Текст книги "Грешники"

4

Шажков, ещё не проснувшись, остро ощутил одиночество в постели.

Это было новое чувство, приобретённое за две с половиной недели совместной жизни на Васильевском острове. Когда Валентин жил один, он больше всего ценил комфорт и гармонию уединения. Утреннее пробуждение всегда было для него актом глубоко личным, актом откровения, и всегда протяжённым во времени. В это время рождались идеи, строились планы, принимались решения. С появлением Лены всё изменилось. Шажков почувствовал, что стремительно утрачивает свою самодостаточность и суверенитет, но взамен приобретает что-то новое, становясь частью целого, большего, чем он сам, и что ему хорошо в составе этого целого.

Ещё недавно он с жаром доказывал, что семьи, в которых супруги «смотрят друг на друга», не бывают счастливыми, что полноценное счастье – это когда муж и жена «смотрят в одну сторону». Какой бред! С чего кто-то взял, что смотреть в одну сторону как две лошади в упряжке – это и есть семейное счастье? Нет, нет и ещё раз нет. Ему открылась простая истина, которая заключалась в том, что счастье – это быть частью целого. И этого нельзя «добиться», это невозможно «заработать». Счастье неуправляемо. Даруется свыше, когда этого не ждёшь, не всем и не навсегда.

И высшим счастьем было бы (как казалось Валентину) разделить с любимым человеком эти короткие мгновения между сном и бодрствованием, выходить вместе в каждый новый день, переживая этот выход как новое рождение, как новое знакомство, как новое начало. Но так не получалось в первые недели их совместной жизни. Ложились Лена и Валя всегда вместе, но, когда Валентин просыпался, её рядом с ним уже не было. Потому вот воскресным июньским утром Шажков и ощутил одиночество в постели. Не в первый уже раз.

Он перевернулся на спину и замер, не открывая глаз, прислушиваясь к окружающему. Совсем рядом справа раздавался шорох оконных штор, сопровождавшийся прохладными воздушными волнами, пробегавшими по лицу и телу. Из-за двери слышался далёкий, как из другой галактики, Ленин голос, выводивший спокойную и очень знакомую мелодию, что-то из Эндрю Ллойд Вебера. Также вдалеке скорее угадывались, чем слышались звяканье посуды и монотонный шум воды.

– Ленчонок, – хриплым со сна голосом позвал Шажков и открыл глаза. Солнечный квадратик, примостившийся на стене сбоку от стола, говорил о том, что ещё нет девяти утра. Для воскресенья – рано.

– Я тебя потерял.

– Я здесь, – Лена появилась в дверях в Валиной белой футболке, доходившей ей почти до колен. – Доброе утро. Вставать будем или ещё полежим?

– Ха, я-то лежу, а ты?

– Так сейчас лягу.

– Погоди-погоди, – Шажков приподнялся и сел в постели, – я весь одно противоречие. И полежать бы неплохо. А с другой стороны, раз уж проснулись рано, то надо бы развить успех. Мы вчера поздно уснули? Чем вчера закончилось-то всё?

– Я не помню, как уснула. Помню, что очень хорошо было.

– Представляешь, и я не помню, как уснул. Это что и есть счастье?

– Для меня каждая минутка с тобой – счастье. Ты меня такой энергией заряжаешь. Пойду, сварю кофе?

– Погоди, погоди. Сядь. Экие мы заряженные.

– Да. А ты лежи пока, просыпайся. Я тебя позову, когда кофе будет готов, или сюда принесу. У меня для тебя шоколадка есть к кофе.

– Слушай, каждый день просыпаюсь, а тебя уже нет.

– Это плохо? Я всё равно с тобой. Просто женщина должна вставать с постели раньше мужчины.

– Кто тебя этому научил?

– Я всегда это знала.

– Исключения-то могут быть?

– Конечно.

– А если мужчина не хочет, чтобы женщина вставала раньше него?

– Она может вернуться, если мужчина этого захочет.

– А зачем вставать раньше-то? Это что – тайна?

– Одна из женских тайн, недоступных мужскому уму. Шучу. Просто женщина должна осмотреться и подготовить всё.

– Что всё? Себя?

– И себя, конечно. Всё вокруг.

– К чему? К выходу на сцену мужчины?

– Да.

– Хм.

– Да. Ты очень хорошо сказал.

– А если мужчине этого не надо? Если ему не это нужно?

– Мужчине много чего нужно, но если этого не будет, то и ничего не будет.

– Да у тебя целая теория.

– Никакая не теория. Так все всегда делали.

– А мужчина может взять это на себя и приготовить всё к выходу женщины?

– Если ему нравится. Но вообще-то это женское дело.

– Строго у вас, у женщин.

– Совсем не строго. У нас с тобой будет так, как ты захочешь. Даже не сомневайся. Вот сейчас кофе попьём и снова ляжем. Думаешь, мне не хочется с тобой побыть?

– Ладно. Иди, готовь кофе, а я пока буду планировать день. Мужчина думать будет.

– Слушаю, мой господин.

Лена исполнила грациозный полупоклон и выскользнула из комнаты, оставив после себя ощущение наэлектризованности окружающей материи. Шажков не поддался соблазну. Он откинулся на спину и, заложив ладони за голову, в который раз оглядел изменившуюся с приездом Лены обстановку. Теперь в комнате разместились три раскидистых тропических растения (Лена называла их, но Валентин не запомнил), создавших между окном и письменным столом вид южной террасы. Ещё плоский телевизор, который Шажков закрепил на стене напротив дивана (а свой маленький переместил на кухню). Валентин с удовольствием захватил бы из Лениной квартиры и «эрмитажное» зеркало (для него и место нашлось бы в коридоре), но этот предмет мебели в машину не поместился.

С приездом Лены в ванной комнате появились неведомые Валентину флакончики, баночки, коробочки и тюбики, а в платяном шкафу – юбки и блузочки, изящные, тонкие, невесомые. К удивлению (и даже некоторому разочарованию) Вали Лена не привезла с собой того «притягательного женского беспорядка», о котором упоминал Фелинский и другие более опытные в семейной жизни друзья и знакомые. Никаких живописно раскиданных предметов женского туалета на полу по утрам, никакого белья, развешанного в ванной и по батареям, никаких кофточек одна поверх другой на спинке стула. За почти три недели Шажков только один раз нашёл на полу свидетельство очаровательной женской небрежности – упавший около дивана трогательный нейлоновый подследничек, который пролежал не более пяти минут и исчез, как только Лена появилась в комнате. Валентин, сам склонный к аккуратизму (насколько вообще к этому может быть склонен мужчина его склада и характера), был доволен.

Через неделю совместной жизни Шажков и Окладникова сделали первую совместную покупку – моющий пылесос, таким образом материализовав общий взгляд на организацию жизненной среды, который можно было охарактеризовать как «порядок и разумный минимализм». Даже когда по вечерам после работы, выпив шампанского, они вместе с удовольствием раскачивали лодку аккуратистского бытия, добиваясь иногда неплохого эффекта в виде разбитых бокалов, снесённых с сервировочного столика во время безумного танца, или постельных принадлежностей, оказывавшихся на полу в самых неожиданных местах квартиры по воле любовных прихотей, – после завершения «безумств» всё быстро и незаметно, казалось, само собой приходило в порядок, и квартира вновь приобретала законченный аккуратистский вид. Лену, видимо, не в полной мере устраивала причёсанность их бытия, и довольно скоро она завела собственные отношения с их общим жизненным пространством и формировала его под только ей ведомые настроения. Она создавала цветовые пятна то тут, то там, используя для этого разноцветные длинные шарфы (их у неё было три), цветные полотенца и даже два ярких – красного и зелёного цвета – синтетических пледа, когда-то подаренных Шажкову родителями и с тех пор лежавших у него в шкафу. Шажков с добродушным интересом следил за этими экспериментами и находил её вкус недурным.

Лена привезла с собой несколько больших и маленьких икон, но не выставила их, а оставила в коробке под письменным столом, где Шажков их случайно и обнаружил.

– Я подумала, вдруг ты не захочешь, чтобы они стояли у нас в комнате? – пряча взгляд, объяснила она Валентину.

– Как не захочу? Нет, я хочу. Давай поставим. Сколько их у тебя?

– Моих пять, а у тебя?

– у меня – вот, – указал Шажков на маленькую бумажную иконку «Неупиваемая чаша», прикнопленную к стене над письменным столом, – одна, но важная – от пьянства. Хотя использую я её не как икону, а, скорее как оберег, прости меня Господи.

– Помогает?

– Не очень, – ответил Шажков, с неудовольствием вспомнив концерт, по-прежнему памятный, хоть, казалось, и оставшийся навсегда в прошлой жизни.

– А можно я тебе подарю? И у тебя будет своя икона. У каждого должна быть своя икона. Хочешь?

– Конечно. А как же ты молилась всё это время без икон?

– Я их представляла в воображении.

– А я после причастия практически и не молился. Так, «Отче наш» в постели.

– Значит, молился, но не очень усердно.

– Да уж.

– Ничего, я за тебя молюсь.

– Усердно?

– Стараюсь. И за нас молюсь.

– Вот это правильно.

– Я сказала себе: всё, что бы мы ни делали вместе, сейчас или потом, – это не грех.

– Это любовь.

– Да, это любовь.

– Лю-бовь. Так приятно говорить это слово. И всё становится ясно.

– И ничего не страшно. Хотя на самом деле я грешница, каких нет. Но ты здесь ни при чём.

– Ну-ну. Что же тогда обо мне говорить. Давай не будем состязаться в самоуничижении.

– Давай. А что будем?

– Любить друг друга. Знаешь, как в известном анекдоте: «А успеем?»

Лена (не поняв юмора):

– Смотря как.

Валентин рассмеялся и обнял её. Она нахмурилась и уже упёрлась было кулачками ему в грудь, но потом не выдержала, поддалась и тоже засмеялась. Шажкову нужно было идти на лекцию. Лена, если была дома, всегда провожала его до метро. В тот раз они тоже вместе вышли из дома, окунувшись во влажное июньское тепло. Ветра не было, и над заливом вертикальной горой неподвижная, как нарисованная, стояла чёрно-белая туча с «барашками» на самой вершине.

Они теперь, когда возможно, всегда ходили вместе, при этом Валентин обнимал Лену за талию или держал за руку. Потребность касаться друг друга не проходила, но не вызывала больше неконтролируемого взрыва желаний.

Вечерами Шажков водил Лену по своим любимым местам, с душевным трепетом открывая перед ней свой Васильевский остров: Большой проспект до Гавани, Седьмую пешеходную линию с лиственницами и Андреевской церковью, проходные дворы и переулки вдоль набережной Невы, улицу Репина, которая своей камерностью и провинциальностью настолько поразила Лену, что она не захотела уходить. «Почувствовала что-то близкое, – подумал Шажков. – Интересно, есть ли в Боровичах такие кварталы? Или там сплошь частный сектор?» Спросил Лену.

– Нет, внешне на Боровичи не похоже. Но что-то есть общее в духе. Я чувствую здесь себя как дома.

– А просто в Питере ты не чувствуешь себя как дома?

– Уже чувствую. После того, как с тобой познакомилась. Понимаешь, ты не смейся, но ты и есть мой дом. Хоть в Питере, хоть где. Где мы с тобой живём, там и мой дом.

Такие приятные воспоминания грели душу Шажкова, когда он лежал воскресным утром, заложив руки за голову и подставляя лицо воздушным потокам, струившимся из-под оконных штор. Мысли бродили неспешно и свободно, образы рисовались сугубо в пастельных тонах. В центре всего были они с Леной.

Вот они в Андреевской церкви. Почему он не ходил в эту церковь раньше? Всё куда-то «на материк» с Васильевского острова ездил.

Вот они с Леной утром перед первой парой пьют кофе в кофейне за углом. Валентин читает газету. Через пять минут он поедет в университет, а Лена купит продуктов и вернётся домой готовить обед.

Вот Валентин играет на гитаре и поёт, время от времени кидая взгляды на Лену, подсматривая за ней, за её меняющимся лицом, с удовольствием отмечая произведённое впечатление.

Вот они вместе смотрят новости по телевизору. Впереди целый вечер, и они вольны распорядиться им как заблагорассудится. Они уже знают, как им распорядиться, но оттягивают волнующий момент.

А вот – сегодняшнее утро. В дверях комнаты стоит улыбающаяся Лена в его футболке, как в коротком платьице.

Из кухни потянулся густой запах свежесваренного кофе, который вернул Шажкова в реальность воскресного летнего утра. Увлёкшись воспоминаниями, он так и не построил планов на предстоящий день. Зато поучился счастью утреннего пробуждения вдвоём, но не в обнимку в постели.

– В обнимку всё-таки лучше, – резюмировал про себя Шажков.

5

В конце июня Шажкову и Окладниковой пришлось ещё на три дня расстаться. Лена уезжала со студентами-социологами на полевое социологическое исследование в Карелию. Там в пансионате на берегу Онежского озера собирался слёт молодёжного политического движения «Новая Россия». «Новороссы» заявили свое движение как объединяющее активную часть молодёжи, в том числе и неформалов различного толка, под знаменем патриотизма. Деятельность движения контролировалась и направлялась государственной властью, но при этом руководители движения позиционировали себя как самостоятельную и независимую общественную силу.

Шажков к попыткам власти организовать молодёжь относился с пониманием, так как ему представлялось очевидным, что если не власть организует, то кто-нибудь другой. В самоорганизацию молодых в нынешних условиях он не верил – нет ни мотивации, ни должной активности, да и власть не позволит. А попадать за здорово живёшь под дубинки омоновцев мало кому сейчас хочется. Активным остаётся выбирать из того, что предлагают. А предлагают не густо.

Валентин сам в молодые годы был неформатным юношей, хоть прошёл, как и большинство его сверстников, пионерию и комсомол. Почти обязательное членство в этих организациях на излёте их активного существования не тяготило его. Он и в комсомол-то вступил в основном потому, что членство в комсомольской организации открывало дорогу к участию в школьном вокально-инструментальном ансамбле.

Тем более интересным было то, что его современные студенты в большинстве своём не только имели собственную политическую позицию и могли более или менее внятно объяснить и защитить её, но и – многие – были готовы вступить в молодёжные политические объединения, если бы те соответствовали их ожиданиям, а некоторые уже и вступили, и далеко не в самые лояльные к власти. Уже много лет Валентин проводил среди своих студентов неформальные опросы об их политических предпочтениях и давно перестал удивляться тому, что среди студентов философского факультета немало приверженцев взглядов, которые принято относить к левым, если не сказать марксистским. И это не у тех, что из бедных семей, и не у тех, что «протестный электорат», и не у мечтающих «всё опять отобрать и поделить». Нет, это у обычных ребят и девчонок, которые с пылким юношеским максимализмом утверждали, что закон без справедливости – это инструмент угнетения людей, и что справедливость выше любого закона и любой целесообразности, что именно она в конечной инстанции должна являться мерилом всего. Многие в той или иной мере возлагали функцию обеспечения справедливости на государство и хотели (а иногда и требовали), чтобы государство соответствовало их ожиданиям. Шажков в политические дискуссии со своими студентами не вступал. Впрочем, мысли о справедливости казались не чуждыми и ему, но желательно – с минимальным государственным участием, тьфу-тьфу-тьфу.

За три дня разлуки с Леной Валентин научился лихо набирать тексты сообщений на своём мобильном телефоне. Оказалось, что смс – это отдельный жанр, и притом совершенно самодостаточный, никакое телефонное общение его не заменит. «Я тебя люблю», услышанное в телефонной трубке – это совсем не то, что «Я тебя люблю», с замиранием сердца прочитанное на экранчике мобильника.

Когда Лена вернулась из командировки, Шажков на мгновение глянул на неё как бы со стороны и, как ему показалось, открыл заново. Перед ним предстала красивая и уверенная в себе молодая женщина, сохранившая отдельные очаровательные детские черты, проявлявшиеся в хрупкости фигуры, открытости взгляда, в готовности улыбнуться, рассмеяться и в стремлении активно участвовать в событиях окружающей жизни. Шажков не ощутил ни ревности, ни признаков отдалённости. Наоборот, он почувствовал, что их единство укрепилось, а в отношениях появилась ещё одна грань – партнёрство.

Лена с коллегами привезли из экспедиции несколько сотен заполненных анкет и несколько десятков записанных интервью, которые они передали на кафедру социологии для обработки и анализа.

Также было отснято много фотографий, которые они с Валентином просматривали вечером на экране ноутбука. Окружение – сосновый лес и каменные гряды. Деревянные дачи, как в пионерском лагере, летний театр с эстрадой. Бирюзовый цвет ещё холодной онежской воды. Лена в купальнике на плоском камне. Толпы парней и девчонок, иногда весьма нетривиального вида, как на рок-концерте.

– Что за ребята там собрались? – с интересом разглядывая фотографии, спросил Валя.

– Совершенно разные ребята, но в основном по-моему, хорошие. Отбирали их по принципу «каждой твари по паре». Вот смотри, сидит панк, а вот здесь – представители секс-меньшинств. Вот нормальные ребята из Вологды. А это – юношеская сборная по волейболу с Урала.

– Даже с Урала! А кто им оплатил всё это?

– Руководство ссылается на некий фонд. Фонд «Новая Россия».

– Туманно. И какую идеологию они предлагают?

– Объединение без потери собственного лица.

– То есть панк остается панком, а гомик гомиком?

– Да. Говорят, их попросили приехать со своими атрибутами. Ну, чтобы была видна принадлежность к той или иной неформальной группе.

– Понятно. А вокруг чего предлагают объединяться?

– Вокруг патриотизма, естественно.

– Что это такое, не объясняли?

– А как же! Лекции читали. Довольно привлекательную картинку нарисовали. И ничего, кстати, зловредного, никакого шовинизма. Многим понравилось. Ну а кому-то, естественно, до фени было.

– А тебе?

– Я не люблю, когда мне что-то скармливают. Но по реакции молодёжи заметно, что патриотизм сейчас – востребованная идеология.

– Вечная идеология! Справедливость, патриотизм. И мне нравится. Пока это не политическая технология.

– Для организаторов – чистой воды технология. Видел бы ты этих бюрократов.

– Видел. По телевизору показывали. Вас-то там не доставали?

– Что ты! Облизывали. Мы им страсть как нужны с нашим исследованием. Они же его и заказали.

– Пример для твоей диссертации?

– Вот-вот.

Валентин, разговаривая, не скрывал своего восхищения Леной. Она это чувствовала и вся светилась, как лучинка: прямая, тонкая и при этом беззащитная, уязвимая.

– Там и представители православной церкви были, – порозовев, продолжала Лена, – молодые священники, смешные такие, хорошие. Бороды плохо ещё растут.

– Ну и как к ним отнеслись панки?

– Не очень-то наше священство заинтересовало молодёжь. Послушала их: всё правильно говорят, но слишком нравоучительно и совсем не современно.

– Да и ладно. А я отцу Владимиру благодарен. И Богу – за то, что он дал мне тебя.

– А если бы не дал?

– Тогда я не скоро бы до церкви дошёл.

– Видишь, как хорошо получилось, – засмеялась Лена.

«Как быстро растёт девчонка, – с удивлением думал Валентин, наблюдая за Леной, – какая раскованность и уверенность появились в манере держаться и говорить. И это при сохранённом чувстве собственного достоинства. Никакой мелкотравчатости, суеты. Так, глядишь, она тебя перерастёт, и ты станешь для неё сдерживающим фактором. А, может быть, уготована тебе роль непутёвого „папашки“ при успешной „дочке“: не бросайте – мы докурим, не сливайте – мы допьём? Кто знает…»

Впрочем, варианты собственных невесёлых перспектив не испортили ему настроения. Он испытывал радость от того, что был рядом с Леной (он рядом с ней, а не она рядом с ним – непривычное чувство), любовался ею и ощущал себя её партнёром и защитником.

Шажкову неожиданно пришла в голову мысль о том, что Лену можно было бы пригласить выступить на одной из его лекций. У Валентина оставались ещё две непрочитанных лекции для заочников – одна про «заинтересованные группы» и их роль в политике, а вторая про общественные движения и объединения. Темы подходящие. Было бы интересно, если бы она представила предварительные результаты исследования и собственные впечатления от поездки.

Услышав от Вали такое предложение, Лена покраснела и спросила: «А я смогу?»

– Главное, чтобы ты хотела.

– Я хочу. А если не получится, тебе не будет стыдно за меня?

– Нет. Всё у тебя получится. Мы планчик выступления вместе составим. Ты мне расскажешь сначала для тренировочки.

– Спасибо. Я давно хотела попробовать преподавать. Мне кажется, я могу.

– Как Климова увижу, скажу, что ты хочешь преподавать. Он тебе нагрузочку с удовольствием подкинет.

– Скажи.

– Серьёзно? Лекции тогда надо будет читать студентам, практические занятия проводить.

– Ну? А я о чём?

– Ладно. Сначала на моих лекциях потренируйся. Заочники – это тебе не мальчишки-девчонки. Среди них есть такие специалисты, что нам у них учиться надо, а не им у нас. Ну, а дальше посмотрим.