Текст книги "Грешники"

7

Проснувшись на следующий день, Шажков почувствовал себя будто открытым с чистого листа. Предшествующие события – это была другая книга, уже прочитанная, пережитая и отложенная в сторону. Сейчас перед ним был белый лист, на котором можно начинать писать новую жизнь.

Мысли не роились в голове, а выстраивались чётким строем: сначала в магазин, затем в больницу к Лене (Леночке), потом заехать в университет. Из университета – домой, а дома уже ничего не делать. Наслаждаться заслуженным бездельем.

Валя не стал сразу вставать, а перевернулся на спину и включил с пульта телевизор. Показывали новости: в Санкт-Петербурге перевернулась маршрутка – четверо погибших, террористический акт в Ираке – не менее 85 жертв, двухмоторная «Цессна» упала на жилой дом в Штатах – пять жертв, группа альпинистов из двенадцати человек попала под лавину в горах Памира, пожар в жилом доме в Москве – двоих спасти не удалось. Милая девчонка-дикторша профессионально морщила лобик и супила бровки, перечисляя количество жертв, а в конце с улыбкой облагодетельствовала Шажкова позитивной информацией о том, что в террариуме какого-то европейского зоопарка разродилась потомством редкая ящерица величиной с палец. Самца такого же размера привезли для спаривания из Новой Зеландии.

– Актуальная новость, – согласился Шажков. – А ведь могли ещё передать, что в подъезде одного из домов отдалённого района Санкт-Петербурга обнаружен труп бывшего милиционера, а ныне известного бандита по кличке Фуражка. При нём найден нож, которым преступник наносил увечья своим жертвам. Кто встал на пути преступника, неизвестно, но главной версией следствия является месть кого-нибудь из жертв матёрого бандита. Теперь одним преступником на земле стало меньше.

Шажков выключил телевизор и одним энергичным движением встал с постели. Ему страстно захотелось размяться. Осмотревшись, Валя принял стойку кибадачи и сымитировал несколько ударов ногами и руками по широкому плотному листу тропического растения у окна. Лист закачался на толстой ножке, но удары выдержал. Валентин засмеялся и выкатил из под стола гантели, которые в последний раз брал в руки год назад. После получасовой зарядки отвыкшие от нагрузки мышцы приятно заболели, и Шажков отправился в душ. Он давно не чувствовал такой бодрости и уверенности в себе, такой внутренней силы, такой бесшабашной свободы. Одно смущало Валю. Ни вчера вечером, ни сегодня утром внутри него не звучало никакой музыки, и это было так непривычно, что Валентин несколько раз останавливался, прислушивался, начинал напевать что-нибудь, но нет, музыки внутри него не было. Прислушавшись, он слышал лишь звон, шорох крови в ушах и всё. Пустота.

Это озадачило Шажкова, но не настолько, чтобы испортить настроение. Когда он открыл дверь в палату к Лене и вошёл внутрь, он не услышал знакомого звонкого голоса справа. Девчушку-хохотушку выписали, и тёте Тоне некому стало показывать кулак. Зато он сразу увидел Лену в белом халате у окна, расправлявшую алые гвоздики в вазе. Увидев Валю, она улыбнулась и пошла ему навстречу. Встретившись в центре палаты, Валя с Леной быстро поцеловались и вышли в коридор.

Лена выглядела лучше, чем в прошлый раз, почти совсем хорошо. Взгляд её серых глаз, как год назад, заворожил Шажкова. При этом Лена сама смотрела на Валентина с нескрываемым восхищением.

– Ты сегодня очень сильный, взрослый, уверенный в себе мужчина. Давно тебя таким не видела. Если честно, ты меня смутил.

– Это плохо?

– Нет, здорово. Чувствую, что выздоравливаю.

– Я очень много сделал за эти дни, – улыбаясь, объяснил Шажков, – что должен был сделать.

– Что же?

– Потом.

– Хорошо, – Лена погладила Шажкова по руке. – Я горжусь тобой.

Валентин наклонился и поцеловал Лене руку, а она провела тонкими пальцами по его лицу: «Ты очень красивый сегодня, Валя. Просто очень! Но мне как-то тревожно. Взгляд у тебя усталый и…»

– Какой?

– Холодный какой-то, извини. Скажи, всё хорошо?

– Конечно.

– И ничего не случилось?

– Ничего.

– И у нас с тобой всё хорошо?

– У нас с тобой ещё лучше.

В глазах у Лены появились быстрые слёзы, и она почти выкрикнула с детским отчаянием: «Я хочу домой! Мне надоело здесь! Я скучаю по тебе!»

Шажков ответил ей просто и строго, по-отцовски: «Потерпи и выздоравливай. Я жду тебя дома. Там пусто без тебя!».

В университет Шажков после больницы решил не ехать. Подумал, что царапины на лице ещё не прошли, да и настроения встречаться с коллегами не было. Он пересёк сквер у входа в больницу и, решив не ждать маршрутку, пошёл пешком к метро, срезая путь через промзону. К Валентину вернулась память, и события вчерашнего дня вдруг встали перед глазами во всей страшной необратимости. Он шёл в раздумье, не замечая ничего вокруг и время от времени вступая сам с собой в диалог:

– А может быть, Фуражка и вправду спас Лену от тех подонков?

– Ударив ножом, даром что не насмерть?

– Да, не то. Значит, он получил по справедливости. А что ж так на душе тяжело?

– Ты – убийца.

– Можно, конечно, и так сказать.

– Только так и нужно.

– А как же дуэли в девятнадцатом веке? На дуэлях не бандитов – друзей убивали за шутку, за пьяное острое словцо. И совесть у них не болела, и в церковь они при этом ходили. Интересно, исповедовали они грех убийства, и снимал ли священник с них этот грех?

– Вот и проверишь. Поставишь перед отцом Владимиром задачку.

– Жалко отца Владимира. А если не снимет?

– Тогда я тебе не завидую.

Через час Шажков вошёл в свою квартиру и не раздеваясь подошёл к «эрмитажному» зеркалу На него смотрел отдалённо знакомый человек с похудевшим лицом в мелких красных царапинах и с прямым, вызывающим взглядом холодных глаз, на дне которых барахталось беспокойство.

«Да, типаж! – подумал Валя. – Взгляд и впрямь тот ещё. Но язв на лбу нет. Нет на лбу язв-то!»

«А может быть, ты не убил его? – вдруг птицей прилетела мысль. – Язв нет – значит, он не умер?!»

Шажкова даже пот прошиб от этой неожиданной мысли. Он быстро снял пальто, не заглянув в комнату, прошёл на кухню и стал нервно есть всё, что находил съедобного.

«Может быть, он и не умер?» – играла в голове спасительная мысль.

Эта мысль требовала подтверждения, версия – проверки, и, с трудом дождавшись следующего утра, Шажков отправился в спальный район Санкт-Петербурга, в котором произошло столько событий, повлиявших на его жизнь. Утро было хмурым и ветреным. Валентин вышел из маршрутки в тёмных очках, которые тут же снял, обнаружив, что они привлекают внимание прохожих, также как и его модное чёрное пальто.

«Замаскировался, дурак», – с досадой подумал Валя. В руках у него был портфель типа «дипломат», и весь он, в пальто и с кейсом, не вписывался в декорации забытого богом микрорайона без единого офиса, но с магазином «Пятёрочка» и с группой алкашей у его входа.

– Валентин Иванович, – позвал его сзади знакомый голос. Шажков вздрогнул, оглянулся и увидел старшего лейтенанта Колтунова в гражданской одежде с чёрной сумкой через плечо.

– Здравствуйте.

– Привет! – дружелюбно сказал Колтунов – Что, тянет?

– Куда?

– К месту преступления.

– Вы путаете меня с Раскольниковым.

– Неужели? – засмеялся участковый. – И ты здесь ни при чём?

– В чём ни при чём?

– В нанесении тяжких телесных повреждений гражданину Бойко по кличке Фуражка.

– Тяжких телесных? Так он не умер?

– Фуражка-то? Да почти умер. Еле откачали в реанимации. Инвалидом будет.

– Фу ты… Слава тебе, Господи! Слава тебе! – Шажков, не стесняясь участкового, три раза быстро перекрестился.

– Да уж, – с интересом поглядывая на Валентина, протянул Колтунов.

– Нож нашли? Под лестницей?

– Да и не искали, – Колтунов уже серьёзно смотрел на Шажкова. – Ты что, правда думал, что убил его?

– Да, я так думал.

– Переживал?

– Я? Нет. Хотя осознавать себя убийцей тяжело.

– Тяжело? А я думал, страшно. Подсудное ведь дело. В колонию строгого режима запросто мог загреметь. Да и за причинение тяжких – тоже срок полагается.

– Не думал об этом. Да и наплевать – срок так срок. Ты не подумай, я ведь его не сзади, а лицом к лицу. Он с ножом, а я…

– С чем?

– Да с нунчаками. Ну, палки такие на шнуре, как у каратистов.

– Рисковый ты парень.

– Но я тебе ничего не рассказывал, хорошо? – уточнил Валентин.

– А как же офицерская совесть?

– В прошлый раз она у тебя была сговорчивой. Нет? Если нет, так поступай по совести. Я не обижусь. Зона так зона – знал, на что шёл. На моём месте ты также поступил бы. А нет – всю жизнь бы потом мучился.

Шажков повернулся и пошёл прочь.

– Валентин, – позвал его Колтунов, – Валентин, подожди!

Валя обернулся было, но потом махнул рукой и ускорил шаг.

– Да что за обиды такие, – кряхтел сзади Колтунов. – Бегай тут за тобой.

Участковый догнал Шажкова, придержал за руку, и они оба остановились.

– Что ты крутизну показываешь?

– А ты что стучать надумал?

– Кто тебе сказал? Я похож на стукача?

– Не знаю. Вроде не похож.

– Ну, то-то же. Он как бомж прошёл, Фуражка этот. Ну а бомж – он и есть бомж, дело из-за бомжа возбуждать не будут. Тем более того, кого ты не опознал, всё-таки прищучили, так что сидеть он будет. Заварзин свою благодарность получит. И все довольны.

– Спасибо за помощь. Без тебя бы ни за что не нашёл гада.

– Но-но! В сообщники только не надо меня записывать.

– А кто же ты ещё? – спросил Валя и засмеялся. Колтунов не оценил юмора и нахмурил брови.

– Ладно, извини, – признал свою бестактность Шажков.

– Пойдём, нож поищем, а то попадёт мальчишкам в руки.

– А надо тебе это? – с сомнением спросил Колтунов.

– Хочется доделать дело.

– Ну пошли, – сказал участковый, поколебавшись. – Втягиваешь меня в историю.

У Шажкова ни один мускул не дрогнул и сердце не затрепыхалось, когда они с Колтуновым вошли в злополучный подъезд. Бог отвёл Валину руку и не дал стать убийцей (Слава тебе, Господи! Слава тебе!), что же теперь трепыхаться.

Нож Шажков увидел сразу: он лежал на видном месте в подвале за решётчатой дверью, закрытой на большой ржавый замок. Странно, что нож не обнаружили, когда забирали Фуражку.

– Не достать, – сказал Колтунов, – надо палкой какой-нибудь.

Валентин схватился за прогнивший косяк, дёрнул и с треском оторвал сырую, крошащуюся рейку. Манипулируя ей, придвинул нож к двери.

– Сохранить отпечатки пальцев, как думаешь? – спросил он у Колтунова.

– Хрен его знает, – задумчиво ответил тот, – с одной стороны, вещдок, а с другой – нам-то с тобой чего в калашный ряд лезть? Первые под горячую руку и попадём, если что.

Но всё-таки вынул из кармана носовой платок, нагнулся и, кряхтя, поднял нож.

– Качественная самоделка, – с уважением произнёс он, разглядывая клинок.

– Ну-ка, дай, – Шажков взял из рук Колтунова нож, стараясь не смотреть, обвернул его платком и положил в свой дипломат.

– Домой не носи. Этот нож мог быть орудием убийства.

– Бездушный ты всё-таки, – поморщившись, сказал ему Валентин. – Этим ножом ранили самого близкого мне человека. Понимаешь? Неужели ты думаешь, что я домой его понесу?

– А куда денешь?

– В Неве утоплю.

– Тогда ладно. А насчет бездушности – сам настоял идти за ножом, я не хотел.

– Ладно, извини.

– Ты бы не болтался здесь, – прощаясь, сказал Шажкову Колтунов, – а то узнает тебя кто-нибудь. Думаешь, тебя не видели? Видели, десятки людей видели, и любой из них может вспомнить. Алиби продумай на всякий случай. Хотя если ты исчезнешь из этого района на полгодика, то всё, думаю, обойдётся.

– Намёк понял.

– Ну так давай.

– Заварзин-то больше не вызовет? Как думаешь?

– Вряд ли. Вызовет – звони, покумекаем.

Через час Валентин Шажков шагал по выстуженной не по-весеннему набережной Невы в сторону Гавани. Он шёл и не мог остановиться, не мог даже замедлить ход, так как у него в портфеле лежал нож, который надлежало выбросить в реку, а Валя не хотел видеть его, боялся снова брать его в руки. Так дошёл до Горного института и притормозил у пришвартованного к гранитной стенке ледокола «Красин». Дальше набережная кончалась, и идти было некуда. Валентин долго стоял, всматриваясь в благородный, с детства знакомый по картинкам и чёрно-белой довоенной хронике, профиль легендарного корабля. Потом решительно открыл дипломат, достал нож, завёрнутый в платок Колтунова, перегнулся через ограждение и бросил его в воду. Нож булькнул и исчез в чёрной глубине, а платок остался на поверхности воды и медленно поплыл в залив, покачиваясь на крупной невской ряби. Неожиданно сквозь казавшуюся непроницаемой пелену облаков за рекой на миг пробилось солнце и тут же исчезло. А, может быть, Валентину просто захотелось этого.

Глава 6

1

Лену выписали из больницы в последних числах марта, и с её возвращением Валин дом приобрёл завершённость.

Они теперь проводили много времени вместе: ездили в больницу на реабилитационные процедуры, в свободное время гуляли на островах или бродили в закутках улицы Репина и её окрестностей. Во время прогулок между ними по только им одним ведомым каналам шёл обмен душевной энергией, и Шажков чувствовал, что Ленина душа начинает оттаивать.

Они были сейчас как никогда близки друг другу, но Валентин, к собственному огорчению, не знал, как перейти от этой внутренней близости к раскованным и равноправным отношениям, какие были между ним прежде. В его голове, не переставая, пульсировала мысль о том, что Лену нужно беречь, опекать и защищать. Это на первых порах даже мешало им наслаждаться любовной близостью, так как Шажков вёл себя с такой маниакальной осторожностью, как будто Лена была не женщиной, а экзотическим растением, гнущимся и ломающимся при малейшем прикосновении.

Когда Окладникова окончательно окрепла и врачи сняли ограничения в питании, они с Шажковым несколько раз сходили в ресторан. Лена попробовала себя в роли светской львицы, у неё в гардеробе появилось несколько новых стильных вещей, а Шажков купил себе ещё один бежевый костюм.

Потом им это надоело, и как-то, выйдя из Владимирской церкви, где они слушали церковное пение, Валя с Леной решили пойти в театр. Валентин, к собственному стыду, в драматическом театре не был, наверное, со времён ТЮЗа во главе с Корогодским. То, что они увидели на сцене, произвело впечатление, но не то, на которое рассчитывал Шажков. Артисты и артисточки в ходе представления раздевались догола, изображая отношения между полами, и делали это с такой обречённой решимостью, что, у Шажкова возникли ассоциации с сексуальным рабством. Глядя на их непрофессиональные тела и слушая их хриплые голоса, он чувствовал себя обманутым: ни драма, ни стриптиз, ни рыба, ни мясо. В довершение всего действо сопровождалось бодрым матерком, и Лена не выдержала первая.

– Не могу, уши вянут, – извиняющимся голосом сказала она на выходе из театра.

Наконец, они попали в Филармонию. Шажков сам поначалу не понимал, почему он не пригласил Лену в Филармонию раньше. Не настолько же он был предан воспоминаниям об их с Совушкой увлечении классической музыкой. Потом Валентин понял причину: он сам не мог слушать классическую музыку после всех произошедших с ними событий. Внутри у него не звучала музыка, и душа не открывалась музыке, приходившей извне. Он уже почти смирился с этим, воспринимая случившееся как Божью кару.

Сначала они с оказией сходили в Большой зал на Гершвина, где оркестр с трудом вынес на своих плечах Кубинскую увертюру, превратив её в подобие марша слонов, но легко исполнил Рапсодию в стиле блюз.

Потом случайно попали на выступление в Малом зале немецкого камерного оркестра, очень профессионально исполнившего основные хиты Вольфганга Амадея Моцарта, и в душе Шажкова что-то шевельнулось.

Наконец, уже осознанно, заранее купив хорошие билеты, пришли слушать третий концерт для фортепиано с оркестром Рахманинова – одно из любимых произведений Шажкова.

Молодой пианист начал нервно и импульсивно, но музыка повела его, успокаивая и подчиняя широкому, мощному движению души, раскрывающейся наружу и в то же время вбирающей в себя всё окружающее.

Конец третьего концерта всегда поражал Шажкова редким для русской симфонической музыки оптимизмом – не стеснительным и извиняющимся, не робким и осторожным, а открытым, уверенным, всеобъемлющим, победным. И вот, когда стали играть третью часть, музыка, наконец, захватила Валентина. Он почувствовал, как отпускает напряжение, державшее его все последние месяцы. Ещё немного – и Шажков дрогнул в полутьме зала, почувствовав, как его глаза стремительно наполняются слезами.

– Этого ещё не хватало, – подумал он и сжал зубы, стараясь отвлечься от музыки, но она не отпускала, и слёзы потекли по щекам. Он сделал движение рукой, будто почесал под носом, смахнув одну слезу, потом вторую. С досадой вспомнил, что в кармане нет носового платка. Собираясь куда-нибудь с Совушкой, он непременно клал платок в нагрудный карман, да ещё подбирал по цвету. Тогда ему это казалось важным, но не сегодня. Хотя именно сейчас платок бы и пригодился – в первый раз в жизни.

Борясь со слезами, Шажков скосил глаза на Лену. Она сидела прямо, а глаза её блестели в полутьме, как две звёздочки.

Валентин с трудом дождался завершающего мощного аккорда и позволил себе под его прикрытием хлюпнуть носом, а в суете аплодисментов окончательно вытер щёки. У Лены у самой глаза были на мокром месте, так что она не искала взгляда Шажкова.

«Кажется, не заметила», – подумал Валентин со смешанным чувством, в котором преобладало облегчение, но также было и ощущение некой потери от того, что встреча их глаз, наполненных слезами, не состоялась.

Главное же, что произошло в тот вечер с Шажковым, – к нему вернулась музыка. И он только теперь смог оценить ту нестерпимую пустоту, которую ежесекундно пытались заполнить собой сорные звуки и которую приходилось оберегать от фальши в надежде на возвращение гармонии.

2

Солнечный луч, проходя сквозь пыльное стекло, согревал руку. Валентин стоял у окошка в приделе церкви, не решаясь пройти внутрь, где наблюдалось нешуточное движение и, судя по всему, в полном разгаре была генеральная уборка.

– У нас субботник, молодой человек, – сказала (как показалось Вале, с лёгким осуждением) вышедшая в придел незнакомая старушонка в шерстяном платке.

– Вижу, – ответил Валя. – Посубботничать с вами, что ли? – и с этими словами вошёл в храм.

Внутри церкви, в основном, были пожилые женщины да несколько девчонок. Лишь один маленького роста щуплый то ли мужичок, то ли парень с тёмным обветренным лицом суетился у высокой металлической лестницы, приставленной к правой стене.

– Гоша, – позвал его громкий женский голос, – Гоша, не дури. Не лезь наверх, навернёшься с похмелья!

– Сама ты с похмелья. Дыхнуть тебе? – хриплым голосом возразил мужичок.

– Отец Владимир, скажите хоть вы ему. Что, внизу мало окон? – обратилась женщина к священнику, выходившему в чёрной рясе из алтаря с рулеткой в руке. Отец Владимир увидел Валентина и, приветливо улыбнувшись, кивнул ему. Это застало Валю врасплох, и он сумел только, как Чингачгук, поднять в знак приветствия правую руку.

– Я всегда вверху отковыривал, – упрямо повторял, держась за лестницу, Гоша.

– Всегда? – воскликнула женщина, обводя глазами окружающих в поисках поддержки. – Насмешил! Да ты в прошлом году в церковь в первый раз вошёл, дрожал весь со страху. А уже «всегда»!

– С прошлого года наверх и лазаю. Отец Владимир, было ведь?

Отец Владимир плотно закрыл за собой створку алтарных ворот и, скрывая в бороде улыбку, смотрел то на женщину (наверное, жену), то на возмущённого Гошу. Потом махнул рукой и сказал: «Пусть забирается наверх, чего тут. А мы лестницу подержим».

– Ну, лезь, раз батюшка благословил.

Гоша быстрыми обезьяньими движениями забрался на верхотуру и, встав на предпоследнюю реечку и держась одной рукой за стенку, второй рукой долго отковыривал два задубевших шпингалета, потом, дёрнув несколько раз, с треском распахнул внутреннюю раму. Взметнулся клуб пыли, густо заискрившись в солнечном луче, и из него полетели вниз куски замазки, ваты и поролона.

– Господи, пыли-то, – расступившись, воскликнули женщины и стали все как одна смешно чихать в кулачки.

– Весна! – широко улыбаясь щербатым ртом, провозгласил сверху Гоша.

– Весна! – подтвердили снизу Валентин и отец Владимир.

Подбежали две девчонки и стали торопливо мести вениками пол. Священник взял из рук незнакомой Вале женщины ведёрко с водой и, поднявшись на поллестницы, передал его Гоше, и тот, обдавая деревянный пол крупными каплями, стал мыть стёкла верхних окон.

Женщины протирали окна внизу, а отец Владимир ходил с рулеткой вдоль стен и делал карандашом отметки на уровне пояса. Затем подозвал сидевшего за иконной лавкой, а потому не видного Илюшу Савельева, они взяли заранее подготовленные длинные листы фанеры и стали прибивать их к неошкуренной стене.

Поймав момент, когда Отец Владимир отойдя в сторонку, отряхивал рясу от деревянной трухи, Валя подошёл к нему и попросил о разговоре.

– Только быстро не получится, – добавил он. – Вы поймёте, почему.

Отец Владимир подумал несколько секунд, потом кивнул головой и сказал:

– Хорошо. Сейчас закончим здесь и потом можем поговорить в ризнице. Там нам никто мешать не будет.

В маленькой комнате, отделённой от главного помещения церкви фанерной дверкой, тускло поблескивала тёмным золотом церковная одежда, висевшая вдоль стены и частично прикрытая занавеской. У окошка, забранного решёточкой в виде солнечных лучей, стоял столик, какие ставят в малогабаритных кухнях, с электрическим чайником и сахарницей. Ещё в комнатке был стеллаж, наполненный церковной утварью, и несколько разнокалиберных табуреток. Отец Владимир сел на одну из них напротив Шажкова и кивнул головой, приготовившись слушать. Валентин помолчал некоторое время, не от волнения, а от необходимости сосредоточиться, и начал.

– Отец Владимир, это не исповедь. Я исповедуюсь позже. Сейчас мне очень важно, чтобы вы просто выслушали меня и дали совет, если посчитаете нужным вообще со мной разговаривать.

Отец Владимир поднял глаза и посмотрел на Валю внимательным и в то же время поощряющим взглядом. Этот взгляд открыл последние шлюзы в Валиной душе, и он рассказал всё.

Священник слушал, не перебивая, наклонив голову и поглаживая ладонью колено. Первое, что он сказал, когда Шажков, наконец, закончил: «Лена очень хорошая девушка. Вам повезло».

– Я знаю, – ответил Шажков, – только не справился я.

– Как вы мне рассказали, так наоборот – справились.

– Грехов понаплодил, – с мрачноватым упрямством настаивал Валя.

– Хорошо, что вы это чувствуете сердцем, – сказал священник, как показалось Шажкову, немного взволнованно. – Извините, как вас по имени-отчеству?

– Валентин Иванович.

– Валентин Иванович, то, что вы мне рассказали, не радостно, но и не даёт повода впадать в грех уныния. Я, честно, не знаю, как бы следовало поступить на вашем месте. Нужно было бы Бога послушать, а Бог не всегда отвечает.

– И вам тоже?

– И мне.

– Тяжело.

– Нет. Надо усилия предпринимать. Во всём надо предпринимать усилия. И благодарить Господа, ведь он вас миловал… Благодарим тебя, Господи… – отец Владимир прочёл короткую молитву и перекрестился.

То же сделал и Валентин. Ему стало легче, и священник в простой чёрной рясе, сидевший напротив, вызвал у него человеческую симпатию.

– Отец Владимир, – прерывая образовавшуюся паузу, произнёс Шажков, – могу я спросить, почему вы со мной раньше не разговаривали? Не спрашивали ничего на исповеди, не советовали ничего? Мне этого не хватало.

– Приход у нас маленький, – помолчав, начал священник, – я всех прихожан знаю. Очень хорошие у нас прихожане: Гоша этот… Он ведь конченый был пьяница. Танечка Савельева, солнышко наше, и все Савельевы, Лена Окладникова… И вас я тоже знаю. Знаю, что внутри у вас идёт борьба, и не всегда вы в ней победитель. Я очень сочувствую вашим неудачам и радуюсь, что вы не сдаётесь.

– Что, прямо так и видно? – спросил Валя. – На лице написана борьба, что ли, эта? Или у вас большой опыт?

– Нет у меня большого опыта, потому и не говорил с вами. Но с Божьей помощью расту.

Валю удивило это признание и слегка раздосадовало.

– Ну а всё-таки, серьёзный грех в том, что я вам рассказал? Или есть смягчающие обстоятельства? – спросил он.

– Для меня как для человека есть такие обстоятельства. А для Господа нашего – не знаю, убийство это смертный грех, покушение на убийство тоже. Вы пытались выступить в роли Господа Бога.

– Я не хотел ничего подобного, – возразил Шажков.

– Вы ведь зачем пошли его искать? Чтобы наказать?

– И наказать тоже. Но главное – противостоять. Невозможно же настолько терпеть зло. Это себя не уважать. Я хотел встать с ним, как минимум, вровень, а лучше подняться над ним. Вот и поднялся – чуть не убил. Но он напал первый, понимаете? Я себя не обеляю, но он был первым.

– Я понимаю вас, Валентин Иванович, и не пеняю вам. Но вы почувствовали себя свободным без Бога. Свобода без Бога – это одновременно восхитительно и страшно, а заканчивается такая свобода часто ужасно. Подождите, послушайте меня, – быстро добавил священник, увидев, что Валя готовится возразить, – Господь пронёс эту горькую чашу мимо вас. Благодарите Господа. Он вам позволил приобрести бесценный опыт и ничего не взял с вас за это.

– Вы сейчас со мной как священник разговариваете или как человек?

– И как священник, и как человек. Вам нужно молиться и благодарить Господа. Без стеснения и сомнения, молиться и благодарить. И я за вас буду молиться.

– Спасибо, отец Владимир. А дальше?

– Вы получили шанс, используйте его. Теперь время подумать, разобраться в себе и спросить себя, достойно ли я прошёл через испытание, что сделал не так, где смалодушничал, где поддался гордыне – где согрешил.

– Снимется ли этот грех?

– Господь милостив. Если раскаиваетесь всей душой, то как же не снять.

– Вы меня обнадёжили… Скажите ещё, – как бы продолжая мысль, но на самом деле переходя к другой волновавшей его теме, спросил Валентин, – а аборт приравнивается к убийству?

Услышав Валин вопрос, Отец Владимир на секунду привстал и снова опустился на табуретку. Шажков видел, что он решает про себя, говорить на эту тему или нет.

– Аборт не приравнивается к убийству, Валентин Иванович, – наконец сказал священник глуховатым голосом, – Аборт – это и есть убийство. И никаких смягчающих обстоятельств тут нет.

– Что, прямо так бескомпромиссно? – решив довести дело до конца, упрямо спросил Валя.

– Да, прямо так. Если кто-нибудь скажет вам иначе, знайте: вас с умыслом или без умысла вводят в заблуждение.

– А что же тогда те женщины? – в голосе Шажкова послышалась нотка унылого отчаяния. – Их же миллионы в России. На них что, на всех смертный грех висит?

– Если коротко, то да.

– Ничего себе! А снять его можно?

– Любой грех может быть прощён, если грешник искренне раскаялся и всей последующей жизнью это доказал. Валентин Иванович, прошу вас, давайте прервём этот тяжёлый разговор. А то, боюсь, он у нас переходит в празднословие.

– Да-да, конечно.

Отец Владимир помолчал, время от времени кидая взгляд на Валентина. Потом спросил:

– Вы не обидитесь, если я скажу, что мы похожи в чём-то?

– Почту за честь! – ответил Шажков.

– Что вы заканчивали?

– Философский факультет. А вы?

– Инженерно-строительной институт, ЛИСИ – так он тогда назывался.

– Да? А почему в отцы пошли?

– Мне знак был, этакий толчок извне. Я не сразу понял, а когда понял – всё естественно произошло.

– А можно спросить, что за толчок?

– Ну да, сказал «а», говори и «б», – отец Владимир улыбнулся и покачал головой, то ли укоряя себя за излишнюю откровенность, то ли, наоборот, радуясь возможности рассказать. – После выпуска я работал в большом проектном институте, «почтовом ящике», как тогда говорили, и каждый день ходил на работу мимо церкви Преображения Господня. И вот как-то раз обратил внимание на бабушку у ограды. Показалось мне, что она взглядом своим ко мне лично обращается. Ну, дал я ей монетку, хоть раньше никогда никому не подавал. А она мне говорит: «Я уже много насобирала, ты вон той дай», – и на старуху тощую такую, злую указывает. Дал я старухе и через минуту забыл.

На следующий день смотрю – снова эта бабушка стоит. И так стало каждый день повторяться. Она мне говорила, и я то одной старушонке монетку дам, то другой, то убогому, а один раз алкашу у магазина напротив. Самых неприятных личностей она для меня выбирала. И ничуть меня это не напрягало. Через две недели, примерно, исчезла моя бабуля. Старухи сказали, то ли уехала, то ли умерла, но просила непременно за неё помолиться. А у меня как раз мама болела, и я не дошёл в тот день до работы, а завернул в церковь. Не поверите, Валентин Иванович, первый раз в жизни в двадцать пять лет. Мама выздоровела, а я в церкви остался.

– Интересно! – сказал Валя. – Я вас понимаю.

– Господь меня сподобил, и я за эти две недели другим человеком стал, сам того не заметив.

– У меня что-то похожее было, но я другим человеком не стал.

– Значит, вы для другого Господом предназначены.

– Знать бы, для чего… – задумчиво протянул Шажков и уже как бы на правах знакомого спросил: – Тяжёлая эта работа – священник?

– Не тяжелее, чем другие, но есть специфика. Любить это дело нужно, ну так все профессии любви требуют.

– А верить нужно?

– Конечно. А как же не верить, если сейчас большинство людей, даже не зная об этом, пусть по-своему, но верят. Ну не считать же всерьёз, в самом деле, что человек произошёл от обезьяны? – отец Владимир искренне и с удовольствием засмеялся. – Прошлый век, ей-богу! Мирянин может верить через любовь, бывает, что и через страх, – продолжал он, уже серьёзно, – но священнику этого мало. Вера пастыря должна основываться на знании, как это ни парадоксально звучит. Сейчас прихожане такие начитанные встречаются – что твой теолог. Только у мирян знания веру часто колеблют, так как внешние они, поверхностные, прикладные, знания эти. А у священника на знаниях вера взращивается и духовным опытом питается.

– Ну хорошо, – не сдавался Валентин, – а если священник сомневается? Что, нет неверующих священников?

– Есть, наверное, в душу каждому не влезешь. Но кому священником быть предназначено, те веруют. Коли знаешь, как не уверовать?

– Понял. А можно ещё вопрос из любопытства? Ограничений у священников по жизни много?

– Как в армии.

– Я не служил.

– Нет? А мне довелось, – отец Владимир улыбнулся ностальгической улыбкой. – В Карелии, в погранвойсках. На ваш вопрос отвечу так: есть, конечно, ограничения и большие. Зато есть и очень счастливые минуты. Знаете, какое это счастье – причастить ребёнка? Детский взгляд в эту секунду дарует священнику лишний день жизни.

– Не только священнику, – воскликнул Валентин. – Дети в церкви – это вообще чудо. Хотя бы чтобы на них посмотреть, стоит сходить на службу.