватил мясо в зубы и как мышь потащил на улицу. Его можно было поймать, но мясо уже было испачкано и на кота махнули рукой. Мне это показалось так забавно, я долго смеялась. Клаша тоже. Тася сказала: «Куда бы деть этого кота?» Клаша решила взять его к нам, в Дедюхино. У нас в ту пору кошки не было, а мышей была прорва. Они даже днём бегать в доме не боялись.
Я тоже обрадовалась, что в доме у нас будет такой замечательный зверёк. Тася такому обороту дела обрадовалась больше нас. Она быстро принесла из сеней корзинку, поймала сытого кота и посадила его в неё, сверху завязав платком, чтобы кот не вылез. Как только всё было готово, мы пошли на пристань в Орёл, прежней дорогой, чтобы сесть на водный трамвайчик, и через два часа будем дома. Пока шли лесом, кот молча сидел в корзинке. Как только вошли на палубу пароходика, стало качать на волнах и грохот мотора так подействовало на кота, он начал кричать и биться, стараясь вылезть из заключения. То и дело высовывалась мордочка с орущей пастью. Клаша его уталкивала обратно, уговаривала. Но вот и кончилась дорога. Мы ещё шли три километра пешком, но кот уже не выбивался, он видимо очень устал. Когда мы дома развязали корзинку, глазам предстал весь вымазанный в собственных испражнениях, такой жалкий вонючий кто-то. Сестра налила в таз воды и долго его отмывала. А после купания кот убежал на улицу обсыхать. Спустилась тёплая летняя ночь. Мы думали, что кот убежал навсегда, не простит нам всех перенесенных мучений. Утром кот был дома и вёл себя так, как бы тут и родился на свет, ночью видимо познакомился с домом. Правда, в доме он пробыл не долго, снова исчез. Мышей он перепугал. Их сразу стало не видно. Котик прожил у нас не очень долго. Это лето прошло без особого хулиганства кота. У нас в доме мясо или рыба не водились, и коту красть было нечего. Зато он воровал у соседей, но соседи не скоро узнали, что это наш кот, хотя видели его на месте преступления часто. Он слизывал сливочки с кринок молока у соседей, имеющих коров. Уносил куски мяса и рыбу. Поймать его никто не мог.
Прошла зима, за зимой снова лето. И тут жалобы от соседей посыпались ежедневно. Домой кот приходил только иногда, даже не ночевал. Я пыталась приручить кота ласками, но ласк он не принимал, отходил от меня, иногда даже отбивал мою руку своей растопыренной когтистой лапой. Соседи в голос требовали смерти коту, говорили, что от него нет житья, ничего нельзя оставить. Если и не съест, то выпачкает провизию на полу в чулане, или даже вытащит на улицу и там бросит. Папа сказал, что убивать такого кота хитрого не будет. Тогда соседи пообещали сами его уничтожить. Однажды под вечер я с племянниками играла в ограде. Было так хорошо в природе, солнышко уже не пекло сильно, земля ограды густо покрыта травой – душистой ромашкой, у забора краснела мальва, а её окаймляли ноготки. Всё говорило только о жизни, всесильной и вечной. Никаких плохих дум.
Я чем-то увлеклась и отвернулась от племянников, Сони и Гени. Они в то лето жили у нас. Что-то насторожила меня их тишина, и я повернулась в их сторону. Батюшки! Геня держит в руке верёвку, и на конце верёвки петля, стянувшая горло нашего кота! Кот задыхается, трепещет всем телом. Смотреть на муки животного было невыносимо! Я подбежала к малолетнему убийце, Гене шёл восьмой год, выхватила из его руки верёвку и выпустила кота. Он тут же встряхнулся и мы его только и видели! Мачеха меня заругала, говорит, что велела это сделать Гене, а я помешала! Я все равно была за кота рада. Кот с этих пор совсем редко появлялся в доме. А потом и совсем исчез. Кто-то из соседей лишил, видимо, его жизни. Я его долго жалела. Когда Тася узнала о том, как жил у нас её котик Шайтан, сказала, что была уверена, долго он у нас не проживёт. Большой хулиган был. Но сами его погубить не хотели. Много раз его отдавали в разные деревни, но он приходил обратно. Но от нас дороги через реку Каму не нашёл, может и пытался. Нам же никто из соседей не сказал, кто его погубил. Мы с папой часто вспоминали его проделки, когда поступали жалобы, что он сделал то-то и то-то. Папа смеялся и хвалил проделки кота. Такого смышлёного кота, говорил он, он не видал. После исчезновения кота Шайтана в нашем доме кошки уже не приживались. Если приносили взрослую кошку, она сразу исчезала, а два котёночка почему-то погибали вскоре, поживут с недельку, весёленькие и здоровые, но нападала какая-то болезнь и котёночка находили не живым. И приносить в дом кошек не стали: молока для них не было.
Госпиталь
В эвакогоспиталь я попала совершенно случайно, нагадано, оставив учёбу в медтехникуме, хотя всю сознательную жизнь стремилась стать фельдшером, чтобы лечить людей. Это было мне предназначено свыше. Голод погнал меня поступить на работу. Надя Баранова уже работала на военной швейной фабрике швеёй. Фабрика эвакуировалась из Москвы только с основными специалистами. Швеи набирались из наших дедюхинских девчонок. Там работали почти все девчонки, что вместе со мной окончили семилетку. Были и девочки лет по двенадцать-тринадцать. Им было доверено обрезать ниточки, оставшиеся при пошиве изделия. Я однажды зашла к Наде и она предложила мне пойти на работу с ней. Рассказала мне о своей работе. А я уже ноги едва волочила от голодухи. Мачеха спасала от голода свою ленивую сестру, Фаину, её детей Валю, Геню, им было по семь-восемь лет, и самую маленькую, любимицу Галю двух лет от роду. Их отец, ненавистный дядька Сано, был на фронте. Всё-таки старших сохранить не удалось, выжили только Фаина с Галей.
Несмотря на уговоры директора техникума, а я была уже на втором курсе, и кончался ноябрь месяц 1941 года, я настояла на том, что ухожу на работу. При поступлении на фабрику я насмешила кадровичек: написала в заявлении, что хочу работать «швейкой», а не швеёй. Похохотали, заявление переписала, и пришла в цех, тянуть, что называется, свою лямку. Работа была и не лёгкая, и пыльная.
Меня мастер посадила на самую первую операцию по пошиву военных гимнастёрок и брюк «галифе» для офицеров. У гимнастёрок я шила воротнички и нагрудные карманы, у брюк – гульфики. Эти мои операции давали работу всему цеху. Если я без перебоя снабжала следующих за мной по конвейеру девчонок с их операциями, то и старались все не отставать друг от дружки, чтобы выполнить и перевыполнить сменную норму. Я старалась, у меня отлично получалось. Мастер не могла нахвалиться. А если у меня выдавалось свободное время, девчонки не справятся, то мастер мне приносила изделия с другими операциями, я как бы выручала цех. Вскоре я уже могла сшить самостоятельно и гимнастёрки, и брюки. И ещё мы шили шинели солдатские, сумки противогазные, плащ-палатки, рукавицы. Машины наши были огромные, как кони стояли в ряд, блестящие, громкие. Грохот стоял в цехе. Начальники меня выделили, выдали удостоверение стахановки, и на общем собрании наградили отрезом на костюм. Материал был та же самая свинцового цвета диагональ, из которой шили гимнастёрки. Меня готовили на повышение в должности, мастером на второй конвейер, что вот-вот должны были пустить в строй: продукции для фронта не хватало. В мае 1943 года, я уже проработала полтора года, мне исполнилось восемнадцать лет! Нас кормили в столовой плохо: баланда из мороженой капусты, картошки в ней почти не было. Дома мачеха ничего не давала. Папа был всегда голоден. Иногда ему от своих пятисот грамм хлеба уделяла немножко, не каждый день. Он брал кусочек с видом побитой собачки, голодной и немощной, склонив лицо ко груди. Мне его так было жаль, так хотелось для него хорошей и сытой жизни. Я говорила ему, что вот война окончится, я получу диплом и увезу его в деревню на сытую жизнь. Он говорил: «Дожить бы»…
Вдруг, числа десятого мая, в прекрасный солнечный день, мне пришла почтовая открытка от нашего Дедюхинского фельдшера, он давно работал у нас заведующим больницей после фельдшера Беды, куда-то уехавшего. Это был Рутман Георгий Александрович. Теперь в больнице был эвакогоспиталь, он был начальником. А наибольшее начальство было в главном госпитале, в посёлке Лёнва. Георгий Александрович был высокий, седой, красивый мужчина, ещё не старый. Я иногда в мирное время обращалась к нему. Да и справку в медтехникум брала при нём у молоденькой фельдшерицы. Она отговаривала меня от медтехникума, говорила, что оклады очень малы, что живёт на иждивении мужа. Но я тогда в окладах не разбиралась, и справку для поступления в техникум взяла. Как он узнал, что я временно оставила учёбу, я не знаю. Он пригласил меня запиской прийти к нему. Я долго думала: зачем, но в назначенное время пришла.
Он встал мне навстречу, сказал, что ждал меня. Спросил о жизни, я смущалась. Потом подвёл меня ко шкафу с медикаментами, и велел читать латинские названия на флаконах, на коробках. Я бойко читала, не зная для чего это нужно. По латыни у меня была круглая пятёрка! Потом он взял бинт, подставил свою руку и попросил наложить повязку. Ему очень понравились мои действия, он похвалил. «Да ведь вы готовая медсестра для нашего госпиталя!» – сказал он. Сказал, что как раз одной сестры не хватает, двум девочкам тяжело сутки через сутки работать. Написал записку, отдал мне её и велел сходить в госпиталь к начальнику для оформления на работу. Я так и сделала.
Я вошла в госпиталь в Лёнве, что расположен был в школе десятилетке, в кирпичном трёхэтажном здании и меня охватил такой ужас! По длинному коридору ходили мужчины с руками в гипсе, на костылях, то без ноги, то нога в гипсе. Все что-то говорили, то куда-то исчезали, то вновь появлялись. Бегали медички в белых халатах. На меня никто не обращал внимания. Мне казалось, что я попала в сумасшедший дом! Уже хотела убежать, кто-то взял меня за руку.
Я дёрнулась, но, оглянувшись, увидела знакомую женщину, что шла с ведром в руках. Она спросила, что я тут делаю? Я сказала, что мне надо к начальнику госпиталя. Она указала дверь его кабинета, и я постучала в неё. Мне сказали: «Войдите» и я вошла. Маленькая не по возрасту, вся скорчилась в страхе, да и одета не лучше нищей.
За столом дородный мужчина в белом халате пригласил пройти. Я подошла и подала ему записку Георгия Александровича. Записка была в заклеенном конверте, и я не знала, что там написано. Начальник вскрыл конверт, прочитал, долго смотрел на меня. Что он думал обо мне? Не знаю. Задал несколько вопросов, сказал: «Идите в отдел кадров, оформляйтесь и приступайте с завтрашнего дня к работе» Отдел кадров был в кабинете напротив. Мне в паспорт, хотя там стоял штамп о работе на швейной фабрике, ниже его, поставили штамп: принята на работу в эвакогоспиталь N-такой-то, с такого-то числа и я вышла из отдела кадров, пришла к Георгию Александровичу, показала паспорт со штампом эвакогоспиталя. Он очень обрадовался, сказал: «Завтра к девяти утра приходите на пост». Я в ночную смену не вышла на фабрику, а утром пришла в наш, Дедюхинский госпиталь. Сердце моё от страха просто разрывалось. Мне было страшно.
Георгий Александрович с дежурной медсестрой уже ждали меня. Медсестра оказалась знакомая девчонка. Год назад окончила медтехникум, родная сестра моей соученицы по садику и семилетке, Риты Ширёвой, Аля. И вторая сестричка тоже знакомая, Алина подружка, Оля Бабушкина. Тоже хорошо мне знакомая. Рутман дал наставления Але, чтобы она ввела меня в круг моих обязанностей. Аля очень обрадовалась, что нас стало три сестрички, и мы будем работать сутки через двое суток. И стала мне всё рассказывать и всё показывать. Я была вся – внимание. И я стала медсестра! Начался утренний обход раненых.
Дневную смену двенадцать часов, я провела с Алей. Выполняла всё, что она мне доверяла. Назавтра с Олей мне предстояла ночная смена, а уж следующая смена с утра до утра была полностью моя. Я очень внимательно и серьёзно относилась к моим обязанностям, и у меня промахов не было. Но вот только один эпизод сильно смутил меня. Это случилось в первую самостоятельную смену, во время обеда. Завтрак и ужин были для меня не затруднительны, так как тарелок с пищей было по одной на больного, с кашей или омлетом. А в обед ещё тарелка супа. Сёстры научили меня ставить тарелки при разносе таким образом: на тарелку с супом опрокидывали мелкую тарелку, на неё вторую тарелку с супом, опять опрокинутая мелкая тарелка и сверху третья тарелка с супом. И эту гору тащили к столу, за длинный обеденный стол садилось человек восемьдесят раненых, ходячих. Двадцать человек кормили в палатах, они не могли ходить. Если носить по одной тарелке, или даже по две, то отведённого времени на обед не хватило бы. Я набрала в первое обеденное кормление три тарелки с супом, да те две мелкие тарелки, что покрывали суповые, получалась гора тарелок выше меня! Раза два я уже пробежалась с такой ношей, но вот кто-то сплеснул на пол жирный суп, со следующей горой тарелок я поскользнулась и грохнулась так сильно, все тарелки разлетелись и разбились в мелкие осколки! Я страшно сконфузилась, растерялась, но санитарка, молодая бабёнка, быстро всё убрала и раненых накормили вовремя. Они даже не посмеялись надо мной! Всё обошлось. Я снова набирала такую же гору, тащила и больше не падала.
Поваром в госпитале оказалась мать моей соученицы, Надьки Подкиной. Она знала меня, а я её – нет. Но женщина так любезно ко мне отнеслась, так стала меня старательно кормить, видимо знала, что я была всегда голодная. После того, как все наши больные разойдутся по палатам, чтобы заснуть, она зазывала меня в раздаточную, и готова была впихать в меня целое ведро пищи: суп – густая жирная лапша, гуляш с гарниром, компот! Раненых кормили хорошо, их готовили к отправке на фронт, старались как можно раньше поставить на ноги. И в первый же день я так объелась, меня замутило, и едва я успела добежать до туалета: меня так рвало! Но и эта беда прошла, я стала есть умереннее, а добрая мать, кормя меня, всё приговаривала: «Ешь, ешь, ешь»… Но я не могла. Я так от её кормёжки поправилась, щёки у меня округлились и порозовели. Раненые стали на меня заглядываться, но я вела себя очень строго. Рутман мной был очень доволен. Между нами, тремя сменными сестричками недоразумений не было. Мы выручали друг дружку. А с ранеными бывало много всего, и мы старались их не подводить, потому, что им грозил трибунал.
Каждый из них, это защитник Родины, фронт ждал их с большим нетерпением, а они – живые люди! Иногда убегали к бабёнкам! И случались непредвиденные казусы. Я проработала уже две недели в госпитале, как мне домой пришла записка с фабрики: почему я не выхожу на работу?! А я и забыла уж про фабрику! Я пришла в отдел кадров, показала паспорт, что работаю в эвакогоспитале, они подняли шум, как меня посмели принять на работу со штампом о работе на фабрике!? Я стояла в растерянности, в законах не разбиралась. Но созвонившись с госпиталем по телефону, поставили мне в паспорт штамп об увольнении с фабрики. Сказали мне, что я цех без ножа зарезала, меня готовили в мастера! Я зашла в цех и попрощалась с мастером.
Я проработала в госпитале семь месяцев, и вдруг, как обухом по голове! Вызвал меня к себе Рутман, сказал, что госпиталь переформировали в прифронтовой, он со всеми сотрудниками, кроме меня, будет в железнодорожном составе ездить к месту боёв, забирать раненых и вывозить их в тыл. «А вы, – сказал он, мне дороги, как дочь, я вас не возьму. Хочу, чтобы вы выучились на врача». Я заплакала. Я хотела ехать с ними. Но он был неумолим. А на улице горы снега, конец ноября 1943 года. Я осталась у разбитого корыта, опять голод. А папа уже умер, я никому не нужна. Рита прислала мне письмо из далёкой деревни, где она несколько месяцев работала фельдшером, позвала меня к себе. И поехала я к ней на годовую каторгу. Так вот закончилась моя сытая жизнь в госпитале.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
