Текст книги "Знаменитые русские о Неаполе"

Владимир Васильевич Вейдле

Владимир Васильевич Вейдле (13.03.1895, Санкт-Петербург – 5-08.1979, Париж) – поэт, искусствовед, историк-медиевист. Учился на историко-филологическом факультете Санкт-Петербургского университета у крупнейших итальянистов И. М. Гревса и Д. В. Айналова. После большевистской революции – профессор Пермского и Петроградского университетов, Института истории искусств. В 1924 г. эмигрировал во Францию, где прожил до конца жизни.

«Русскую любовь к Италии» Вейдле считал естественной и благотворной. Он был уверен, что итальянские путешествия – «залог европейского бытия России, ибо нет в Европе страны, где не было бы собственной вереницы итальянских путешествий и своего, одной этой стране присущего вида любви к Италии».

Свою первую поездку в Италию Владимимр Вейдле совершил в 17-летнем возрасте после окончания училища и перед поступлением в университет – с матерью и школьным другом Александром («Шурой») Куренковым. В мемуарах, написанных на закате жизни, В. В. Вейдле дал главе, посвященной этому трехмесячному путешествию в марте-мае 1912 г., характерный заголовок: «Сто дней счастья или моя первая Италия».

«Обетованная земля! Ничего более решающего для всего дальнейшего в жизни моей не было, и никогда, за всю жизнь, не был я так безмятежно, длительно и невинно счастлив, как на ее заре в эти итальянские сто дней… Здесь, на обетованной земле, отрочество мое в юность перешло. Что ж, влюбился я там впервые по-настоящему, что ли? Вот, вот, но соперницу нее не было: в одну Италию. Сто дней этих прожил без вожделенья, как и без телячьего влюбленья; ни до того, ни до другого, на удивление потомству, я еще тогда и не дорос. Любовью любил. Первая она была и основная, воспитательница всех любовей, узнанных мною позже, и которых без нее не узнал бы я, быть может, никогда, – к странам, провинциям, городам, к очеловеченной природе, к воплощенной в очеловеченьи этом истории. Эрос такого рода захирел и выветривается теперь, но многим был свойствен в прошлом веке и в начале нашего века. Ему научила меня Италия. Если б я ее на пороге юности не встретил, не стал бы я тем, кем я стал».

Путешественники серьезно продумали маршрут: они решили сразу ехать на юг Италии без остановок, а потом, по мере наступления весны, подниматься на север:

«Из Вены мы прямо отправились в Неаполь. К вечеру проскользнули мимо лагуны (ничего, вернемся, когда станет потеплей, в Венецию) и мчались потом всю ночь, миновали Падую, Феррару, Болонью, Флоренцию, Рим, даже в Неаполе утром не задержались, с пароходной палубы любовались им, завтракали уже на Капри, отдохнули немножко в гостинице, а потом гуляли, вышли к морю».

Капри. Развалины дворца императора Тиберия

Наутро совершили прогулку по острову к развалинам дворца римского императора Тиберия (I в. н. э.):

«На следующий день все втроем докарабкались до виллы Тиберия, и подползли мы с Шурой на животах к самому краю отвесных высоких скал и глядели долго вниз, где жидкий, пену над собой выбрасывавший изумруд сражался не на жизнь, а на смерть с тяжелой густотой сапфира. Так встретила нас Италия».

Прожив на Капри три дня, путешественники сели на пароходик в Неаполь:

«Когда отчалил пароход и „Addio Capri“ было спето, и, минуя Сорренто, мы стали приближаться к сиявшим издалека берегам, перекрестился я потихоньку и еще набожней стал мысленно повторять „начинается Италия“… Вот она, обетованная земля! К ее солнцу на острове привыкнув, в ее морские ворота я въезжал. С моря открывалась мне она, как некогда грекам, селившимся на этих берегах, задолго до того, как волчица выкормила Ромула и Рема».

В Неаполе поселились в отеле «Хасслер» на набережной Кьяйя, наутро проснулись очень рано и «еще до кофе» побежали к морю:

«Никого; город еще спал. Вблизи и вдали все искрилось и сияло. Вверху и внизу все тонуло в золотистой синеве… Нас ждет Неаполь».

Днем, бродя по городу, поражались «вечной праздничности» неаполитанской жизни:

«Вся Мерджеллина сегодня в цветах, и Вилла Национале полна детишек с букетиками в руках и венками на головах».

Набережная Кьяйя в Неаполе. Фото начала хх в.

Случайно нашли в Неаполе «уголок Флоренции» на Монте Оливето; смотрели церковь Santa-Anna dei Lombardi с ее главной достопримечательностью – терракотовыми скульптурами плакальщиков в натуральную величину мастера Гвидо Маццони в капелле Гроба Господня:

«Вечером, не успели отобедать, как подошли к гостинице четверо певцов (трое мужчин и женщина) и запели, и добрые двадцать минут прекрасно пели, и монеты им бросали с этажей, и кричали „бис“, и пели они опять. Потом гуляли мы у моря и ели мороженое на террасе кафе, а когда мама поднялась к себе, мы еще раз с Шурой вышли к морю, подошли к каменному парапету, подобному тому, что на Неве, и стали глядеть. Справа и слева мерцали, а то и сверкали огни, но прямо перед нами ровно ничего не было: запах моря, легкий плеск, теплый запах безлунной и беззвездной ночи».

Путешественники побывали в Помпеях, на Везувии, ездили на «дрожках» в «собачью пещеру» на Флегрейских полях. По мнению В.В. Вейдле именно с Неаполя он начал постигать Италию:

«Весело учась, постигали мы Неаполь, и в Неаполе Италию. Какой сумасшедший, роскошный, нищенский, злой и до одури веселящийся, – обреченный веселиться город!.. Неаполь преддверием был для меня, искал я в нем не его, а наслаждался им, вместе со спутниками моими, просто потому, что невозможно было этой смесью преисподней и небес, столь живой, да еще и весенней, не наслаждаться… Не досмотрели мы Неаполя. Нам бы и на месяц его не хватило».

В следующий раз В. В. Вейдле удалось побывать в Италии (увы, уже в фашистской) лишь в 1932 г. А на закате жизни, в 1960-е годы, его охватила новая страсть к Италии – он бывал здесь ежегодно и, если позволяло время, с удовольствием хотя бы на неделю ездил в Неаполь. И при этом всегда вспоминал свою юношескую поездку 1912-го года:

«Нынче по via Partenope, между гостиницами и морем, мчатся машины, все в одну сторону, в пять рядов, а мы, в двух шагах оттуда, на Кьяйе, с открытыми окнами спали, и никакой шум нас не будил».

В 70-летнем возрасте Вейдле написал цикл замечательных итальянских стихотворений. Одно из самых его любимых было посвящено Неаполитанскому заливу и острову Искья.

Берег Искии

(1965)

 
Ни о ком, ни о чем. Синева, синева, синева,
Ветерок умиленный и синее, синее море.
Выплывают слова, в синеву уплывают слова,
Ускользают слова, исчезая в лазурном узоре.
 
 
В эту синюю мглу уплывать, улетать, улететь,
В этом синем сияньи серебряной струйкой растаять,
Бормотать, умолкать, улетать, улететь, умереть,
В те слова, в те крыла всей душою бескрылой врастая…
 
 
Возвращается ветер на круги свои, а она
В синеокую даль неподвижной стрелою несется,
В глубину, в вышину, до бездонного синего дна…
Ни к кому, никуда, ни к тебе, ни в себя не вернется.
 

Приложение

В. В. Вейдле

Поездка в Пестум

Храм Посейдона в Пестуме, который я твердо предписал себе увидеть, не языческая, а греко-христианско-европейская, всего нашего прошлого, святыня… Из Неаполя на поезде мы ехали до захудалого полустанка, где на досках платформенной будки крупными черными буквами начертано было латинское имя давным-давно исчезнувшего города. Вокруг – никого, ничего: две-три ветхих постройки, трава. По тропинке мы шли к проселочной дороге, идущей вдоль храмов и превращенной нынче, увы, в шумный асфальтированный тракт. Никто, кроме нас, не приехал в то утро на станцию Пестум; не было никого возле храмов, пустынна была и дорога. Поразило нас больше всего, что храмы стоят просто так, без предисловий, на траве – на самой простой траве, как в России… Тысячу лет жили живыми среди живых, еще полтора тысячелетия без малого прожили посмертно; до конца предпоследнего века и неведомы были никому. Два других – полуразвалины, хотя колоннадами своими внушительно прекрасны, и один храм Посейдона сохранился много лучше. Так совершенна логика его форм, так несокрушима строительная мощь, такая истовость вложена во все его существо, что вполне оправданными кажутся три недоступные шагу ступени его гигантского постамента… Парфенон стройней и легче, но приземистый в сравнении с ним Пестумский храм как-то зато горячей (не только по цвету: жарче, нутром говорит, хоть и духу отрадна его речь). Строгая, строго-дорическая, еще не тронутая, как там, в Афинах, ионийскою грацией и улыбкой… Именно греческой своей стороной и вспоминается мне всего живей мое первое пребывание в Неаполе… Часы, проведенные в Пестуме, – не больше, чем четыре или пять, – в существе моем отпечатлелись на всю жизнь и остались одними из самых драгоценных среди подаренных мне Италией. Спустя полвека, лет пятнадцать назад, я прожил там три солнечных осенних дня, сняв одну из двух комнат, сдававшихся при остерии, только садиком своим отделенной от главного храма и построенной сплошь из мощных каменных плит доримской пестумской стены. Прожил я там эти дни столько же ради, сколько в память первого свиданья; знаниями оснащенный, которых тогда у меня не было…Зато если б и единственным осталось то первое свиданье, жил бы во мне Пестумский храм до конца моих дней и все равно не утратил бы я обретенного мной в их начале сознанья, что стыдно жить вяло, низменно или малодушно, покуда образ этот в тебе не совсем угас. Понять это (если не испытать) можно, пожалуй, и на фотографии глядя, но никакими снимками не переживаем по-неземному земной общий пестумский пейзаж. Недаром Александр Иванов избрал его фоном своего «Явления Христа народу», но сути его передать, при всем благоговении не смог. Ветерок морской, шевелящий траву, был бы ему для этого нужен, и вся ширь травяной равнины, близ трех храмов восходящей к морю, но лишь совсем вдалеке от них огражденной тесной цепью каменистых гор. Горы эти величавы, но не грозны…

В. Вейдле. Воспоминания // Диаспора II. Новые материалы. СПб., 2001. С. 50–51.

Часть вторая
Русские о Неаполе и Капри

Приезд в Неаполь

К. Батюшков

1819

Никогда не забуду, с каким искренним, горячим чувством Вы пожелали мне счастливого пути и благословили на добро и благополучие. Ваше желание сбылось: благополучно я приехал в Неаполь, не ограбленный и довольно бодрый после утомительного путешествия в зимнее время, самое неприятное в Италии, где нет ни убежищ, ни каминов.

Письмо Н.М. Карамзину, 24 мая 1819 г.

С. Щедрин

1819

«Vedi Napoli е poi muori» («Увидеть Неаполь и умереть») – пословица итальянская, которую мне еще твердили в Риме. В Неаполь я приехал 15 июня нового стиля, намеревался отправиться раньше, но праздники в Риме удержали на некоторое время, ибо ни один вотюрин ‹от vetturino – возница› не отправлялся, не посмотревши оных… Наконец, пустился в дорогу. В карете нас сидело 6 человек: три сардинца, римлянин – военный капитан, француз – пенсионер Французской академии, и я; на аванплаце – неаполитанец и еще римлянин, – всех с вотюринами 10 человек. Первый разговор начался вопросами – кто, какой нации?… Сардинец приступил ко мне с вопросом, христиане ли русские (они всех почитают нехристианами, кто не католик), заставлял меня прочесть по-русски Ave Maria… Проехав Понтийские болота, прибыли в последний город папских владений – Террачину, – местоположение коего чрезвычайно живописно. Переночевав, въехали в неаполитанские владения… Дорога от Рима до Неаполя установлена караулами, ибо там бывали шалости. Капитан, севши в карету и держа в руках пистолеты, говорил: лучше хочу умереть, нежели дать себя ограбить. Но приехавши в Альбано, он отвинтил курок и дуло у пистолетов. Я спросил у него: для чего? – Чтобы в случае нападения они бы видели, что я не хотел защищаться, – вот и вся храбрость! И в самом деле, сказывают, что не надо иметь ничего, и они, взявши контрибуцию, уходят. Это делается с почтой, там едут богатые, а к вотюринам не лезут, боясь, что самих ограбят. Впрочем, все тихо и ничего не слыхать, все говорят: это было, было, а когда было, Бог знает… Досадны нищие в Риме, но здесь несносны, бегут за каретой мальчишек 20 с милю, крича во все горло: «ечеленцо, дате квальке коза» ‹«ваше благородие, подайте что-нибудь»›. Неаполитанец их отогнал не словами, так палкой… Нельзя равнодушно видеть, до какой степени этот народ гадок, весь голый, прикрытый тряпочкой, и то прорванной, – прося милостыню, делает всякие подлости, кидая камушки, подхватывая оные ртом, визжит, скрыпит зубами, так что нельзя перенести. Народ же ничем не может быть доволен, всегда мало, а пуще те люди, которых берешь для переноски вещей или других потребностей, давая цену ту, которую сам просил, и требует больше до тех пор, покамест обругаешь, тогда только отойдет, и я так к этому привык, лишь он разинет рот, то кстати или нет, уж я начну пушить… Подъезжая к Неаполю, на одной миле нас останавливали раза три или больше для осмотра чемоданов, до которых и не думали дотрагиваться. Наконец, въехали в город; ввечеру я остановился в трактире с французом; на другой день поехал к посланнику и тут же встретил К. Н. Батюшкова, который мне и предложил у себя комнату до тех пор, покамест приищу квартиру, удобную для занятий.

С. Щедрин. Письма из Италии. М.; Л., 1932, с. 108–112.

В. Яковлев

(1847)

Когда я приехал в Неаполь, Везувий дремал. Днем над ним лениво клубился дымок, белый, как страусовое перо; ночью, когда море исчезало под темною синевою сумрака и у подножия горы, вдоль берега, засвечивались огоньки, вулкан по временам выкатывал из своего жерла багровую звезду пламени, которая, блеснув на вершине, быстро потухала. Эти грозные огненные вздохи под небесами и эти мирные вечерние огоньки внизу; сонный залив и шумный, суетящийся, осыпанный газовыми огнями Неаполь – все это сливалось в магическую картину, от которой невозможно отвесть глаза без сожаления…

В. Д. Яковлев. Италия. Письма из Венеции, Рима и Неаполя (1847). СПб., 1855, с. 64–66.

А. Герцен

1848

Переход от римской природы к неаполитанской до того поразителен, до того резок, что я хочу сказать несколько слов о маленьком переезде нашем. Печальная Кампанья со своими водопроводами и голубыми горами, пропадающими на горизонте, сменяется еще более печальными Понтийскими болотами; их все торопятся миновать, боясь малярии; сырая почва этих потных полей испаряет изнурительные и трудноизлечимые лихорадки; даже стада становятся редки. И в то же время возле них степенные на вид и заброшенные города Велетри, Албано удивляют своим населением: это цвет романского племени, каждая женщина – тип правильной, классической красоты, каждый мужчина может служить моделью для художника, и что за грация в движениях, в позах, что за стройность!.. Дикая полоса продолжается до Террачины. Небольшой город угрюм, Средиземное море беспокойно бьется за старинными воротами его; огромная и совершенно одинокая скала стоит у выезда… За скалой начинается природа веселая, смеющаяся, совсем иная; население гораздо менее красивое, но больше движущееся, шумливое; одичалые черты лаццарони и подобострастные манеры неаполитанской черни начинают показываться; серьезный и гордый вид крестьянина, нищего, пастуха Кампаньи заменяется насмешливым выражением и движениями пульчинеллы; на место величавой, правильной красоты романьольской женщины, внушающей уважение, встречаются дерзкие, зовущие взгляды, милая вертлявость, неправильные черты, внушающие чувства, вовсе не похожие на уважение. В неаполитанском населении есть что-то фавновское и приапическое, здесь никто и не подозревает немецкого изобретения платонической любви… Мы приехали вечером. Солнце садилось, пурпуровым светом освещая море, синее, темно-синее, и гору, застроенную домами, на которой стоит Камалдулинский монастырь и крепость С.-Эльм. По мере того как садилось солнце, дым над жерлом Везувия краснел и струйка каленой и растопленной лавы медленно стекала по горе. Улицы кипели народом, песни, органы, разные инструменты раздавались со всех сторон, марионетки и пульчинеллы – плясали, сыпали скороговорками; на балконах стояли дамы между цветов, в окнах начали показываться огоньки… я ничего подобного и не подозревал, просто упиваешься, забываешь все на свете, телесно наслаждаешься собой и природой. Sta, viator! „Эстановись, путник!› – лучшего ты не увидишь. «Посмотри на Неаполь – и потом умри» – как это глупо! – «Посмотри на Неаполь – и возненавидь смерть!»…

А. И. Герцен. Письма из Франции и Италии // Сочинения в 8 тт. М.,1975, Т. 3, с. 105-108.

Неаполь. Старые дома на Via della Marina (фото 1890-х гг.).

Н. Лухманова

1898

Неаполь так отличается от всех виденных мною городов, что мне кажется, там особый мир. Едва вступив на улицы города, делаешься добычей каких-то чрезвычайно веселых и смешных оборванцев, которые тащат багаж, указывают извозчика, карабкаются на козлы и являются почетной стражей путешественника в гостиницу, которую он имел неосторожность назвать при них. Конечно, за все, даже за buono giorno и за улыбку, приветствовавшую его при вступлении на неаполитанскую почву, он платит сантимами, и это галденье, этот торг из-за его персоны составляет первый и чуть ли не единственный диссонанс со своеобразным впечатлением, которое производит город… Какие странные улицы приходится проезжать! Узкие, длинные, грязные, с высокими домами, унизанными балконами и кончающимися плоскими крышами. Муравейник лавок внизу. Мужчины и женщины покупают, продают, болтают с необыкновенно оживленной жестикуляцией. Народ большею частью мелкий, некрасивый, с желтым цветом лица, но зато всюду блестят черные, красивые глаза, а главное, веселая, приветливая улыбка и даже смех, обнажающий белые, прекрасные зубы. Иногда вдруг открывается лабиринт необыкновенно узких улиц; вся мостовая засорена отбросами фруктов, овощей, листьями салата, но тут же стоят корзины махровой пунцовой гвоздики, левкоев, и за несколько копеек бегущий рядом с вашей коляской оборванец предлагает вам пучок желтых или белых роз… Всех орденов монахи, от темного капуцина до босоногого кармелита, шныряют в толпе; жирные лица с заплывшими глазами, желтые скулы и острые глаза аскетов. На перекрестках позвякивают бубенчики, и оттуда вдруг вторгается в толпу прохожих стадо коз… В нишах домов – Мадонны, причесанные и одетые, как парикмахерские куклы, или черные кресты с распятием, выставляющим напоказ страшные кровавые раны. И временами среди всех этих скученных и грязных построек вдруг выдвигается монументальный старинный дворец; сквозь бронзовые ворота видны колоннады, портики и запущенный таинственный сад. Большая часть этих дворцов заперта; оставшиеся потомки слишком бедны, чтобы поддерживать великолепие прежней жизни, и слишком горды, чтобы отдавать их внаем.

Н.А.Лухманова. В волшебной стране песен и нищеты (1898). СПб., 1899, с. 22–23.)

В. Бунина-Муромцева

1909

Осмотрев бегло Венецию, мы взяли билеты в международном вагоне и отправились в Рим, решив там остановиться. Но и там встретило нас серое низкое небо с дождем и ветром. У нашего вагона стоял русский лакей в ливрее, помогавший старой княгине сходить со ступенек вагона. И мы взяли билеты дальше, на юг, спасаясь от непогоды и от старой княгини с ее ливрейным лакеем. В Неаполе, где было теплее, мостовые блестели от только что пролившегося дождя. Остановились мы на набережной, в гостинице «Виктория». И пробыли в ней трое суток… Наутро мы поднялись на Вомеру, откуда открывается один из широчайших видов мира – Ян ‹Иван Бунин› всегда в новом городе прежде всего искал самое высокое место. А на второе утро мы отправились в сторону Позилиппо, шли долго апельсиновыми и лимонными садами. А потом рыбный завтрак с холодным вином «Позилиппо» в огромном длинном ресторане, еще пустом, – сезон едва начался – и Неаполь победил меня… На третий день пребывания в этом городе песен и мандолин мы уже освоились с пристававшими мальчишками, смело отбиваясь от них словами «виа, виа»; примирились с тем, что кофе был отвратительный, как, впрочем, и во всей Италии; слушали в салоне после длинного обеда пение и игру неаполитанцев; старший обходил всех с шапкой, и один раз англичанин положил такую маленькую монету, что старичок, талантливый исполнитель песен, возвратил ему этот грош; Ян уже не удивлялся, когда перед сном выходил один на улицу, что к нему подбегали со всех сторон подозрительные личности и, суя открытки, предлагали «табло виван» ‹живые картины – фр.›…

В. Н. Бунина-Муромцева. Беседы с памятью // Литературное наследство. Т. 84, вып.г. М.,1973, с. 207–208.

М. Добужинский

1911

Близится Неаполь: вдали уже показался Везувий, но скоро скрывается в грозовых облаках. Мелькают высокие конусы соломенных скирд и пинии необычайной высоты; виноград висит на деревьях огромными зелеными занавесами. Еще города не видно, но тревожно чувствуется его приближение. Поезд нервно торопится, и мы въезжаем в дымный и гулкий вокзал… Веет югом: пальмы на площади, ряд балконов на сплошной стене домов – совсем Испания. В широко раскрытую дверь магазина вижу, как приказчик стоит на прилавке и разворачивает вниз длинную полосу материи. Вероятно, некогда восточные купцы так разворачивали свои шелка в том же Неаполе перед женами сеньеров и дамами Ренессанса. Проезжаем по монотонным широким улицам, замощенным большими плитами и запруженным шумным народом. Едем мимо старого черного замка и колоннады S. Francesco di Paolo, неожиданно для меня похожего на наш Казанский собор, мимо дворцовых ворот с конями Клодта – таких же, что стоят на Аничковом мосту; проезжаем через весь город, и наш плетеный экипаж взбирается по идущей зигзагами улице к громоздящимся на горе домам. Мы поселяемся там наверху, откуда видно все море… Я верен своей страсти и в тот же вечер спускаюсь в город, чтобы путаться в незнакомых улицах. Но гроза удерживает меня, она надвигается со всех сторон, и я дохожу лишь до опустевшей набережной, не в силах оторваться от феерического зрелища летающих лент розовых молний в гигантской пепельно-лиловой туче, с зловещей медленностью подымающейся над тихим морем… Я бегу от современных кварталов. Тянет в эти маленькие улочки, идущие вниз и вверх по сторонам от буржуазной и безличной Via Roma – прежней Via Toledo. Эти каменные лестницы-коридоры сплошь увешаны сохнущим бельем, висящим гирляндами поперек улицы над головой, и это похоже на праздничные флаги. Нищая, шумная детвора наполняет криком дворы старых палаццо с грандиозными воротами – чудесной архитектуры дворцы, стиснутые в эти переулки, – теперь это жилища, кишащие беднейшим людом. Тут же на улицах идет домашняя жизнь, здесь и готовят пищу, и едят, здесь же и спят на кроватях, точно эти дома выплеснули из себя переполнившее их население. И все это орет, поет, свистит, ругается, суетится, снует взад и вперед или лениво сидит у порога домов. Во всем такой «юг», и всюду такие изумительные контрасты!

М. Добужинский. Путь к Неаполю. Неаполь // Воспоминания. М., 1987, с. 269–270.

В. Вейдле

1912

Мы все трое на палубе теперь. Предвкушаем Неаполь. Мама пестрый платок, вчера купленный, на голову накинула, чтоб ей ветер волос не растрепал; Шура, приятель мой, вооружился малополезным в мореплавании отцовским оперным биноклем; я же – то в Бедекер ‹путеводитель› загляну, наставляя их обоих насчет того, что мы видим или скоро увидим, то бегаю вдоль и поперек, нетерпеливо трепеща от ни на что не похожего младенческого восторга. Веду себя, по маминым словам, точно не семнадцать мне лет, а семь… Когда я на седьмом десятке лет впервые к Пирею подплывал и Акрополь с палубы увидел, разве я не так же внутренне затрепетал от нетерпеливой ребячливой радости?.. Вдалеке широчайшим амфитеатром поднимался город к верхнему своему дворцу. Справа, над правой горой двуглавой горы ‹Везувия› дымное облако заметно расширялось… Вот она вся передо мной, партенопейская, а за ней и остальная, богам посвященная, священная издревле земля… Не здесь ли, в Путеолах (Поццуоли), Савл, ставший Павлом, сошел на берег со своего Диоскурам вверенного корабля? Хоть и бушевал, да невредимым доставил его Посейдон в страну его мученической кончины… Так я думал – или так мне следовало думать, – когда черным дымом пыхтя, приближалось суденышко наше к толстым башням Кастельнуово…

В.Вейдле. Воспоминания // Диаспора II. Новые материалы. СПб., 2001. С. 49–50.