Текст книги "Были одной жизни, или Моя Атлантида"

Я у папы, как мальчишка

Из детей я у папы последняя. Ему было сорок два года, когда я появилась на свет. Мама сразу же после моего появления занялась своей старшенькой, Риточкой, так мне рассказал папа. Риточку она любила безумно, я появилась нежеланная, не вовремя: на два месяца недоношенная. Папа пожалел меня, молчаливую, тихо лежащую в деревенской люльке. Люльку отняли от Риточки, та ей очень нравилась, Рита была старше меня почти на два года и уже вошла во вкус качаться в люльке, ради удовольствия. И когда за ней не уследят старшие, она доставала меня из люльки, клала на пол, сама влезала в люлечку, кричала, чтобы её качали, и тут только и узнавали, что Риточка бедокурит. Её извлекали, меня водворяли на место, а Риточка поднимала вой, пока мама её не успокоит. Папа рассказал мне, что я лежала тихо-тихо, словно уже понимала свою ненужность. Папа говорил, что голова моя была меньше его кулака, а тельце и того меньше.

Папа сначала пожалел меня, за тем и полюбил. Сам кормил из бутылочки коровьим молоком, к бутылочке привязывалась коровья соска, отрезанная при забое коровы от её вымени. В деревнях младенцев так вскармливали, если у матери не было грудного молока. Из-за преждевременных родов у мамы молоко не появилось. Папа кормил меня не по моему плачу, как я уже сказала, я была молчунья, а когда у него было время. Я выжила вопреки всему. А когда мы уехали из деревни в Дедюхино, мне исполнилось два года, и я уже всё понимала, и видимо была забавным ребёнком, тогда мама занималась мной, носила меня в больницу на руках. Я хорошо помню, как она укладывала меня на простынку, разостланную на большой железной кровати, велела мне не болтать руками, ногами. Я прижимала ручки ко груди, вытягивала ножки во всю их длину и была вся в ожидании. Мне это нравилось, но больницу не любила. Мне нравилось, когда мама со мной на руках спускалась с крыльца. Оно у нас было высокое, как мавзолей, с трёх сторон ступени, и щелей под ступенями не было. Летом, уже на третьем годике, я полюбила с него спускаться и забираться.

Мамино внимание ко мне было не долгим. Когда мне исполнилось четыре года, мама серьёзно заболела, её увезли в Пермь на лечение. Не дожидаясь её выздоровления, папа привёл в дом мачеху. Привёл её первого мая, а четвёртого мая я стала взрослой, мне исполнилось пять лет. Сколько я себя стала помнить, я всегда спала с папой. Риточка к маме меня не подпускала, отталкивала, отпинывала меня, говорила, что мама её. Мама ей не перечила, и я сознательно всю любовь отдала отцу. С ним спала, с ним бегала на работу, если было лето. Если зима, сидела тихо на печи или полатях, играла, чем придётся, и ждала прихода папы. И при мачехе, если удавалось, я бегала с папой на его работу, и была с ним до самого вечера. Вместе возвращались домой. Я с отца не спускала глаз, боялась, кабы его кто не обидел. Я считала, что при мне этого не случится.

Папа был мастер на все руки: столяр, плотник, чеботарь, портной. Но мы всегда с ним были голодны. К тому же он пил. Видимо из-за неудачно сложившейся жизни. Первая, любимая жена умерла, оставив его с тремя детьми, младшей было три года. Моя мама была очень красивая, но неумелая хозяйка, и больная. Мачеха всё, что было можно отдать из дому, отдавала сестре, полностью содержа всю её семью. Но вот почему папа ей это позволял, так и не поняла.

Как только я в тёплую погоду бегала с папой на работу, я сама покупала для него это пагубное зелье. Папа давал мне денежку, говорил мне: «Сбегай ко Григорию Яковлевичу» – нэпман был у нас в Дедюхино, содержал бакалейную лавку и с папой были в хороших отношениях. Я зажимала денежку в кулачок, папа говорил: «Купи мне «шкалик», или, другой раз, «чекушку» водки». «Шкалик» был маленький флакончик с прозрачной жидкостью. «Чекушка» – побольше, жидкость – прозрачная, как слезинка. Но что эти обе бутылочки были смертельные папе враги, я не знала. Я бежала в бакалейную лавку, босые ноги кололи камни, часто до крови, я не обращала на это внимания. Мне скорее хотелось доставить папе радость. Он всегда радовался, встречая меня с покупкой. На сдачу папа каждый раз напоминал мне купить для меня конфет. Под конфеты давал мне свою фуражку.

Иногда в магазине была очередь, но я сразу протискивалась к седому продавцу, он же и хозяин. Встав на самые пальчики ног, и протянув вверх руку с зажатой в кулаке денежкой, я не дотягивалась до прилавка, а нехорошие тёти даже наступали мне на босые ноги. Было больно, слёзы капали из глаз, но я молча тянула вверх руку. Вдруг Григорий Яковлевич замечал мой кулачишко, он уж знал, что мне дать, но я громко кричала, что нужно папе «шкалик», а мне в фуражку конфеты. Подавала фуражку. Бережно держа за горлышко флакончик, прижав ко груди другой рукой фуражку с ароматной в ярких картинках карамелью, бежала в обратный путь на сользавод, к папе. Я не замечала погоды, не замечала ничего вокруг себя, в одной рубашонке, без штанишек, с непричёсанными курчавыми волосами, с одной мыслью: скорее к папе! А уж он ждёт меня! И у нас начинается праздник: он пьёт из горлышка флакона, я ем конфеты! Папа делается весёлый, я ещё веселее. Я обвешиваю себя красивыми, пахнущими сосной или елью длинными кудрявыми стружками, скачу, кручусь волчком, папа хохочет!

А, успокоившись немного, беру палку, прошу у папы нож, он мне доверял свои острые ножи, топоры для обработки дерева. Я управлялась с ними, как мальчишка, иногда ранила пальцы. Текла кровь, мы завязывали рану тряпкой, какая найдётся, и снова за дело. Я пилила маленькими пилками, вколачивала гвозди в баклуши. Папа говорил: «Ты у меня, как мальчишка, даже лучше!». Я радовалась похвалам папы. Кончался рабочий день, гудел заводской гудок. Я, счастливая, бежала за папой, мои шаги не поспевали за его шагами. Иногда он садил меня себе на плечо, и нёс, покачивая, потряхивая. И в то время, наверное, не было никого счастливее меня. Я не только была счастлива, но и горда, что такой уважаемый человек несёт меня на своём плече. С папой то и дело здоровались знакомые мужчины, и я глядела на них сверху вниз! Не знаю, ясно ли я выражала перед ними свою гордость, понимали ли они её? Мне мешало только то, что папа при встрече правой рукой приподнимал козырёк фуражки, а я сидела у него всегда на правом плече, мне приходилось обеими руками обхватывать папину шею, чтобы не свалиться на землю. А однажды я спросила папу, зачем он при встречах дёргает фуражку? Папа сказал, что это – «долг уважения». «Вот что!» – сказала я, но мне это было тогда всё равно не понятно.

Но вот мне исполнилось девять лет, и папа позволил мне одной ездить на лодке. В половодье наша Канава сливалась с Камой, по Каме плыло много брёвен, видимо оторвавшихся от плотов. Мы с ребятишками лодок по пять-шесть выплывали на Каму, но не далеко от места слияния вод, ловили бревна, приколачивали их к дощечке привязанной верёвкой к лодке, по несколько штук и плыли к своим причалам. Я не брала больше трёх брёвен. И то было много.

Вечером, придя с работы, папа с мачехой пилили брёвна на чурбаны, возили их на одноколёсной тачке в ограду дома. Я и тут помогала папе. Папа похваливал меня: «Ты у меня за мальчишку!» Как брёвна распилят, чурбаны скатают в ограду. Оставалась папина работа: расколоть чурбаны на поленья. А складывали в поленницу их уже с моей помощью: я поленья подавала папе, а он их укладывал красиво и устойчиво. Сколько я наловлю брёвен, сколько из них наделаем дров на зиму, тем и топили печи в доме. Но всегда моих дров хватало до вьюжного, снежного марта. Дрова кончались! Приходилось мачехе звать папу в лес, в наш замечательный сосновый бор спиливать несколько сосен, потом меня посылали к удивительной женщине, имевшей лошадь по патенту. Женщину звали Енка Парёнка. Её лошадь была единственная в посёлке, и у неё с хозяйкой не было выходных дней. Кому дрова, кому сено, кому-то ещё что надо было привезти. Енка была мужеподобного вида: всегда в мужской одежде, с папиросой в зубах. От заказчика до своего дома ехала, не правя вожжами, вдрызг пьяная, ласково ругала лошадь нецензурными словами, приговаривая в конце фразы: «Милая ты моя». И злая, кусачая её кобыла помахивала в ответ ей косматым хвостом. Меня она однажды чуть не укусила, я успела отскочить. Обе они, и кобыла, и женщина были сильно привязаны друг к другу только им двоим понятными узами дружбы. Я приходила к Енке с заказом на поездку за дровами, и мне было, почему-то, жутко оставаться с ней наедине. Она была рыжая, веснушчатая, неопрятная и неприветливая.

А когда дрова привозили из лесу домой, мачеха всегда ругала папу за то, что не запас дров на всю зиму. И ревела, показывая красные от мороза бёдра. У неё не было тёплых панталон или брюк для работы в глубоком снегу. Я всегда хотела в следующую весну наловить брёвен много больше, но меня уводили в сторону от этого занятия другие, интересные забавы.