Текст книги "Были одной жизни, или Моя Атлантида"
Автор книги: Александра Азанова
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)
Сама себя наказала
На смену зимы пришла весна. У меня был день рождения. Рита жила ещё с нами, но большую часть времени проводила у мамы. Мама квартировала у Золотихи, дом её стоял рядом с Голубчиковыми, на другой стороне улицы, совсем близко от нас. Мама к нам не приходила, она ждала, когда брат Ваня освободит ей её половину дома, что перешла ей по суду с папой. Тогда Рита уйдёт жить к ней. Папа просит меня остаться с ним, а то он без меня умрёт. Так он мне сказал. Если бы он и не сказал мне таких слов, я все равно бы от него не ушла. Даже один день без него мне казался вечностью.
Мачеха решила отдать меня в детский сад. Я боюсь. Я не знаю, что это такое? Всю свою жизнь до сих пор я сидела на полатях, летом, правда, я бегала на улице. Рита сводила меня к Беде, он дал справку о моём здоровье. Мне сшили сразу два новых платья, купили «чувяки», так назывались кожаные башмачки, вроде домашних тапочек.
Вот и день наступил, когда меня должны увести в этот неизвестный мне сад. Утром была суета, меня заставили тщательно умыться. Я надела новенькое нижнее бельё, какого у меня никогда не было, новое платье, чулки и чувяки. День стоял солнечный, травка уже покрыла землю зелёным бархатом, только бы бегать по ней, убежать бы далеко-далеко. Ни в какой детский сад идти мне не хотелось, но и ослушаться мачеху нельзя. Мы вышли из дому, Рита заканчивала первый класс, скоро у неё будут летние каникулы. Она идёт вместе с нами: школа и детсад в одном дворе. Мы прошли всю нашу улицу, повернули налево у большого нового моста, что построили прошлой весной.
Вот и школа, рядом с ней и садик. Оба здания деревянные, школа побольше, детсад – поменьше. Здания стоят в окружении высоких тополей и сирени. Рита проводила меня до порога, сказала, что зайдёт за мной вечером и убежала в школу. Мачеха взяла меня за руку, и мы вошли внутрь здания. Ещё издали из окон были слышны детские голоса и смех. Я дрожала от страха. Навстречу нам вышла красивая, белокурая, пухленькая женщина, улыбнулась и взяла меня за руку. Я отдёрнула руку и выскочила за дверь. Мне так не хотелось тут оставаться, я любила свободу. А сейчас такая красота на улице! Скоро купаться придёт пора… Мачеха вновь взяла меня за руку и велела подойти к Лидии Васильевне, так звали воспитательницу, что брала меня за руку. Меня ввели в большую комнату, где было много детей.
Ко мне подбежала Валя Оносова, она уже давненько посещала детсад. Подошли другие ребята, воспитательница сказала, что я новенькая и велела ребятам играть со мной. Меня тормошили, дёргали, я смотрела нелюдимым волчонком, норовя убежать. Потом сели за стол, чем-то кормили, потом мне Лидия Васильевна указала на красивую, чистенькую кроватку, стоящую среди других таких же и сказала, что она моя, я должна сейчас лечь спать. Ребята уже улеглись, а я стеснялась при них раздеваться: они разглядывали меня, мне было не уютно. Я не разделась и не легла, всё думала: как хорошо сейчас на улице. Лидия Васильевна меня не бранила, она дала мне книжку с картинками. Я стала её читать. Тут пришла за мной Рита и меня отпустили домой. Мачеха побранила меня, что я не дождалась ужина.
На другой день в детсад меня отвела Рита. Когда она ушла, я недолго посидела в игровой комнате и, выбрав подходящий момент, выскользнула за дверь. На крылечке никого не было, я вышла из калитки и побежала совсем не в сторону нашего дома, а в узенький переулочек, каких было много между домами. На бегу думала, куда мне сейчас? К подружкам нельзя, хватятся меня домашние, побегут к ним.
Спасением, по моему глупенькому мнению, мог быть только подвал нашего дома, но как туда пробраться? Безлюдными переулками пробралась в огород маминой половины, как заправский конспиратор проскользнула в мамин подвал, из него перешла в нашу половину подвала и затаилась. Чтобы не запачкать новое платье и чулочки, нашла досочку, их в подвале было много, вздёрнула платьице повыше и присела. Мне были слышны голоса из дома. Глаза привыкли к темноте.
О чём я думала? О горькой моей доле. Зачем мне этот детский сад, когда так хорошо на улице? Зачем мне тамошний обед и сон, если я не привыкла ни к тому, ни к другому. Я ела, что находила, даже хлебную корочку, что и собаки не ели. Я подую на неё и съем. Листья крапивы, листья липы, клевер – это всё моя пища. На не вскопанной части огородов росло много нежного щавеля. Даже и при мачехе, если прибегу с улицы поздно, спать ложилась без ужина. Так зачем мне терять свою свободу? Вчера истомилась, хуже не придумать.
И вот я свободна, но в подвале! Рита давно уж пришла из школы. Слышу: мачеха посылает её за мной, в детсад. Через мамины ворота, оглянувшись по сторонам, вышла на улицу, прижимаясь к тёплой стене дома под окнами, открыла ворота и вошла в дом, как будто из детсада пришла сама. Рите уже за мной идти не нужно. Мой обман не обнаружили. И так повелось: утром меня отпускали одну, я доходила до конца нашей улицы и теми переулками пробиралась в мамин огород, затем в подвал, и сидела там, пока девочки из другого конца нашей улицы пройдут домой из детского сада. Я под стену дома прокопала обломком доски ямку, давшую мне лучик солнышка и возможность наблюдать за улицей. Я голодала, в подвале ничего съестного не было. Я не боялась мышей, а нечисть, я была уверена, что днём сидит у себя в подземелье, лишённая колдовских сил. Я потеряла счёт дням. Как же так, что никто меня не встретил, не заметил, даже не заподозрили, что я не хожу в детсад? Утром и вечером, считая, что я иду и прихожу из сытого места, мачеха не кормила меня сытно, иногда что-то даст перед сном. Выйдя из подполья и переодевшись, я набрасывалась на крапиву. Срывала нежные веточки, разминала в ладонях и ела, ела.
Неожиданно наступил конец моему заточению. Наступил уже июнь месяц. Трава под моим окном выросла густая и высокая, закрыв собой мой лучик солнышка. Время клонилось к вечеру, но день ещё не закончился. Я сидела возле подкопа на дощечке, ожидая, когда мимо дома из детсада пройдут три девочки к своим домам, чтобы выйти из укрытия. Как вдруг послышалась песня, пели дети, много детей. Вскоре я услыхала топот многих ног под нашими окнами, мачеха открыла створки окна, видимо разглядывая пришедших. Песня умолкла. «Где же моя Шура?» – крикнула она из окна. Я услышала голос Лидии Васильевны: «Мы специально всей группой пришли спросить вас, почему она целый месяц не приходит в садик?».
«Как, разве она не в садике? Она уходит по утрам ежедневно, и приходит вечером!?». И тут поднялось такое! Я поняла, что пропала! Мне бы, глупенькой, сидеть бы в своём подполье, никто бы и не подумал, что я там! Но я так перепугалась, через мамину половину подвала пробралась в нашу ограду – сначала в старый дощаный туалет (им не пользовались), потом, неуверенная в надёжности укрытия, а меня уже разыскивали всей семьёй, я вылезла из туалета. Вокруг были густые заросли крапивы, влезла в самую гущу, изжалив всё тело: руки, ноги, лицо и шею. И вдруг племянница Соня закричала: «Я её вижу, вон она в крапиве!» – и указала рукой в мою сторону. Мачеха вытащила меня, нашлёпала по изжаленному крапивой, заду, притащила к воспитательнице, не переставая добавлять шлепков. Я ревела, мне от ребят было так стыдно, что думалось, чувство этакого стыда никогда не пройдёт. Лидия Васильевна погладила меня по голове, сказала: «Не плачь». И пошли в сторону детсада, на ужин. А на улице было золотое лето! Ребята меня не дразнили, вроде сразу забыли о том, что было со мной.
Больше я не убегала. Вскоре стала всеобщей любимицей и ребят и взрослых в детсадике. Я читала ребятам книжки, заменяя воспитательницу, она занималась в это время своими делами. Я лучше всех ребят плясала и пела, и, когда воспитатели справляли по вечерам свои дни рождения, меня оставляли веселить их. Иногда домой отпускали затемно. Я бежала во весь дух, чтобы меня никто не поймал. А когда нам всем ребятам нашей группы исполнилось по восемь лет, нас перевели в первый класс той самой школы, что стояла рядом, на одной усадьбе. Готовили нас задолго до первого сентября. Мне отвели первую роль: придя в школу всей нашей командой из девяти или десяти человек, точно не помню, нас приведёт наша воспитательница вместе с заведующей садиком. Я должна вскинуть правую руку, как меня научили, ко лбу и как пионеры приветствуют старших, мне так объяснили, я должна классу, в который придём на учёбу, крикнуть: «Ребята! Будьте готовы!». Класс мне ответит, тоже все вскинут правые руки в пионерском приветствии: «Всегда готовы!» Я же должна за всех своих крикнуть: «Ребята! Мы пришли сюда учиться, и учиться так, как учились в детском саду!» Роль я подготовила из слова в слово. И настал этот долгожданный день и час, строем, со старшими мы пришли в класс, где нас уже ждали. Я выкрикнула слова приветствия и клятвы, мне ответили хором полтора десятка голосов, всё было, как запланировали взрослые. А потом нас рассадили за парты на приготовленные для нас места. Меня, как самую маленькую, посадили на первую парту, против стола учительницы. Учительницу нашу звали Елизавета Павловна. Она была уже не молода, с полным лицом и толстоватым носом. Оказалась доброй и внимательной к нам. У неё мы проучились четыре года, а в пятый класс пошли учиться в Дедюхинскую, двухэтажную, бывшую когда-то гимназию, в ней училась моя мама, потом из гимназии сделали тюрьму, красивое кирпичное здание – неполная средняя школа. В ней мы все, что ходили в детский садик, окончили семь классов, и разбрелись кто куда. Уже в пожилых годах я узнала, что многих нет в живых. Я до сих пор не могу понять, почему тогда, шестилетняя, я наказала себя сидением в тёмном подвале многие дни. Ведь в садике так вкусно и сытно кормили, а я терпела муки Тантала.
Низвержение ангела
Году в 1935-36 прекратились богослужения в нашей красавице белокаменной высоченной церкви, с золотым ангелом на шпиле. Говорили, что ангел был двухметровый, но с земли он смотрелся не таким большим. На солнце он сиял и поворачивался по ветру в разные стороны. Нельзя было пройти мимо, не полюбуясь на него. Я смотрела на него, затаив дыхание. Он был для меня олицетворением бога. Люди, не только старые, крестились, проходя мимо. Я тогда верила в бога и в чёрта, и только начала свою маленькую самостоятельную жизнь, уже года три-четыре, как слезла с полатей и хожу в школу.
Церковь построена давно, лет сто назад. В её строительстве не последнее место занимали мои прадеды, купцы-хлеботорговцы и священники по линии мамы. Церковь была обнесена чугунной оградой красивого литья, на кирпичном основании. Огромные, чугунные же ворота, раскрывались на две створки. Ограда церкви была тоже большая, туда въезжали кареты при венчании молодых. Я застала одну-две пышных свадьбы, бабушка поднимала меня на руках, показывая невесту. И ещё бабушка водила нас с племянницей Соней, бабушкиной правнучкой туда молиться, и просила, чтобы мы обе в голос просили бога простить нашу бабушку. Мы выкрикивали: «Боженька! Прости нашу бабушку!» На нас ворчали старухи, чтобы мы не кричали.
Я с жадностью рассматривала красочные изображения на стенах ангелов с золотыми крыльями, отца-бога, простирающего руки над нашими головами. Изображения были очень красивые, видимо написанные неплохими художниками. Потолок был очень высок, чем выше, тем он более и более суживался и, как в трубу, было видно небо. В высоте летали голуби, видимо влетая в отверстие шпиля. На каждое богослужение было своё название: то «всенощна», то «заутреня», то «панихида». Я в них не разбиралась. Вокруг церкви был густой сад из могучих лип, берёз, лиственниц и тополей. Я любила лазать по деревьям, когда немножко подросла. С другой стороны церкви было когда-то кладбище для знатных прихожан, ещё заметны могилы, покрытые мраморными плитами с надгробными надписями. Жаль, я тогда не интересовалась своими предками, а то, может быть, нашла бы их могилы, они были богаты, и, скорее всего, лежали тут. Но потом, при закрытии церкви, плиты растаскивали кто-то куда-то. Могилы сравнивали с землёй. Церковные двери заколотили, но был ещё чёрный вход, с другой стены. И мы ещё несколько лет проникали внутрь. Не только мы.
Все, кто хотел туда, ходили, растаскивали церковную утварь. По посёлку валялись обрывки золочёных риз, изломанные золочёные оклады икон, и многое другое, явно принадлежавшее церкви. Помню, папа захотел тоже сходить в закрытую церковь поискать клада, как он мне сказал, и позвал меня с собой. Мы вошли в просторное помещение, где происходили богослужения, оно было пусто, разбито, валялись тряпки, бумага. Папа достал из кармана молоток и стал им простукивать стены, нет ли где пустоты? Мы долго ходили по разным палатам, но найти нам ничего не удалось. Папа нашёл вход в подземелье, но я его туда не пустила, боялась, что можно заблудиться. Там было темно и страшно. Папа сказал, что это, наверное, ход в монастырь в Пыскоре, про это слухи в народе были, что ход этот шёл под рекой Камой на другой берег. Вот уж и через чёрный ход не стали впускать, ко дверям поставили сторожа. Но летом, я училась уже в пятом классе, мы вчетвером с подружками пробрались мимо сторожа, поднялись на колокольню, долго смотрели вокруг и благополучно спустились, вновь сторож нас не заметил. И вот мне пришла блажь – сделать то же одной. Я проскользнула мимо сторожа, и пробралась к лестницам, что вели на колокольню. Лестницы были деревянные, очень старые и дряхлые и поэтому людей не впускали туда. Я не понимала опасности, да и весила немного, потому благополучно преодолела все лестницы, их, говорили, было тридцать три, много, но я не считала. Каждая лестница начиналась с небольшой площадки. А одна лестница была в полной темноте.
Испытывала ли я своё мужество, ведь я была очень боязлива, или день был солнечный, что придало мне храбрости, я влезла на колокольню, где раньше висело много колоколов, их звон по престольным праздникам разносился на всю округу, но сейчас тут не было ни одного. Из пустых проёмов окон я смотрела на всё, что было кругом.
Кама серебряной ленточкой вилась как будто под ногами. Всё Дедюхино, как на ладони, со всех сторон. Потом я увидала ещё одну лестницу, ведущую выше, к шпилю. Я полезла. Помещение совсем маленькое. Пол с толстым слоем пыли. Но мне захотелось побыть там. Маленькие оконца прямо над полом. Я прилегла, посмотрела в оконце и решила, что пора возвращаться вниз. Так же благополучно спустилась, но когда выходила из дверей, сторож их собирался закрыть на замок и уйти домой. Вот бы не успела! Пришлось бы ночь тут провести, у меня мурашки по спине от страху пробежали. Сторож очень удивился, не мог поверить, что я одна была на колокольне и даже выше!
Во втором, третьем классе, в большую перемену нето весной, нето осенью, толпой бежим по гавани за престарелым священником. Он никуда не уехал, хотя церковь давненько закрыта. Может, уехать было некуда, а может места эти были ему дороги. Мы бежим за ним, кто-то кидает в него камешки, кто-то кричит: «Поп! Оловянный лоб!». И повторяют обидные слова снова и снова. Старик обернулся к нам. Длинная серебряная борода и добрые, слезящиеся глаза. Он поднял руку и осенил нас крестным знамением несколько раз. Сказал: «Прости вас Господь, вы не виноваты». Повернулся к нам спиной и пошёл. Никто не побежал за ним, и обзывать его не стали. Нам стало стыдно перед его старостью. Больше за попами мы не бегали. Да их и не видели больше. Долго его лицо было у меня перед глазами и мне было не по себе: такой святой, как на картине ангел.
Мужики затеяли сдёрнуть ангела со шпиля. Видимо так было нужно. Собрались на гавани перед церковью человек двести. Река была в весеннем разливе. Конечно, без малых ребятишек, без баб и стариков не обошлось. От основания ангела с высоты церковного шпиля свисал и тянулся до земли железный канат, нижним концом привязанный ко вкопанной в землю рельсе. Послышалась команда: «Начинай!» Мужики, словно мухи, облепили канат и начали его раскачивать, чтобы сорвать ангела с его основания. Старушки плакали и крестились, мы, малышня, скакали в восторге, предвкушая: что-то будет?
А случилось непредвиденное: лопнул канат! Видимо, где-то была непрочность. Мужики горохом посыпались в воду с крутого берега, шлёпались друг на друга, цепляясь один за другого! Крику было, и нашего детского смеху и радости! Старухи тоже радовались, крестились, благодарили бога, что не дал надругаться над святыней. Каждому своё: им – ангел – остался цел, нам – великое развлечение. Мы смотрели, как мужики вылезают из воды. Это было очень смешно! Мокрые, измазанные глиной, да и перепуганные такой неожиданностью, вылезали, матерясь, кто как умел! Никто не утонул, хотя вода стояла глубокая. Я радовалась, что моего папы тут не было.
Вытащив из воды последних купающихся, потихоньку стали расходиться, обсуждая случившееся. Дома я рассказала обо всём папе, уж он посмеялся! Но прошло несколько дней, как мужиков вновь собрали возле церкви. Канат вновь был привязан к основанию ангела, верхолазы, не знающие страха, и тогда были. И снова команда к действию, и мужики напряглись, раскачивая канат. И золотой ангел пошатнулся, не помогли на сей раз молитвы старух. Плавно наваливаясь передом книзу, вместе с основанием ангел медленно, головой вниз, с широко раскинутыми крыльями сверкнул на солнце, ослепив глаза золотым лучом, падая, вошёл в толстенную кирпичную стену рядом стоящего соборного пристроя, их два было, прислонённых к основному зданию церкви_
Оба эти строения были широки в диаметре, с тупыми, как шляпы, крышами, окрашенные в зелёный цвет. Они были с узкими окнами высоко от земли. Они красиво смотрелись в единой архитектурной группе зданий. И вот опять ругательства мужиков, не ожидающих такого! Только ржавое основание ангела выставлялось на обозрение внизу стоящим! Даже мы, малолетки, опешили. Нам так хотелось близко рассмотреть удивительного ангела! Старухи с бабами в голос затянули молитву. Кто-то сказал: «Бог не отдал на поругание святыню!»
Постояли люди, потолковали, подивились, да и разошлись по домам. Около десяти лет, пока жила я в Дедюхино, церковь стояла такая неприглядная, как будто корова со сломанными рогами. Верхолазы полезали на крышу соборного пристроя, разбирали крепкую кладку кирпичей, стараясь добраться до ангела. Не знаю, смогли или нет…
Воть – воть – воть…
Пока у нас в Дедюхино работала церковь, в ней проводились разные религиозные обряды. Венчали, крестили младенцев и прочее. Мои тётя Фая и невестка Анюта каждый год имели по новорождённому.
И мы с Соней, то она, то я становились их крёстными матерями. Мы шли в церковь всей семьёй, правда, без папы, чтобы совершить там обряд крещения. Всегда набиралось по несколько младенцев и нас, крестных отцов и матерей, маленьких и взрослых с младенцами на руках, священник выстраивал вокруг купели. По одному младенцу брал из рук державшего, и окунал в сверкающую золотом, купель. Она, скорее всего, была медная, не могла же она быть золотой: она была большая.
Младенца после купели возвращали на руки крёстной матери, а после этого шеренгой мы шли за священником, бормотавшим непонятную молитву несколько кругов вокруг купели. Крещение на этом заканчивалось. Наши крестники почти все умирали в раннем младенчестве. Из мной принятых в живых осталась одна девочка тёти Фаи, Галя, но когда ей исполнилось два года, я уехала из Дедюхино и больше туда не вернулась. Старшие дети тёти Фаи умерли от голода, а эту, мою, крестницу Галю, спасла мачеха. Она стала её любимицей на всю жизнь.
Из папиных деревень, когда церковь была в действии, часто особенно в зимнее время, приходили женщины «говеть». Я до сих пор не знаю, что это такое. Говели они у нас неделю, и долее. В церковь ходили утром и вечером. Папа не особенно был им рад, я видела по его взглядам. Он был атеистом и не одобрял верующих. Зато мачеха принимала их радушно. Женщин приходило сразу человек семь-восемь, спать их укладывать было некуда, но они не привередничали и спали кто на полатях, кто на полу. Я наблюдала за ними с печи, их к себе не принимала. На печи было моё царство. Я там готовила уроки и спала. Да ещё было там место для валенок. Я слушала их разговоры.
Их говор отличался от нашего, хотя не так далеко они жили. Вместо «что», или, «чо» как говорили у нас, они говорили: «щтё» или «щё», вместо «туча» – «туця» это мне казалось так смешно, я тихонько смеялась. Вместо «Почему?» они говорили: «Поцё?» И ещё многие слова произносили по-своему. Я училась в третьем или в четвёртом классе, пришли говеть женщины, мне они очень запомнились, потому, что с ними пришла очень странная женщина, «порченая», – так о ней отзывались остальные. Дня три она вообще ничего не говорила. И вот папе вздумалось у неё что-то спросить. Женщина какое-то время смотрела на папу, затем шея у неё начала вытягиваться, голова подалась вперёд, к папе и она затянула странное: «Воть-воть-воть-воть»! Последнее «воть» она растянула на напевное «во-о-о-о-ть!» Папа опешил от такого! Женщины её отдёрнули от папы и усадили на диван. Она была красная и тяжело дышала.
Старухи сказали: «Простите, Михаил Максимович, она порченая». Папа любил пошутить иногда. Он стал часто подходить к этой женщине, как бы для разговора. Она, как в прошлый раз, вытягивала шею, приближала лицо к лицу папы и заводила своё: «воть-воть…» И каждый раз этих «воть» было разное количество. Иногда она их долго тянула, иногда скоро обрывала, краснела. Папу это здорово забавляло, он не стесняясь, смеялся. Я смеялась на печи, тихонько. Мне это запомнились, и однажды пригодилось. А произошло следующее.
Церковь уже была закрыта. Я училась в шестом классе. Преподаватель алгебры и геометрии был нами очень нелюбим. Маленький, большеголовый, он более половины урока читал нам какую-то не понятную мораль, из которой мы понимали, что он грозит нам чем-то ужасным, вроде того, что завалит нас на экзаменах, когда мы будем заканчивать седьмой класс. И так каждый урок. Наше терпение пришло к концу. Лёнька Шумков, самый предприимчивый из мальчишек на перемене сказал: «Ребята! От него надо избавляться!» Мы все были с ним согласны. На другой день он принёс в школу нюхательный табак. Всем дал на ладошку перед уроком алгебры, чтобы мы нанюхались и чиханием сорвали урок. И ещё кто-то предложил к чиханию добавить мяуканье кошек, лай собак, и кто что ещё придумает. И вот началось!
Учитель входит в класс, а там дружное чихание, лай собак, мяуканье! Чёрт знает что! Я сидела на первой парте. Я что-то растерялась и молчала. Я не знала, кого изобразить? Маленький, лысый, несчастный человечек напуган, ему уж не до нравоучений. Он подбежал к учительскому столу и обратился ко мне за поддержкой. Он что-то говорил, я не слушала, лихорадочно соображая, как поддержать класс? И тут припомнила эти «воть-воть-воть»!
Я вытянула шею, приблизила своё лицо к растерянному лицу преподавателя и запела: «воть-воть-воть-воть» и так же артистично растянула последнее «во-о-о-оть»! Спела красиво, звонко, с выражением. В классе поднялся дружный хохот!
Бедняга учителишко бегом выскочил из класса, меня ребята поздравляли. Особенно восхищался Лёнька Шумков. Он удивлялся, как такое пришло мне в голову? Какое-то время мы веселились, оставшись без старшего в классе. Прошла добрая половина урока, пока дверь в класс открылась, вошёл директор школы, за ним, прячась, семенил учитель. Директор прошёл к столу, осмотрел всех молча и обратился ко мне. Учитель, видимо, пожаловался на меня одну. Директор говорит мне: «Что это вы придумали?» Тут весь класс загудел. Голоса выкрикивали: «Уберите его от нас, нето мы всем классом не придём на его уроки!». Директор смотрел на меня и молчал. А я стала пристально рассматривать ширинку его брюк. Он в этих брюках часто приходил к нам домой, пить с папой водку до потери сознания. Напьются оба и упадут на пол, как сидели. Вскоре текут от них лужи в разные стороны. Мне было за них очень стыдно. Иногда приходили ко мне подружки в такой момент, и я от стыда не знала, как выгородить папу?
Я говорила, что вот пришёл и споил папу. На самом деле так и было. Папа тогда работал завхозом в школе. Брюки не отчищались от солей мочи, и ширинка белёсо, не опрятно выделялась на общем цвете ткани брюк. Может, жена не хотела чистить, она тоже преподавала у нас историю, и они ссорились. Она даже приходила однажды к нам во время их попойки, побранилась и ушла. Я так пристально смотрела на неопрятную ширинку, директор не выдержал, чего я и добивалась. Он понял, что я могу его сконфузить перед ребятами, он знал, что мне известно его неприличное поведение, он резко повернулся и пошёл к двери. Учитель семенил за ним. Нас не наказали, а учитель в школу больше не приходил. Нам алгебру и геометрию стал преподавать очень симпатичный, высокий, стройный Арнольд Александрович. Он скоро завоевал нашу общую симпатию, с ним мы закончили семилетку. Лёнька Шумков приставал ко мне, как это я придумала такое спеть тогда? Пришлось ему рассказать, от кого я это переняла.
Лёньке это «воть-воть» так понравилось, он постоянно напевал эти уже надоевшие мне, звуки. Лёнька умер в ранней молодости, оставил вдовой молодую жену и двух сыночков-близнецов. Причина смерти мне не известна. Последний раз я видела его в 1944 году, приехав к маме из Нердвинского района, где работала с Ритой. Он прошёл мимо меня, не узнав. Он был такой красавец-мужчина, высокий, стройный, в военной форме. Я очень плохо одета, маленькая и совсем незаметная. И других мальчишек и девчонок нашего класса я никогда больше не увидела.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
