Текст книги "Грешники"

3

Плотные тяжёлые облака волнами уходили к линии горизонта, которая казалась прочерченной по линейке острым карандашом. Ниже горизонта – невыразительная серая поверхность Финского залива. Далёкую перспективу впереди замыкал серповидный изгиб береговой линии с белыми пятнышками зданий, расположенных на берегу где-то в районе Сестрорецкого курорта. Справа вдалеке из серой воды вырастали еле заметные контуры строений, дымовых труб и гидротехнических сооружений Кронштадта. Отчетливо виднелся напёрсточек Кронштадского собора.

На переднем плане – россыпи больших и малых камней на песке и в мелкой воде с пучками чёрных водорослей, живописно разложенных вдоль кромки берега. Холодно и безветренно. Кажется, что ещё чуть-чуть, и подморозит.

Шажков и Окладникова уже больше часа шли по пустынному берегу в направлении города. Они приехали в Репино по нижнему шоссе, подъехали к кафе «Дилижан» и обнаружили его закрытым с забитыми окнами. Не то чтобы Валентин сильно расстроился по этому поводу. Ему не хотелось ни с кем встречаться, даже с Ваграмом, который стал бы отвешивать шумные (и совершенно искренние) комплименты Лене, а потом втянул бы Валю в философские беседы, суть которых сводилась к тому, как хорошо быть хозяином своей судьбы.

Они проехали дальше в Комарово, где Валентин припарковал машину на съезде к заливу и предложил Лене прогуляться обратно до Репино и возвратиться потом к месту парковки на рейсовом автобусе. Несмотря на необычность предложения, Лена не возразила, и, бросив автомобиль, они вышли на холодный пляж и пошли по плотному песку вдоль самой воды: она – натянув на брови шерстяную шапочку и прикрыв рот шарфом, а он – плотно обмотав вокруг шеи почти не греющее кашне.

Валя с Леной приехали в Репино спасать свою любовь. После памятной сцены, казавшейся теперь, по прошествии недели, сюрреалистической и почти нереальной, Лена уехала к себе, и они с Валентином сутки не общались, переживая случившееся и пытаясь привести себя в порядок. Шажков чувствовал опустошение и острую потребность начать всё снова. Он, казалось, до дна выдавил из себя гадость и злость и почти потушил мучившую его маниакальную подозрительность. Сказать, что он чувствовал и переживал свою вину за случившееся – значит ничего не сказать. Когда он приехал к Лене просить прощения, чисто выбритый, в белой рубашке, как перед свадьбой или перед смертью, он стоял против неё и не мог выговорить ни слова. В левой половине груди разливалась томящая слабость, горло саднило, как при начинающейся ангине, а рот связало колючей сухостью. Как только он, чуть не разжевав собственный язык, попытался начать оправдательную речь, его пробил кишечный спазм.

Вид у Шажкова в тот момент, наверное, был жалкий до омерзения, так как у Лены на измученном лице вдруг появилось отражение испуга, и она, быстро шагнув вперёд, обняла Валю и замерла, уткнулась головой ему в плечо.

Чтобы хоть как-то развеять тяжёлые мысли, Шажков предложил Лене съездить в Репино, погулять у залива, может быть, пообедать у Ваграма, заведение которого – кафе «Дилижан» – они почти каждый день посещали в свой памятный июльский honeymoon.

– Я могу Тертерьянцам позвонить, – тут же предложила Лена.

– Не надо, – ответил Валентин, – давай без Тертерьянцев. Вообще без никого хочется. Может быть, и к Ваграму не стоит заходить.

– Хорошо, как ты скажешь. Если что, так я Тертерьянцам после позвоню, задним числом. Всё равно они узнают, если мы к Ваграму зайдём.

Между нижним шоссе и берегом залива размещались рестораны и кафе, летом всегда наполненные состоятельной публикой, но не пустовавшие, к удивлению Валентина, и поздней осенью. Часть из них, конечно, была закрыта, но многие работали, и от них распространялся дразнящий запах дыма и шашлыка, особенно явственный в пустом холодном воздухе. Шажков и Окладникова шли молча, но Валентин чувствовал, что отчуждение спадает. Они постепенно настроились на одну волну и теперь ощущали друг друга, так что говорить было незачем. Валя от дразнящих запахов почувствовал голод и глянул на Лену, которая, дрогнув губами, чуть улыбнулась ему и слегка пожала плечами. Валентин указал глазами на сизый шашлычный дымок, струившийся между соснами, и приподнял брови. Лена опустила ресницы в знак согласия, а когда подняла – глаза её смотрели с улыбкой.

Впереди неожиданно раздался треск мотора. С горки от ближайшего ресторана съехал квадроцикл и, рассыпая холодные брызги, помчался, набирая скорость, по мелкой воде.

Валя взял Лену за руку, и они остановились, выжидая. Квадроцикл тоже было притормозил, потом резко повернул направо к соснам на горке, перескочил всеми четырьмя колёсами через толстый сосновый корень, потом ещё через один и, въехав в рыхлый песок, заглох. На квадроцикле в дублёнке и мотоциклетных очках сидел Ваграм собственной персоной и отчаянно крутил стартёр, пытаясь завести машину. К нему от ресторана бежал чернявый парень и что-то кричал не по-русски.

Валентин с Леной, не сговариваясь, замахали руками, привлекая к себе внимание. Ваграм некоторое время смотрел в их сторону, потом снял очки, соскочил с квадроцикла и, раскрыв руки в приветствии, пошёл навстречу. С радостными восклицаниями поцеловал руку Лене и обнял Валентина.

– Я виноват, что не смог вас встретить, – сказал он после поцелуев, объятий и комплиментов. – Но вы теперь мои гости, и я вас так не отпущу.

Он знаком отослал подбежавшего парня.

– Мы сейчас отдохнём на террасе вон того ресторана. Да-да, на террасе. Там, как на трибуне Мавзолея, тепло и уютно. Сейчас увидите.

Валя и Лена вслед за Ваграмом гуськом поднялись по узкой лесенке на деревянную крашеную террасу, выходившую на залив, и он усадил их за единственный стоявший там длинный стол, а сам ушёл. Через минуту прибежал чернявый парень, быстро постелил красную скатерть и опять убежал. Валя и Лена минут пятнадцать молча сидели одни, наслаждаясь теплом. Терраса обдувалась тёплым воздухом из двух «пушек», стоявших по углам, и создавалось нечто вроде тёплого воздушного одеяла, которое грело снизу до пояса, оставляя головы в прохладе и ясности.

Постепенно на столе появилась посуда, потом закуска, и, наконец, сам Ваграм вышел в вязаном свитере с бутылкой коньяка в руке. Валя сделал страдальческое лицо и покачал головой. Ваграм поцокал языком и налил Лене и себе. Шажков заметил, что он уже навеселе.

«Не похоже на него», – мелькнуло в голове у Вали. Но всё быстро объяснилось.

– Я домой уезжаю, – объявил Ваграм, отламывая кусок лаваша и макая его в красный соус.

– В Дилижан? – улыбаясь, спросила Лена.

– Да. Вот, Левончика здесь оставляю бизнес вести.

Он взял рюмку, привстал и сказал: «За то, чтобы у каждого был дом!» Выпив, повернулся к Валентину и заговорил с лёгким кавказским акцентом: «У меня в Дилижане дом как у древних армян, из розового туфа, с балконами, от землетрясения укреплён. Сам проектировал, с братом строили». И, улыбаясь, покачал головой, как будто сам не мог до конца поверить в то, о чём рассказывал.

– А какая у нас красота! – продолжал он, видя, что Валентин слушает и не перебивает. – Хочешь – лес сосновый, хочешь – лиственный. Здесь вот всё пожухло, облетело, а у нас золотая осень в разгаре: ветер дунет, и листья как бабочки порхают.

Чернявый парень по имени Левон принёс шампуры с шашлыками.

– Приглашаю в Армению! – поднял очередную рюмку Ваграм. – Я вас в «мерседес» посажу. Это у меня здесь старый «форд», а дома «ML320»! Так вот, сядем в «мерс» и поедем в Агарцин – древний армянский монастырь в горном лесу – или в Гош. А то поднимемся к Севану. Там леса нет, но зато какая вода! Вот ты поверишь, что в Ереване фонтанов больше, чем в Петербурге? Вижу, не веришь, а зря. Это так. Ну, может быть, не считая Петродворца. Или что золотая осень в Дилижане красивее, чем у вас в Летнем саду? Опять не веришь, а это так. Вот Ваник, он армянин, но сам с Кубани, в Армении не жил. Поэтому ему здесь хорошо. А я родину больше люблю. Скажи, – обратился Ваграм к Валентину, – вот ты доцент, умнейший человек, тебе много платят, денег хватает?

– Немного, – ответил Шажков. – В высшей школе много не платят. У вас, кстати, тоже.

– Знаю. Я закончил Ереванский университет и всегда профессорам, доцентам, преподавателям помогал. Жалко их было. Они потом мне тоже помогали, потому что хорошее отношение всегда рождает другое хорошее отношение. Закон жизни!

Выпил ещё рюмку и продолжал:

– Вот тебе загадка: сидят четыре человека в офисе, совещание проводят. Двое уже час обсуждают, где банкет провести, какое вино купить, каких девушек пригласить. А другие двое сидят и злятся.

– Почему они злятся? – спросила Лена.

– Женщина! У них работа стоит, время идёт, а она стоит. Работу не сделают, денег не будет, банкет не на что будет проводить. Так вот, внимание, вопрос: кто их этих четверых больше зарабатывает?

– Первые двое, – не задумываясь, ответил Шажков.

– Почему?

– Потому что они платят тем двум другим.

– Правильно. Ты такой умный, почему на «мерседесе» не ездишь?

– Первые двое – хозяева, – продолжал Валя, – а другие двое – специалисты. Специалисты могут работать только по найму, в этом их суть. Быть хозяевами не могут. Такие вопросы у нас студенты на первом курсе изучают.

– Изучают, чтобы стать потом специалистами, да? А ты сам кто по натуре, хозяин или специалист?

– Скорее специалист. В мире процентов семьдесят людей – специалисты, а хозяев от силы десять процентов, так что быть специалистом не стыдно.

– А хозяином разве не лучше?

– Я и так хозяин – самому себе. Для тебя специалист, а для себя – хозяин.

– Хозяин самого себя, – засмеялся Ваграм, – это хорошо. Самого себя и женщины своей.

Потом задумался, почесал в ухе и сказал безотносительно к обсуждавшемуся: «Хорошего отношения мало здесь у вас. Видишь, человеку помощь нужна – помоги. Знаешь, умеешь что-то – не скрывай, научи. И ты потом в ответ получишь больше, гораздо больше. Но нет, не помогают, не учат, всё скрывают что-то, осторожничают, а люди при этом неплохие, хорошие люди. И что потом получают? А ничего. Так каждый сам по себе и живёт».

– А у вас не так? – не дав на этой ноте завершить разговор, спросил Шажков.

– У армян не так, хотя… Тоже по-разному бывает.

– У вас ведь здесь национальная община, да?

– Без этого нельзя. Корни как сохранить? Интересы как защитить? Не все ведь такие интернациональные, как ты.

– Но община – ведь это несвобода, – с сомнением произнёс Шажков, – или я ошибаюсь?

– Ошибаешься. Свой среди своих, какая же это несвобода? Да и с точки зрения хозяина – это прежде всего связи. Как у вас говорят, один в поле не воин. Нет, есть, конечно, выскочки, и очень успешные выскочки, но это выдающиеся, истинно свободные люди. Такие и у вас есть.

Валентин не отвечал и сидел, задумавшись.

– А свобода, дорогой, – продолжил Ваграм, выверенными движениями снимая вилкой шашлык с шампура на тарелку, – это всё-таки деньги, хоть мы в этом не любим признаваться.

– Но не всё же покупается, – вступила в разговор Лена.

– Конечно, не всё. Семья, дети не покупаются. Моя семья меня и нищего бы любила. А всё остальное – извини.

– Любовь не покупается.

– Родственная – нет, а женская – извини.

– Ты говоришь о телесных делах, а я о любви, – не согласилась Лена.

– Хорошо, хорошо, – миролюбиво проворчал Ваграм, – я с женщиной не спорю.

– Дружба не покупается, – добавил Валентин, поддерживая Лену.

– Ты думаешь, я бы принимал вас как самых дорогих гостей, если бы мог просто купить ваше расположение? – воскликнул Ваграм.

– А если мог, купил бы? – удивился Шажков.

– Ты не понял. Я говорю, что в наших отношениях нет корысти. И это очень ценно.

– Пожалуй, – миролюбиво согласился Валя.

Ваграм налил себе ещё коньяку, повернулся к Лене и стал рассказывать про горы.

– Вам с Валентином нужно побыть в горных сёлах, пожить среди горских людей, – возбуждённо жестикулируя, говорил он. – Представь, выходишь из леса к селу Гош, дорога резко поворачивает, и внизу неожиданно возникает храм двенадцатого века, представляешь? Просто вздрагиваешь!

– У тебя в этом селе родственники? – спросила Лена.

– Все армяне родственники! Будь моя воля, я бы все большие города распустил. Оставил бы только маленькие городки и сёла.

– Питер оставь, пожалуйста, и Ереван, – засмеялась Лена.

– Хорошо, но только эти два. Шашлыки-то где-то надо продавать, – и он тоже засмеялся, подмигнув Вале, причмокивая и покачивая головой.

После еды Ваграм окончательно расслабился, откинулся на стуле и теперь говорил почти непрерывно. Исчезла присущая ему сдержанность и то, что Валентин назвал бы «внимательной осторожностью», которую он подмечал в нём летом. Сейчас Ваграм выглядел настоящим хозяином, посматривая живыми глазами то на Валю, то на Лену.

– Я уеду, – говорил он, – но обязательно вернусь. А пока за меня Левончик останется. Иди сюда, Левон, – позвал он парня, и тот быстро подошёл, – познакомься: это мои друзья. Бескорыстные друзья, не «ты мне, я тебе». Дружи с ними. А вы заходите к Левону, своих друзей приводите. Левон по-русски понимает хорошо, но говорит не бегло. Меня не слушал, английский выучил, а на русский не налегал. А зачем армянину в Петербурге английский, а, Левон? В вуз будешь поступать, экономике учиться на русском языке? На русском. Так что давай, учи. Я Левону наказал каждый год домой в Армению приезжать, да, Левон? Чтоб родину не забывал.

– Это как в Шотландии, – вмешалась в разговор Лена.

– Где бы не жил шотландец, он обязательно должен какую-то часть года прожить на родине. Иначе теряет право называться шотландцем.

– Армяне по всему миру живут и остаются армянами, – не согласился Ваграм. – В основном хорошо живут, богато. При этом родину не забывают, помогают.

– А вот русские к своей земле привязаны, – взял слово Шажков, – в этом их сила, но и слабость тоже.

– Где привязаны, Валентин? – возразил Ваграм. – Сколько русских эмигрировало за сто лет и сколько из них вернулось?

– Ошибаешься, Ваграм, – вступился за своих Шажков.

– Добровольно русские не эмигрируют. Русские из всех национальностей, живущих в России, чуть ли не самые оседлые. Есть результаты исследований, я знаю, о чём говорю. А если остаются по какой-то причине за границей, то потом мучаются. Про это тоже много написано.

– Ладно, – сказал Ваграм, собрав пустые шампуры и отдавая их Левончику. Тот всё это время стоял у него за спиной и внимательно слушал застольный разговор. Когда говорила Лена, он кидал на неё быстрый цепкий взгляд и тут же опускал глаза.

– Мудрость в том, – поднял указательный палец Ваграм, – что каждая нация имеет свою ценность, но жить на земле надо дружно. Вот был Советский Союз – многонациональная страна. Чем он был плох? Кому не нравился? Спроси обычного человека, не политика, а просто крестьянина, армянина, грузина, украинца: был он против советской дружбы? Он скажет: «не был против». Что, нельзя было капитализм в Советском Союзе построить, обязательно надо было разделиться?

Валя с Леной не возразили, и Ваграм продолжал: «Конфликтов меньше было. Ты вот что думаешь, в Советском Союзе армяне с азербайджанцами мирно жили? Если так думаешь, то ничего не знаешь. Но боялись воевать, до больших конфликтов не доводили. Потому что арбитр был. А сейчас довели уже до того, что никакой арбитр не поможет. А ведь армянам нельзя воевать, потому что их мало».

Валя уже несколько раз в течение разговора кидал взгляды на Лену, показывая, что пора собираться. Сейчас, поймав паузу в монологе, они ещё раз переглянулись и одновременно поднялись из-за стола. Ваграм не стал удерживать, только, прощаясь, сказал: «Я действительно рад был вас видеть. Вас как будто Бог ко мне сегодня привёл. Извините, если что не так говорил. Я сегодня весёлый. А русских мы уважаем, с русскими мы братья».

Он категорически отказался отпускать Валю с Леной пешком и настоял на том, чтобы Левон подвёз их до машины. На обратном пути в город Шажков был задумчив.

– Ты в Армении был? – спросила его Лена.

– Нет, только в Грузии, до Армении не доехал. А что?

– Ваграм так живописно рассказывал, что мне захотелось в Армению.

– К Ваграму в гости?

– Да нет, просто так, самим.

– Да. Ваграм-Ваграмчик, Левон-Левончик… – задумчиво проговорил Валентин. – Армян мало, поэтому им нельзя воевать. А русских много.

– Валя, он, мне кажется, ничего такого не хотел сказать.

– Да нет, конечно… Ты вот тоже могла бы рассказать про свои Боровичи так, чтобы туда захотелось поехать. А не рассказываешь.

– Так поехали, я тебе на месте покажу.

– И кафе «Боровичи» мы с тобой в Репино не открываем, – не слушая Лену, продолжал Валентин, – а ходим обедать в «Дилижан».

– Может, пирожковую открыть? У меня мама пирожки вкусные печёт. С рыбой.

– Неспособны мы. «Специалисты», одно слово.

– Зато на многое другое способны, – произнесла Лена с неожиданным упрямством.

Валентин поглядел на неё с поощрительной улыбкой. Она не улыбнулась в ответ, а задумалась, собрав морщинки на лбу, потом покачала головой и вдруг сказала, как выдохнула: «Как мне хорошо с тобой, если бы ты знал!»

Это вырвалось у неё так неожиданно, прозвучало так по-женски естественно и мудро и (как показалось Шажкову) было столь прекрасно, что Валентин не нашёлся, что ответить, а лишь глуповато спросил: «Так ты меня простила?»

– Мне не за что тебя прощать, – быстро ответила Лена. В её голосе слышалось волнение, и он теперь, как и раньше, звучал волшебным инструментом. – Давай больше не будем об этом. На самом деле это я у тебя должна прощения просить, и у Бога тоже.

4

В первых числах декабря Шажкову позвонила выпавшая на несколько месяцев из его поля зрения Совушка Олейник. Её звонок пришёлся на время лекции и был обнаружен Валентином, только когда он в восьмом часу вечера вышел из университета, пройдя наискосок мёрзлый бесснежный газон, сел в машину и, ожидая, пока прогреется мотор, стал листать список пропущенных вызовов. Сам факт того, что Совушка позвонила ему, обрадовал Валентина, как будто он получил весточку из далёкого и счастливого прошлого.

К началу зимы Шажков чувствовал себя не по сезону усталым и не в форме. Хотя он (как ему верилось) почти урегулировал свои отношения с Леной, и в их дом после поездки в Репино вроде бы вернулись спокойствие и вдохновение, раны от предыдущих ссор только начали зарастать, и всё казалось пока зыбким и неустоявшимся. Кроме того, Валентин боялся, что притихшая в нём ревность никуда не делась, а притаилась глубоко внутри, ожидая своего часа. А что это будет за час и что может стать причиной нового пробуждения ревности, Шажков не знал, и это беспокоило его. Лена больше не давала ни малейшего повода, а после того, как она порвала сим-карточку с номером, на который приходили звонки от «хахаля», Валентин успокоился и по поводу её телефона. Его вид на столе больше не вызывал ускоренного сердцебиения и желания швырнуть аппаратик в окно.

Настроение у Шажкова при этом оставалось неустойчивым и колебалось от абсолютно счастливого и беззаботного до почти безнадёжно упаднического. В последних числах ноября на несколько дней в Петербург пришла зима, и Лена с Валей обновили лыжню на островах. Лена оказалась хорошей лыжницей и выглядела здорово в белых брюках, замечательно преподносивших её тонкую как хлыстик фигурку, и в красном свитере, подчёркивавшем скромные формы её груди. Валентина в который раз восхитило сочетание в ней детской открытости и стремительности с грацией и выдержанностью пробудившейся женственности. В тот день Валя чувствовал себя абсолютно счастливым, как в первые месяцы их знакомства.

Через пару дней снег исчез так же быстро и неожиданно, как появился, уступив место морозу, тут же превратившему непокрытую землю в камень и сковавшему лужи толстым льдом с белой бахромой по краям. Раскрывшаяся было навстречу Валиному счастью Лена вдруг показалась Шажкову чрезмерно весёлой и игривой, а её положительная энергия представилась вызванной внешними по отношению к ним двоим причинами. Вот в таком противоречивом душевном состоянии находился Валя Шажков, когда в морозный вечер, сидя в прогревающемся автомобиле, нажал в своём мобильном телефоне на кнопку «ответить» и через секунду услышал в трубочке бархатный Совушкин голос, от которого защекотало в спине: «Алё. Это ты, Валюша? Здравствуй».

Будто опасаясь, что Шажков возьмёт да и повесит трубку, Совушка стала быстро говорить, не давая себя прервать, о том, что у неё к Вале есть интересное предложение не личного плана, что ей к тому же нужно посоветоваться с ним и насчет её собственной жизни, о том, что она нашла новое местечко, где готовят вкуснейшие алкогольные коктейли, словом – заинтересовала Валентина на сто десять процентов, и под конец длинного и содержательного монолога предложила встретиться в баре «Колибри» на Петроградке. Форма одежды – фантазийная.

Валя по мере того, как она говорила, подкидывая новые и новые завлекалочки, чувствовал себя всё более и более расслабленным и в конце концов предложил не откладывать встречу, а «провести её завтра в шесть в установленном месте с единственным условием – без третьих лиц».

– Я лично выброшу за дверь хоть самого президента страны, – пообещала Совушка, – если он будет мешать нам общаться.

На следующий день Валя достал свой богемный красный пуловер, обмотал вокруг шеи зелёное кашне и в таком виде появился в баре «Колибри», легкомысленно оформленном под джунгли, с водопадиками воды, струившейся с каменных горок и стилизованных скал, с колониального вида массивной деревянной стойкой и столиками, уютно прятавшимися в зелени тропических растений, столь похожих на настоящие, что Валентин долго мял в пальцах шершавый зелёный листик, пока не понял, что он целлофановый.

Лене Валя сказал, что идёт на встречу с клиентом, и она обрадовалась – в надежде на то, что нестандартный богемный выпивон поднимет настроение её возлюбленного. Провожая, подала пальто, поправила на шее кашне, а Шажков, избегая её волшебного взгляда, посмотрелся в «эрмитажное» зеркало и прислушался к себе: есть ли угрызения совести? С некоторым удивлением отметил, что нет. Нет – и всё тут.

Совушка появилась через положенные по этикету десять минут в сиреневом закрытом платье, которое подчёркивало женственность её фигуры, при этом облегчая визуально чуть-чуть располневшие бёдра. Несколько браслетов на руках возвращали Шажкова к тем временам, когда Софья культивировала в себе восточный колорит, который вкупе с безукоризненным русским языком и безупречным юмором свёл с ума не одну интеллигентскую голову.

Валентин с Совушкой обнялись и расцеловались, при этом Валя целовал искренне и по-настоящему, вызвав лёгкое замешательство старой подруги.

– Ну, здравствуй, Валюша, – пропела, наконец, Совушка, когда они заняли столик в углу у игрушечного водопада. Она сидела напротив и жадно рассматривала Валю, то улыбаясь, то хмурясь, то покачивая головой. Потом резюмировала: «Выглядишь импозантно, очень даже. Хотя… Как-то устало. У тебя всё хорошо? Расскажи».

– Всё нормально, Сова, – отвечал Валя, в свою очередь, с удовольствием разглядывая её. – А ты молодец, молодец. Хороша, хороша, как всегда.

Только встретившись, Валентин и Софья почувствовали, что соскучились друг по другу и что им хорошо друг с другом. Принесли коктейли и отдельно бокал с неразбавленным ромом «Гавана Клаб» для Шажкова. Выпили понемножку, и Совушка снова поинтересовалась, как живёт Валентин.

– Да нормально, Сова, – повторил Шажков, – как у всех, а почему ты спрашиваешь?

– Мне иногда плохое снится, – ответила Софья.

– Не буду спрашивать что именно, но давно ли ты снам стала верить?

– С того момента, как мы с тобой весной расстались. У тебя вид усталый и какой-то растерянный.

– Сова, мы ведь не обязаны всё время быть в идеальной форме, правда?

– Нет, конечно, – протянула задумчиво Совушка, – но всё-таки, – и вдруг, без остановки: – Что-то случилась с тобой, Валюша. Она тебя бросила, что ли?

– Совушка, извини, но я не хочу это обсуждать с тобой, – поставил точку Валентин.

– А мне, может быть, нравится это обсуждать с тобой. Я, может быть, помочь тебе хочу. И смогу, – парировала Софья, исправив его точку на точку с запятой.

– Ну хорошо. Я ревную её, – признался Валентин и неожиданно для себя почувствовал облегчение от этого признания.

– Слава богу, а я-то думала… – заулыбалась Совушка. – Отелло ты наш. Так-то вот, с молоденькими жить.

– Не ерничай.

– Ладно. А кто ж соперник?

– Ты меня раскручиваешь на откровенность, да?

– Я имею на это право.

– Есть там один, её одноклассник.

– Основания-то у тебя есть для ревности, или так?

– Не знаю.

– Ну и забудь. Не заморачивайся. Нет у тебя соперников и не может быть.

– Спасибо, успокоила, – кивнул Валентин, по-прежнему ощущая необыкновенное облегчение, будто с него сняли часть тяжёлой ноши, которую он тащил на себе куда-то уже в течение нескольких месяцев. Он отхлебнул добрый глоток рома, поглядел Софье прямо в глаза, улыбнулся и добавил:

– Честно.

Совушка не ответила на его улыбку. Она, неожиданно разгорячившись, продолжила взволновавшую её мысль.

– А если и нашёлся бы соперник, – наклонившись вперёд и чётко артикулируя, говорила она, – плюнуть тогда надо и уйти. Недостойны они тебя, оба. Не говори ничего. Понимаю, любовь. И уважаю, между прочим. Я за тебя боролась, помню. Ты ведь и тогда был влюбчивый. Забыл? И я боролась за тебя, но с ума не сходила. Хорошие же были времена… «Я лыс и зол». Откуда ты взял это? Ты ведь и теперь не лысый и не злой?

– Представляешь, я этот текст утром написал, спросонья. Мне такой сон мерзкий приснился про меня. Сколько ж лет-то было? Семнадцать, что ли? А через пару дней уже играли эту песенку на танцах. Ух, она пронеслась, все её потом пели.

– Всё-таки ты талантлив.

– Да где там. Я сейчас понял, что зря щёки надувал. Бездарь.

– Ну да, разорви ещё рубаху на груди. А остальные тогда кто?

– Пташка твоя талантлива. Мне она нравится. Да ей никто пробиться не даст, все места заняты.

– Да? Ты так думаешь? Я, между прочим, тебя не просто так пригласила. А по делу, связанному как раз с Пташкой.

– Ну? Что за дело?

– Хорошее дело. Пташкой заинтересовалась одна компания. В общем, её пригласили сняться в видеоклипе. А она, представляешь, заявила: «Только если с Шажковым». Не хотела тебе говорить, но Павел попросил. И этой голову задурил.

– Не дурил я ей голову.

– Да видела я на концерте.

– Бескорыстно всё было, и пьяный я был.

– Сначала-то вроде бескорыстно. Но потом своего не упустишь.

– Я после концерта с ней не общался.

– Ну ладно. Позвони ей, может быть, в клипе засветишься.

– Не хочу я в клипе светиться. И звонить ей не буду.

– То есть ты отказываешься? Так мне передать Павлу?

– Да, да. Так и передай. А Пташке привет и поцелуй. Воздушный.

– Фигушки.

– Скажи, без меня у неё лучше получится.

– Ну-ну, – Совушка задумалась, сосредоточившись на своём коктейле, и, казалось, совершенно забыла о сидевшем напротив Валентине. Потом отставила бокал и спросила с сомнением в голосе:

– Валя, а может быть, ты горячишься? Не торопись, подумай. Это возможность продвинуться по музыке. Может быть, другой не случится. Ты же мечтал об этом.

– С чем продвигаться-то? И с кем? С малолетней Пташкой и с песенкой «Я лыс и зол»?

– Главное – начать, внедриться, а там посмотришь.

– Совушка, спасибо тебе. Правда. Но я, кажется, закончил свою скромную музыкальную карьеру. «Примаверу» больше не собрать, а если и собрать, то потенции на создание чего-то нового у неё нет. Новую группу собирать желания, да и сил у меня тоже нет. Можно было бы одному с гитаркой почесать, пока помнят, не из-за денег даже, а для поднятия настроения и поддержания формы. Об этом можно думать. А так пусть молодёжь занимает сцену. Свято место пусто не должно быть.

Софья, не перебивая, слушала Валентина, покачивая головой в такт его словам, и было видно, что она ожидала такого ответа. Шажков закончил монолог, поглядел на подругу и решил переменить тему.

– Ну ладно, – сказал он рассеянно слушавшей его Совушке, – устал я тебе рассказывать. Расскажи лучше, как ты.

– Как я? В Германию я уезжаю.

– Что? – Шажков как будто проснулся. По её интонации – спокойной и гладкой – он понял, что дело серьёзное, фактически решённое, что Совушка не спрашивает у него ни совета, ни одобрения, а просто информирует об изменившихся обстоятельствах. И спросил не очень умно: «Эмигрируешь, что ли?»

– Сейчас не обязательно эмигрировать, – улыбнулась Софья, – просто появился шанс, и я уезжаю работать в университете. Денег подзаработаю, а там посмотрим.

– Когда же и где?

– Со следующего учебного года. В Нюрнберге.

– Ну, молодец, молодец.

Валентин похвалил Софью совершенно искренне и вообще в эту минуту посмотрел на неё другими глазами, но Совушка неожиданно рассердилась:

– Что «молодец»? Здесь платят копейки, а от репетиторства меня уже тошнит. Я хочу законно и открыто деньги зарабатывать. Поеду, а там видно будет. Если получится, то и останусь, и мать заберу.

– Примут ли вас там, Сова? – с сомнением проговорил Шажков, всё ещё с некоторым удивлением рассматривая открывшуюся для него с новой стороны подругу. – Ну ладно бы вы немцы были… или, там, по еврейской линии…

– По еврейской линии меня вряд ли возьмут, да я и не поехала бы. Это унижение, как там с ними обращаются.

– Откуда ты знаешь?

– Есть у меня примеры.

– А как же ты останешься в Германии? Русской линии ведь нет?

– Русской линии нет, – Совушка нервно махнула рукой. – Я вот не понимаю, почему нельзя быть просто европейкой. Не еврейкой, не русской, а европейкой. Почему все обязательно толкают впереди себя собственную национальность. Это же прошлый, нет, даже позапрошлый век!

– Просто ты атеистка, Сова, – произнес Валентин и, почувствовав бестактность сказанного, поправился: – Я имею в виду, неверующая.

– Неправда, – не обидевшись, ответила Софья, – я верю и в Бога, и в судьбу.

– Но ты не причисляешь себя к какой-либо конфессии. Будь ты мусульманка, или католичка, или православная, или иудейка, у тебя бы таких вопросов не возникало.

– Слава богу, Валюша, слава богу. А вот ты себя кем числишь? Православным?

– Ну да, хотелось бы.

– А раз православный, значит, русский, да?

– Наверное.

– А я не православная – значит, не русская, да?

– Я этого не сказал. Вообще, софистика всё это, Совушка.

– Не софистика, Валюша. Это бред.

– Бред не бред, а в Европе ведь то же самое, не строй иллюзий. Может быть, более политкорректно, но всё это до первой вспышки национализма. Тебе нужно в Америку ехать или в Канаду куда-нибудь. Там, говорят, национальности отмирают.

– Шутишь. Нигде они не отмирают, – Совушка вздохнула и улыбнулась Шажкову в глаза незнакомой ему рассеянной улыбкой. – Я ведь говорю о том, что хочу быть просто европейкой, просто петербурженкой, если уж здесь живу, просто преподавательницей, просто твоей любовницей, в конце концов. Имею я право?