Текст книги "Знаменитые русские о Неаполе"

А. М. Горький, М. Ф. Андреева, A. Н. Тихонов и A. А. Богданов на террасе виллы «Spinola» (1909 г.).

Зимние месяцы на севере острова, где в 1909-1911 гг. жил Горький, не всегда соответствовали расхожим представлениям о «каприйском рае»:

«Стоит дьявольская погода; пароход из Неаполя не приходил двое суток… Море – бешеное, пристать к острову – нет возможности, каждый день – изумительной красоты грозы, идет дождь, град, снег, дует дикой силы ветер, масса поломанных деревьев и – вообще какой-то мокрый ад. Свист, шум, барабанная дробь града, попугаи мерзнут и орут, как дьяволы. Вероятно, весь этот кавардак производит Галлеева комета, ее уже видели из Неаполя простым глазом».

(Письмо Е. П. Пешковой, январь 1910 г.)

«Погода здесь – анафемская! Ветер дует с силою урагана, ломает деревья, разводит огромную волну, и парохода из Неаполя не бывает дня по два. Это – недурно. Ибо – каждый раз, начитавшись русских газет, я становлюсь подобен лютому тигру. А так – хоть отдохнешь день, не соприкасаясь с жизнью этой несчастной и страшной нашей родины».

(Письмо Е. П. Пешковой, начало ноября 1910 г.)

«Но – если бы Вы знали, как мне трудно писать!.. А тут еще обезумела природа: небо прокисло, стало подобно овсяному киселю, тает, рвется, и в дырья его садит неистовый ветер, опрокидывая все, что можно. Море – воет, все качается, двери – хлопают, во все щели плещет дождь – кавардак со стихиями!.. По ночам в небо выкатывается луна, вид у нее простуженный, распухший, улыбочка кисленькая и критическая. Но тотчас на нас, как нищие на семишник, бросаются, наваливаются тучи и давят, гасят, растирают по мокрому небу в желтовато-тусклое пятно… Пароход из Неаполя не ходит к нам, прошлый раз подпрыгнул, поплевался черным горьким дымом – и ушел обратно».

(Письмо А. В. Амфитеатрову, ноябрь 1910 г.)

В годы своего пребывания на Капри Горький многократно (бывало, что по два-три раза в месяц) ездил в Неаполь. Он стал подлинным знатоком богатых коллекций Национального музея – это отмечали все каприйско-неаполитанские гости Горького. Но особенно привлекали Горького в Неаполе театры – «Сан-Карло», «Нуово», «Фондо» и более всего народный театр «Сан-Карлино» («Меркаданте»). В июне 1910 г. Горький писал Л. А. Сулержицкому:

«Мне живется недурно. Я все больше и горячей люблю Италию, особенно – Неаполь и – неаполитанский театр. Дружище, какой это великолепный театр! Здесь есть актер-комик Эдоардо Скарпетта, он же – директор театра „Меркаданте“ и автор всех пьес, которые ставятся в этом театре. Он и его товарищ Делла-Росса – изумительные артисты! Скарпетта идет от Полишинеля – от Петрушки нашего – но как! Великолепен трагик Каравальо, особенно в ролях чисто неаполитанского репертуара, в мелодрамах из жизни порта. Когда он играет какого-нибудь хулигана – страшно смотреть…

Хороши здесь театры, и театральная жизнь изумительно бойка. Я имею в виду, главным образом, театры диалектов… Смотрел я у Скарпетта, как голодные неаполитанцы мечтают – чего бы и как бы поесть? – смотрел и плакал! И вся наша варварская русская ложа – плакала. Это – в фарсе? В фарсе, милый, да! Не от жалости ревели – не думай! – а от наслаждения. От радости, что человек может и над горем своим, и над муками, над унижением своим – великолепно смеяться… Страшно люблю неаполитанские песни. И в случае, если я приму католичество, а также – подданство итальянское, – не удивляйся, не ругайся, не плачь! От любви! От нее – на все пойдешь! Между прочим – только ты не говори никому! – у меня превосходнейшие отношения со здешними попами…»

В октябре 1910 г. Горький отправился в новое большое путешествие по Италии, побывал во Флоренции, Пизе, Лукке, Специи, Сиене. По возвращении на Капри он писал О. О.Грузенбергу:

«Живу я – интересно; мне кажется, что интересно жить – моя привычка, привычка, самою природой данная мне. Вижу много чудесных людей, часто увлекаюсь ими, иногда наступают разочарования – тоскую и – снова увлекаюсь, как женщина. Все больше и больше люблю Италию – страну великих людей, прекрасных сказок, страшных легенд, землю праздничную, благодатную, добрую к людям, люблю ее с тоской, с завистью и верю, что она медленно, но неуклонно шествует к новому Возрождению. Вот – только что был во Флоренции, Пизе, Лукке, Сиене и маленьких городах Тосканы, – благоговейно восхищался богатствами прошлого и, наблюдая дружную работу настоящего, думал о родных Кологривах, Арзамасах, о Пошехонье и других городах несчастной, ленивой, шаткой родины… Жить – не скучно, но невыносимо тягостно думать о России, читать русские газеты, журналы, книги, безумно больно и обидно видеть, как мои духовно нищие соотечественники рядятся в яркие отрепья чужих слов, чужих идей, стараясь прикрыть свою печальную бедность, свое духовное уродство, свое бессилие и жалобную слабость духа».

В феврале 1911 г. произошел очередной переезд – снова на юг острова, на новую виллу «Серафина». (Сегодня эта вилла, расположенная на Via Mulo на холме над Marina Piccola, называется «Пьерина», и у входных ворот повешена мемориальная доска.) Весной 1912 г. эстонский художник Н. Ф. Роот посетил виллу «Серафина» и оставил ее описание:

«Внутреннее убранство виллы поразило меня художественно-строгой простотой… По стенам было развешано старинное оружие: копья, щиты, мечи, луки, стрелы, фрагменты античных барельефов… На массивных столах лежало множество журналов, книг и газет, в вазах стояли цветы. Простая удобная мебель, ковер и соломенные дорожки-циновки, античные скульптуры – все это создавало строгое гармоническое впечатление.

Все это особенно контрастно бросалось в глаза после накануне осмотренных из любопытства нескольких соседних вилл, принадлежавших американским миллиардерам, где сумбурная роскошь и безвкусица обстановки говорили о невысокой культуре владельцев этих буржуазных жилищ…»

В начале прошлого века остров Капри постепенно входил в обязательную программу туристских маршрутов по Италии. Среди экскурсантов было немало русских, которые, будучи на Капри, искали встречи с полулегендарным писателем-эмигрантом. Обычно русские экскурсанты, проходя мимо виллы Горького, неизменно затягивали нестройным хором песню из горьковской пьесы «На дне»:

 
Солнце всходит и заходит,
А в тюрьме моей темно…
 

Горький поначалу любил эти встречи, потом начал избегать их – вид праздных соотечественников стал раздражать писателя:

«Вижу русских экскурсантов, – стада баранов, овец и свиней. Откуда эти покойники? Воняют – прескверно, ведут себя еще хуже и все кажутся кандидатами в стражники, в армию Илиодора, в черные сотни. Удивительно беззаботны и – глупы, до убийственной тоски».

(Письмо Е. П. Пешковой 21.08.1911.)

Вилла «Serafina» на каприйской Via Mulo, где Горький жил в 1911-1913 гг. (фото 1912 г.).

«Ужасно густа атмосфера варварства, и почему-то мне кажется, что за последние годы она делается все тяжелей, гуще. Особенно – среди соотечественников. Экскурсанты этого года вели себя здесь прямо как свиньи, да еще – бешеные. Какие интересы, какие дикие вопросы. И – хулиганские поступки. Один какой-то старик хотел незаметно сфотографировать меня, а когда лодочник-итальянец сказал, что этого нельзя делать, я не люблю, сей русский бросился бить его…»

(Письмо Е. П. Пешковой 31.08.1911.)

Мемориальная доска у ворот виллы «Serafina» (ныне – «Pierina») (современное фото).

М.Ф.Андреева уехала с Капри 11 ноября 1912 г., сначала в Европу, затем в Финляндию, ожидая возможности легально вернуться в Петербург или Москву. Сразу же после отъезда Андреевой на остров приехала Е. П. Пешкова с Максимом. А 6 марта 1913 г. в российских газетах был опубликован правительственный манифест и указ Сенату, в котором Николай II, в честь 300-летия правления дома Романовых, объявлял амнистию лицам, привлекавшимся по статьям 128,129 и 132 Уголовного уложения «за преступные деяния, учиненные посредством печати».

Горький принял решение вернуться в Россию. В июле-августе 1913 г. он совершает еще одно большое путешествие по Италии: Болонья, Падуя, Римини, Венеция, Верона, Виченца, Рим. В Неаполе он останавливается в «Hotel Royal Santa Lucia», где проходит курс лечения от туберкулеза.

Сборы на Капри заняли еще несколько месяцев, и 9 января 1914 г. Горький окончательно покидает Капри и отправляется поездом из Неаполя (через Рим, Вену, Берлин и Варшаву) в Петербург. Так окончился первый большой «итальянский период» Горького.

Летом 1921 г. полпред большевистской России В. В. Боровский пригласил Горького на лечение и отдых в Италию. Приход к власти в Италии Муссолини задержал поездку, но в марте 1924 г. въездные визы были получены. 6 апреля 1924 г. Горький вместе с сыном Максимом и невесткой Н. А. Пешковой приехали в Неаполь и поселились в отеле «Continental». 20 апреля 1924 г. Горький писал из Неаполя приемному сыну З. А. Пешкову из Неаполя:

«Я чему-то рад и чувствую себя детски хорошо, что в 55 лет несколько странно. Неаполитанцы, кажется, не изменились за десять лет, всё такие же забавные, любезные и милые. Город стал чище, очень много новых построек… Здесь хорошо, несмотря на дожди и холод».

23 апреля 1924 г. Горький переехал из Неаполя в отель «Capuccini» в пригороде Сорренто – Сант-Аньелло. В те дни неаполитанская газета «Il Mezzogiorno» опубликовала статью о Горьком, которая начиналась следующими словами:

«Как прекрасная свободная птица, уставшая в непрерывных схватках с бурями и штормами Крайнего Севера, Максим Горький возвратился в теплые края Неаполитанского залива, который уже однажды восстановил его здоровье и силы…»

В мае 1924 г. Горький переезжает на виллу «Масса» в том же Сант-Аньелло (теперь на этом месте расположен отель «Majestic»). Там Горький начинает работать над романом «Дело Артамоновых».

В середине ноября 1924 г. Горький переезжает на мыс Сорренто на виллу «Сорито», принадлежавшую герцогу Серра-Каприола (вилла сохранилась; сегодня на ее фасаде установлена мемориальная доска). В те месяцы Горький писал С. Н. Сергееву-Ценскому:

«Живу я не в Sorrento, а минутах в пятнадцати – пешком – от него, в совершенно изолированном доме герцога – знай наших! – Серра-Каприола. Один из предков его был послом у нас при Александре Первом, женился на княгине Вяземской, и в крови моего домохозяина есть какая-то капелька безалаберной русской крови. Забавный старикан. И он, и две дочери его, девицы, которым пора бы замуж, живут с нами в тесной дружбе и как хозяева – идеальны: все у них разваливается, все непрерывно чинится и тотчас же снова разваливается. Герцог мечтает завести бизонов, а здесь – корову негде пасти, сплошь виноградники, апельсины, лимоны и прочие плоды. Красиво здесь; не так олеографично, как в Крыму, не так сурово, как на Кавказе, т. е. в Черноморье, а как-то иначе и – неописуемо. Торкватто Тассо – соррентиец, его здесь очень понимаешь».

В. Ф. Ходасевич, некоторое время живший в Сорренто вместе с семьей Горького, вспоминал о переезде на виллу «Сорито»:

«Мы переехали в нее 16 ноября и жестоко мерзли всю зиму, топя немногочисленные камины сырыми оливковыми ветвями. Ее достоинством была дешевизна: сняли ее за бооо лир в год, что равнялось тогда пяти тысячам франков. В верхнем ее этаже была столовая, комната Горького (спальня и кабинет вместе), комната его секретарши, баронессы М. И. Будберг, комната Н. Н. Берберовой, моя комната и еще одна, маленькая, для приезжих. Внизу, по бокам небольшого холла, были еще две комнаты: одну из них занимали Максим и его жена, а другую – И. Н. Ракицкий, художник, болезненный и необыкновенно милый человек: еще в Петербурге, в 1918 году, во время солдатчины, он зашел к Горькому обогреться, потому что был болен, – и как-то случайно остался в доме на долгие годы. К этому основному населению надо прибавить мою племянницу ‹В.М. Ходасевичу прожившую на „Sorito“ весь январь, а потом время от времени приезжавшую из Рима, а также Е. П. Пешкову, первую жену Горького, которая приезжала из Москвы недели на две».

В конце 1925 – начале 1926 г., когда на вилле «Сорито» шел серьезный ремонт, Горький с семьей жил в Неаполе и Позилиппо, на вилле «Галотти». В те месяцы в Неаполе и окрестностях было особенно много иностранцев, которые крайне раздражали Горького, 10 марта 1926 г. он писал В. М. Ходасевич:

Вилла «Sorito» герцога Серра-Каприола на Capo di Sorrento (фото начала XX в.).

«Жить здесь, в Неаполе, уже стало нельзя. Гости. Граммофоны. Фокстроты и фокстерьеры. Бульдоги. Грызня, лай и вой. Все обижены. Я – тоже. Англичанами и американцами с аппаратами. Приедут, сядут и спрашивают: „Дуетс в спик инглиш?“ – „Ноу, – говорю, – онли рошен дую“. – Не верят и всячески стараются надуть, чемберлены! Через некоторые дни едем в Сорренто, где все готово уже: лимоны, шпионы, лаун-теннис под окном у меня».

В мае 1926 г. состоялся переезд из Позилиппо на отремонтированную виллу «Сорито», где Горький продолжил работу над «Жизнью Клима Самгина».

Вилла «Sorito» (современное фото). Здесь А. М. Горький жил в 1925-1933 гг.

К вилле «Сорито» примыкал обширный сад, откуда можно было спуститься к небольшой бухточке Regina Giovanna с развалинами Villa di Pollio или пройти дальше – к руинам античных бань на Punta del Capo. А прямо напротив виллы «Сорито» находился небольшой отель «Минерва» – здесь в разное время перебывало немало знаменитых гостей Горького: философ Вячеслав Иванов (живущий постоянно в Риме), главный декоратор миланского театра «Ла Скала» Николай Бенуа, режиссер Всеволод Мейерхольд с женой – актрисой Зинаидой Райх, композитор С. Прокофьев, скульптор С. Коненков, литераторы П. Муратов, А. Толстой, В. Катаев, Л. Леонов, Ф. Гладков, Н. Асеев, О. Форш, П. Коган, И. Уткин, А. Жаров, А. Безыменский, Вс. Иванов, И. Бабель, Ф. Гладков, С. Маршак и многие другие.

Вход в бывший отель «Minerva», где останавливались соррентийские гости Горького (современное фото).

Летом 1928 г. Горький приехал в Россию – и был встречен с триумфом. Осенью, с наступлением холодов, возвратился в Сорренто – так будет происходить потом в течение нескольких лет.

В начале 1933 г., за два месяца до окончательного отъезда, в Москву были отправлены книги Горького. Две внучки вместе со швейцарской гувернанткой уехали первыми. 8 мая 1933 г. Горький и Максим с женой простились с прислугой и собаками и на четырех извозчиках и двух автомобилях уехали в Неаполь вместе с гостившими у них последними С. Маршаком и Л. Никулиным. В Неаполе Горький с домочадцами сели на теплоход «Жан Жорес» и через Стамбул отплыли в Одессу. 19 мая 1933 г. Горький вернулся в Москву.

Приложение

В. Ф. Ходасевич Горький в Сорренто

День его начинался рано: он вставал часов в восемь утра и, выпив кофе и проглотив два сырых яйца, работал без перерыва до часу дня. В час полагался обед, который с послеобеденными разговорами растягивался часа на полтора. После этого Горького начинали вытаскивать на прогулку, от которой он всячески уклонялся. После прогулки он снова кидался к письменному столу – часов до семи вечера. Стол всегда был большой, просторный, и на нем в идеальном порядке были разложены письменные принадлежности. Алексей Максимович был любитель хорошей бумаги, разноцветных карандашей, новых перьев и ручек – стило никогда не употреблял. Тут же находился запас папирос и пестрый набор мундштуков – красных, желтых, зеленых. Курил он много… Часов в семь бывал ужин, а затем чай и общий разговор, который по большей части кончался игрою в карты: либо в 501, либо в бридж. В последнем случае происходило, собственно, шлепанье картами, потому что об игре Горький не имел и не мог иметь никакого понятия: он был начисто лишен комбинаторских способностей и карточной памяти. Беря или, чаще, отдавая тринадцатую взятку, он иногда угрюмо и робко спрашивал: «Позвольте, а что были козыри?»… Около полуночи он уходил к себе и либо писал, облачась в свой красный халат, либо читал в постели, которая всегда у него была проста и опрятна как-то по-больничному… На своем веку он прочел колоссальное количество книг и запомнил все, что в них было написано. Память у него была изумительная. Иногда по какому-нибудь вопросу он начинал сыпать цитатами и статистическими данными. На вопрос, откуда он это знает, он вскидывал плечами и удивлялся: «Да как же не знать, помилуйте? Об этом была статья в „Вестнике Европы“ за 1887 год, в октябрьской книжке»…Максиму было тогда лет под тридцать, но по характеру трудно было дать ему больше тринадцати… Он был славный парень, веселый, уживчивый. Он очень любил большевиков, но не по убеждению, а потому что вырос среди них и они все его баловали. Он говорил: «Владимир Ильич»,«Феликс Эдмундович», но ему больше шло бы звать их «дядя Володя»,«дядя Феликс».Он мечтал поехать в СССР, потому что ему обещали подарить там автомобиль, предмет его страстных мечтаний, иногда ему даже снившийся. Пока что он ухаживал за своей мотоциклеткой, собирал почтовые марки, читал детективные романы и ходил в синематограф, а придя, пересказывал фильмы, сцену за сценой, имитируя любимых актеров, особенно комиков. У него у самого был замечательный клоунский талант, и если бы ему нужно было работать, из него вышел бы первоклассный эксцентрик. Но он отродясь ничего не делал… Иногда Максим сажал одного или двух пассажиров в коляску своей мотоциклетки, и мы ездили по окрестностям или просто в Сорренто – пить кофе… Когда становилось уж очень скучно, примерно раз в месяц, Максим покупал две бутылки «Асти», бутылку мандаринного ликера, конфет – и вечером звал всех к себе. Танцевали под граммофон, Максим паясничал, ставили шарады, потом пели хором. Если Алексей Максимович упирался и долго не хотел идти спать, затягивали «Солнце всходит и заходит». Он сперва умолял: «Перестаньте вы, черти драповые», – потом вставал и, сгорбившись, уходил наверх… Впрочем, мирное течение жизни разнообразилось каждую субботу. С утра посылали в отель «Минерва» – заказать семь ванн, и часов с трех до ужина происходило поочередное хождение через дорогу туда и обратно – с халатами, полотенцами и мочалками. За ужином все поздравляли друг друга с легким паром, ели суп с пельменями, изготовленный нашими дамами, и хвалили распорядительную хозяйку «Минервы», синьору Какаче, о фамилии которой Алексей Максимович утверждал, что это – сравнительная степень. Так, по поводу безнадежной любви одного знакомого однажды он выразился: «Положение, какаче которого быть не может»… Слава приносила ему ‹Горькому› много денег, он зарабатывал около десяти тысяч долларов в год, из которых на себя тратил ничтожную часть. В пище, в питье, в одежде был на редкость неприхотлив. Папиросы, рюмка вермута в угловом кафе на единственной соррентийской площади, извозчик домой из города – положительно, я не помню, чтобы у него были какие-нибудь расходы на личные надобности. Но круг людей, бывших у него на постоянном иждивении, был очень велик, я думаю – не меньше человек пятнадцати в России и за границей… Целые семьи жили на его счет гораздо привольнее, чем жил он сам… Те же лица, порою люто враждовавшие друг с другом из-за горьковских денег, зорко следили за тем, чтобы общественное поведение Горького было в достаточной степени прибыльно, и согласными усилиями, дружным напором направляли его поступки. Горький изредка пробовал бунтовать, но, в конце концов, всегда подчинялся. На то были отчасти самые простые психологические причины: привычка, привязанность, желание, чтобы ему дали спокойно работать… Итальянские празднества с музыкой, флагами и трескотней фейерверков он обожал. Ему нравились все, решительно все люди, вносящие в мир элемент бунта или хоть озорства, – вплоть до маньяков-поджигателей, о которых он много писал и о которых готов был рассказывать целыми часами. От поджигателей, через великолепных корсиканских бандитов, которых ему не довелось знавать, его любовь спускалась к фальшивомонетчикам, которых так много в Италии… За фальшивомонетчиками шли авантюристы, мошенники и воры всякого рода и калибра… Мелкими жуликами и попрошайками он имел свойство обрастать при каждом своем появлении на улице. В их ремесле ему нравилось сплетение правды и лжи, как в ремесле фокусников. Он поддавался их штукам с видимым удовольствием и весь сиял, когда гарсон или торговец какой-нибудь дрянью его обсчитывали. В особенности ценил он при этом наглость – должно быть, видел в ней отсвет бунтарства и озорства… Ввиду его бессмысленных трат домашние отнимали у него все деньги, оставляя на карманные расходы какие-то гроши. Однажды он вбежал ко мне в комнату сияющий, с пританцовыванием, с потиранием рук, с видом загулявшего мастерового, и объявил: «Во! Глядите-ка! Я спер у Марьи Игнатьевны ‹Будберг› десять лир! Айда в Сорренто!» Мы пошли в Сорренто, пили там вермут и прикатили домой на знакомом извозчике, который, получив из рук Алексея Максимовича ту самую криминальную десятку, вместо того чтобы дать семь лир сдачи, хлестнул лошадь и ускакал, щелкая бичом, оглядываясь на нас и хохоча во всю глотку. Горький вытаращил глаза от восторга, поставил брови торчком, смеялся, хлопал себя по бокам и был несказанно счастлив до самого вечера.

В. Ф. Ходасевич. Некрополь. M., 2001, с. 149–157.