Текст книги "Знаменитые русские о Неаполе"

Судьба Неаполя

К. Батюшков

1819

Прелестная земля! Здесь бывают землетрясения, наводнения, извержение Везувия с горящей лавой и пеплом; здесь бывают притом пожары, повальные болезни, горячка. Целые горы скрываются, и горы выходят из моря; другие вдруг превращаются в огнедышащие. Здесь от болот или испарений земли вулканический воздух заражается и рождает заразу: люди умирают как мухи. Но зато здесь солнце вечное, пламенное, луна тихая и кроткая, и самый воздух, в котором таится смерть, благовонен и сладок! Все имеет свою выгодную сторону; Плиний погибает под пеплом, племянник описывает смерть дядюшки. На пепле вырастает славный виноград и сочные овощи…

Письмо А. И. Тургеневу 24 марта 1819 г.

С. Щедрин

1820

Сегодняшний день, должно думать, у Везувия праздник и много стряпают, ибо и он дымил чрезвычайным образом, на что, смотря из своего окошка, я беспрестанно восклицаю: «Какая великолепная страна, – кажется, здесь Бог показывает людям приятности с чудесами, одним дает наслаждаться, но тут же грозит наказанием, кто не умеет оным пользоваться».

Письмо родным, сентябрь 1820 г.

В. Яковлев

1847

Вот дымится он, мрачный Ариман этого лучезарного эдема. У подножия его, под массами вулканического пепла, лежит мертвая Помпея – прелестная любовница, пораженная в минуту гнева; Помпея со своими разрушенными храмами и уцелевшими гробницами, с непоблекшими сладострастными фресками и обгорелыми скелетами. И тут же, на этом вулканическом основании, нежится, до рокового часа, белеющая вереница палаццов, вилл и хижин Портичи, вереница, сливающаяся с Неаполем. Облитый солнцем, Неаполь дремлет на своих прибрежных холмах, точно одалиска, отдыхающая после купанья…

В. Д. Яковлев. Италия. Письма из Венеции, Рима и Неаполя (1847). СПб., 1855, с. 86.

А. Герцен

1848

Я думаю, если б везде был такой воздух, такой климат и такая природа, то было бы гораздо больше счастливых и беззаботных грешников. С религиозной точки зрения нельзя допустить, чтоб люди жили на этом сладострастном берегу, и почем знать – может, усердные молитвы первых христиан много способствовали к извержению Везувия, погубившему Помпею и Геркуланум? В самом деле, здесь, в теплом, влажном, вулканическом воздухе, дыхание, жизнь – нега, наслаждение, что-то ослабляющее, страстное. Самый сильный человек делается здесь Самсоном, остриженным под гребенку, готовым на всякое увлечение и не способным ни на какое дело. Беда, если к тому же кто-нибудь докажет, что именно увлеченье-то и есть жизнь, а дела – вздор, что их совсем и делать не нужно… Тут-то бы, кажется, и развиваться человечеству – так нет. Судьба этого удивительного края самая жалкая. Неаполь лишен даже тех блестящих и ярких воспоминаний, которыми себя утешали другие города Италии во время невзгоды. Он имел эпохи роскоши, богатства, но эпохи славы не имел. Старый Рим бежал умирать в его объятия, и, разлагаясь в его упоительном воздухе, он заразил, он развратил весь этот берег. А потом один враг за другим являлись его тормошить и мучить; Неаполь служил приманкой всем диким завоевателям – сарацинам и Гогенштауфенам, норманнам и испанцам, анжуйцам и Бурбонам. Ограбивши его, не оставляли его в покое, как другие города, в нем жили – потому что в нем хорошо жилось. Как же было не образоваться такой черни, как лаццарони, помесь всех рабов, низший слой всего побитого, осадок десяти народностей, перепутавшихся, выродившихся!

А. И. Герцен. Письма из Франции и Италии (1848) // Сочинения в 8 тт. М., 1975, Т. 3, с.105,108.

Неаполь. Набережная Santa Lucia (фото 1890-х гг.).

1863

Завтра мы едем отсюда, и мне почти жаль Неаполь. С ним скоро сживаешься, как с некоторыми женщинами, наперекор разуму и в прямом отношении к их недостаткам и слабостям. Неаполь, может, потому и нравится, что он так же неисправим, как они. Геология и история сделали все, чтобы он покаялся и шел в путях благочестия, но на него ничего не действует, или хуже – все подстрекает его идти в противоположную сторону. Везувий, Низида, катакомбы – эти грубые угрозы, эти гуртовые memento mori ‹помни о смерти› притупили здесь свое жало, и «Гетера, пляшущая на Геркулануме, т. е. на гробовой доске», пока, до лавы, так же мало заботится о ней, как Лаура в «Дон-Жуане» о том, что в Париже холодно. Глядя на струйку дыма, напоминающую, что Везувий не умер, а только спит, никто не думает об извержении… Эта художественная бездушность, эта беспечность ребенка и куртизанки – вдохновение Неаполя. Его ничем не возмущаемая жажда наслаждений увлекает в круговорот его вихря его поклонников и притупляет в них все чувства, кроме чувства красоты. Нецеремонный эпикуреизм этого края – не новость; это его геологическая физиология. При входе в один помпейский дом выкладено камнем «Salve lucrum» ‹Привет барышух Какое наглое простодушие! Какая отвратительная откровенность! Только на этой вулканической корке, звенящей местами под копытом лошади или под брошенным камнем, могла прийти в голову эта циническая надпись, и не только прийти в голову, но и быть исполнена отличной мозаикой. «Salve lucrum», а вместо барыша пришла лава. Везувий перехитрил остряка, ему бы догадаться и написать еще вместо «Cave canem» берегись собаки›, как его сосед, «Cave montem» берегись горы›. Но вот он, колоссальный cave montem, вышедший из тысячелетней могилы, вот он, скелет целого города, стряхнувший с себя пепел. Неаполитанец сквозь его каменные ребра весело смотрит на свежую зелень, на зреющие лозы и, стоя на террасе Диомедова дворца, думает, хорош ли будет сбор винограда в эту осень. А там, зальет ли лава Портичи или что-нибудь другое, дохну́т ли потеющие, непростившие солфатары своим отравленным дыханием, и скоро ли его самого (если он бедный человек) стащат едва умершего, полунагого, без имени в темную яму темных катакомб, где такая же теснота трупов, как живых на улице, – до этого ему дела нет!

А. И. Герцен. С континента. Письмо из Неаполя. Post scriptum (1863). // Сочинения в 30 тт. М., 1959, Т.17, с. 287–288.

Н. Лухманова

1898

Я часто и подолгу жила в Европе, но города, подобного Неаполю, не встречала нигде… Нигде не чувствуешь себя с такою силою, как здесь, царем природы, человеком, которому подвластны и море, и земля, и горы; нигде не чувствуешь себя таким ничтожеством, робким маленьким созданием Божьим, которому нужна защита и покровительство – от моря, вдруг разражающегося бурей, когда разъяренные волны бросаются на город, смеются над гранитной набережной, вырывая громадные плиты, унося, как добычу, вековые деревья и, напугав, заставив дрожать человека в бессилии, уходят и снова нежно, робко шурша, лижут каменистый мол, баюкают лодки рыболовов, доставляя им богатую добычу; от Везувия, верхушка которого вечно напоминает человеку о страшной разрушительной силе, о мертвых городах, лежащих у подошвы горы, о тысячах людских жизней, погибших от одного ее дыхания.

Н. А. Лухманова. В волшебной стране песен и нищеты (1898). СПб., 1899, с. 6–7.

С. Глаголь

1900

Весь северо-западный склон вулкана покрыт лавою и трещинами, которые вечером рдеют зловещим огнем и делают весь этот склон похожим на гигантскую кучу угля, потухшую сверху, но горящую где-то внутри… Когда выйдешь ночью на балкон и смотришь на эту рдеющую огненную массу, высящуюся над уснувшим городом, и когда сообразишь, что эта раскаленная лава видна за какие-нибудь пятнадцать верст, невольно становится как-то жутко на душе и начинаешь совершенно не понимать, как могут спокойно жить люди в тех беленьких домиках, которые рассыпаны по горе, чуть что не у самых огнедышащих трещин. Но человек ко всему привыкает, а Везувий к тому же приносит и хороший доход.

С. Глаголь. На юг. Из летней поездки в Константинополь, Афины, Неаполь, Рим и Венецию. М., 1900, с. 169.

Восхождение на Везувий

А. Брюллов

1824

Другой день назначен был Везувию. Прибыв в Портичи и взяв ослов, пустились ‹братья Брюлловы. – А.К.› вверх к Везувию. Дорога с каждым шагом становилась все поразительнее: с одной стороны необозримый и прекрасный вид, с другой стороны сады, хорошо обработанные, еще несколько шагов – и взору открывалась ужасная пустота застывших волн огненного потока лавы. Наконец мы достигли хижины, построенной на некотором возвышении и, можно сказать, на половине дороги. Отдохнув несколько, мы отправились далее; я первый слез с осла и начал всходить на крутизну; прошедши некоторое расстояние, я начал удивляться, как могли называть сей путь трудным, и думал, что никаких препятствий уже не будет; но с каждым шагом встречал новые препятствия, так что, наконец, почти не мог уже вперед подаваться, утопая в песке и золе и катясь назад; но с большим усилием достигли вершины; солнце уже клонилось к западу, вся природа начинала покоиться, только в кратере раздавался глухой шум от падающих каменьев, которых мы почти не могли рассмотреть в дальнем расстоянии, ибо окружность кратера имела 3 итальянских мили, или 5 верст. Маленький дым курился из кратера; ночью мы заметили маленькие огни, однако никаких следствий не было. В Неаполе многие думали, увидавши огонь на Везувии, что это было маленькое извержение…

Письмо родителям, 8 мая 1824 г.

М. Погодин

1839

Чудное утро! Нанимаем коляску и отправляемся… Лишь только приехали мы в Резину, предместие, где нанимаются проводники, как они окружили нас со своими ослами, рычавшими изо всей силы; а хозяева их кричали еще громче. Скорее наняли сколько было надо, чтоб избавиться от остальных, – и в поход!.. За предместием тотчас дорога поднимается круто и тянется между огородами по каменной мостовой узкой полосою, которая часто оборачивается из стороны в сторону, однообразная, скучная, утомительная… При подошве Везувия, через два часа пути, мы выпили по стаканчику вина и отправились уже пешком, а жена на носилках, потому что ехать вскоре стало невозможно. Народу набралось за нами множество: кроме разносчиков, провожатых и носильщиков пристало множество ребятишек в ожидании нескольких гранов или копеек; часть осталась с ослами и ненужными вещами, другая понесла за нами верхнее платье… После нескольких отдыхов, часов через пять, мы достигли благополучно вершины и расположились под маленькой тенью, сочиненной наскоро нашими вожатыми. Тотчас положили они в камни яйца, кои через минуту и сварились, и завтрак был готов. С удовольствием выпили мы, усталые, по стакану вина, закусили и пошли вокруг широкой ендовы ‹чаши› кратера. Шевырев звал было меня поближе ко дну, я последовал, как вдруг в двух местах вспыхнул огонек, с шумом поднялся дым, обсыпались камни, и я назад… Спускаться легко и забавно – по золе, успевай только вытаскивать ноги. Так и едешь или спалзываешь вниз, зола подсыпается и увлекает вас все ниже и ниже. Очень скоро, кажется в час, достигли мы до наших ослов, расплатились с лишними адъютантами и пустились в обратный путь… Чтобы дать понятие о дешевизне, я скажу здесь, что все путешествие на Везувий, с ослами, проводниками, завтраками на вершине, с коляскою, на которой мы выехали из дома и воротились домой, обошлось нам двоим в 12 рублей; носильщикам, которые несли мою жену на носилках до самого кратера, 5 рублей с небольшим.

М. П. Погодин. Год в чужих краях. Дорожный дневник (1839). М., 1844, Т. 2, с. 180–183.

В. Яковлев

1847

Погибший Геркулан – это мрачная картина, достойная кисти Сальватора Розы. В двух шагах оттуда ожидала меня сцена, которая могла бы быть передана только мастерским карандашом Гогарта. Толпа людей с накинутыми на одно плечо куртками атаковала меня на улице: толщина моих подошв была подмечена, намерение мое взобраться на Везувий – открыто… С криком на все существующие и несуществующие лады смуглые, мускулистые парни геройски навязывались в проводники; веттурины из всех сил хлопали бичом, зазывая меня в свои читадины, и подвигались ко мне как будто с решительным намерением переломить мне колесами ноги; другие, нимало не сообразуясь с размерами моих членов, совали мне в руку поводья оседланных лошаков и ослов, которые были неприличного роста дворовой собаки. Сквозь эту пеструю, крикливую толпу я с трудом проложил себе путь до конторы патентованных вожатых. Нахожу, что это самая затруднительная часть пути на вулкан. Я вскочил на доброго коня – и оставил весь этот муравейник в облаке пыли. Проводник объявил, что следовать ему за мною пешком нет ни малейшей возможности и что я должен выдать ему шесть карлинов, для найма осла. Деньги отсчитаны, но лишь только итальянец положил их в свой карман, как почувствовал особенную, до той поры не подозреваемую легкость, прыть в ногах и стал уверять меня, что ему было бы лестно бежать за мною пешком, лишь бы сберечь шесть карлинов, которые он не привык тратить на такие пустяки… Я был неумолим, как филантроп, и заставил бедняка сесть на осла. Мы ехали между виноградниками, которыми покрыта подошва Везувия. Далее – серая, угрюмая пустыня. Это море лавы, некогда бушевавшее. Конь мой шагал по старинным руслам огненных потоков. Проводник, указывая на различные слои лавы, пытался определить мне эпохи нескольких извержений. В самом деле, по этим пластам лавы можно прочитать всю историю Везувия. Часа через два езды мы были на платформе San Salvatore. Это маленький оазис посреди безмолвной пустыни; несколько деревьев отеняют каменный домик. Здесь меня встретили две почтенные особы, анахореты по одежде, трактирщики по ремеслу. Как усталому страннику, они поспешили оказать мне гостеприимство, и на столе явилась бутылка Lacryma Christi. Но я уже в Неаполе познакомился с этим вином: огонь неаполитанского неба и вулканическая почва, на которой зреет виноград, придают этой золотистой влаге какое-то одуряющее свойство. Я поблагодарил отшельников и поспешил насытить мои глаза зрелищем блистательной панорамы, открывавшейся с этой высоты. Campagna Felice, озаренная розовым и золотым блеском вечера, расстилалась подо мной, как эдем, охраняемый со всех сторон горами, которые принимали различные оттенки опалов. Улыбающиеся виллы дремали посреди лавровых и миртовых садов. Неаполь, покоящийся на скате зеленых холмов, – это ленивая нимфа, опускающая свои белые ноги в ярко-синие волны… Сумрак пал. Я зажег мой факел и пожелал пустынникам доброй ночи. Через несколько минут я был уже у самой кручи горы. Отсюда кажется, что вершины можно достигнуть менее чем в четверть часа. Дорога крута. Ноги тонут в сыпучей золе, но я шагаю с энергией отъявленного туриста и оставляю проводника далеко за собою. Чтобы подвинуться вперед на шаг, надо шагнуть три раза. Это работа Сизифа. Энергия, с какою вы пошли на приступ, скоро ослабевает, ваш посох медленнее и глубже упирается в сугробы золы… Между тем сумрак густеет, но какой сумрак! Это голубое небо, опускающееся на землю. Живописцы сознаются, что такого колера на палитре не существует… Ветер потушил мой факел. Я продолжал подниматься среди глубокого мрака. Вдруг путь мой озарился адским блеском. Я был уже во владении огня: желтые следы его прикосновения заметны здесь на каждом камне; но ни кратера, ни пламени не видно до той минуты, покуда не ступишь на вершину… Часть площадки, отделявшей меня от кратера, волновалась; толстая кора вулкана лопалась, раздиралась на поломы, на мелкие куски; широкие трещины сияли кровавым огнем, и из них со свистом вырывался густой желтый дым… Вдруг облако дыма над кратером побагровело, послышался шум подземных громов, вся громада Везувия страшно дрогнула, и широкий сноп ослепительного огня вырвался из жерла… Багровые шары высоко взлетели к небу посреди огненного дождя пепла: это раскаленные камни, кубы фута в два величиною, отрываемые силою огня от внутренних стен кратера. Меня уже предупредили, что этих каменных ядер нечего бояться. Брошенные вверх перпендикулярно, они падают в том же самом направлении в жерло или на закраины его… Я покушался взобраться на самый конус, до края широкой бездны, но колебавшаяся под моими ногами кора кратера и новые взрывы вулкана остановили меня на полпути. По скользким сугробам золы я скатился назад на площадку, ошеломленный, черный, опаленный… Я провел ночь на вулкане. Луна взошла поздно. Мой вожатый разнежился, лежа в теплой золе, и заснул как убитый… Я глядел вниз. Под ярким блеском итальянской луны море сверкало и ясно обозначилось белеющееся зданиями полукружие берегов Неаполя; ночные огни, и неподвижные, и перебегающие, один за другим постепенно погасали. Утро было близко.

В. Д. Яковлев. Италия. Письма из Венеции, Рима и Неаполя (1847). СПб., 1855, с. 72–79.

На предыдущем развороте: Лава на склонах Везувия (фото конца xix в.).

И. Аксаков

1857

Был я на Везувии, всходил на самый Везувий, видел кратер, извержение, текущую лаву. Для одного Везувия можно приехать нарочно из России. Теперь извержение, и поэтому входят очень многие, даже дамы: последних большей частью взносят на носилках. Все восхождение продолжается 2½ часа. Сначала верхом до подошвы самого конуса, а на конус надо было взбираться пешком. Ноги уходят в лаву, превратившуюся в песок, конус почти перпендикулярен, и мучительнее восхождения я вообразить не умею, даром что меня подтаскивали на веревке двое провожатых… Но когда я влез на гору – мигом забыл всякую усталость. Великолепнее, ужаснее, торжественнее зрелища создать нельзя. Со страшным шумом и ревом, возвещающим невидимую таинственную работу стихий в преисподней земли, вырываются из двух жерл (старого и нового, открывшегося в 1855 г.), дымясь и беснуясь – два огненные языка; в подлинном смысле слова кратеры будто изрыгают, вместе с огнем, камни, серу и куски раскаленной, как уголь, лавы. Мы подходили (т. е.я, один итальянец из Венеции и человек пять провожатых) очень близко, только, разумеется, на самое горло взлезть уже нельзя по случаю извержения, однако же оно от вас вышиною не более двух саженей. Вы стоите на коре лавы, т. е. на лаве, отвердевшей и застывшей волнами, толщиной в пол-аршина, – но под этим слоем везде лежит лава раскаленная, как уголь, что вы видите сквозь трещины; изо всех щелей этого черепа горы поднимается дым; словом, на пол-аршина над вами – море огня, лава хрустит… Мы закурили сигары на огне Везувия, т. е. на выброшенном им при нас куске лавы.

И.С.Аксаков в его письмах. М., 2004, Т. 3. С. 339–340.

Б. Чичерин

1859

Я совершил восхождение и на Везувий, и притом в особенных обстоятельствах. В то время было извержение, но не из кратера, а из бокового ущелья. Ночью из Неаполя виднелась огненная полоса, как горящие угли. В Неаполитанском заливе стояли тогда два русских фрегата, на одном из которых был Григорович (известный литератор Д.Н. Григорович – А.К.). Однажды мы обедали в ресторане с ним и с двумя капитанами. Они предложили съездить ночью на Везувий посмотреть извержение. Большое шоссе было перерезано лавою; мы наняли ослов и взяли проводников, которые должны были вести нас окольными путями. Дорога в ночной темноте была убийственная; мы карабкались по невероятным тропинкам, а иногда и вовсе без тропинок, по крутым скатам и кустарникам. Наконец, после трех часов такой езды, мы совершенно измученные добрели до Эрмитажа. Тут мы думали несколько отдохнуть, но нашли только крошечную комнату с несколькими деревянными стульями. Спросили поесть; ничего не было. Монах принес нам только бутылку вина, которая оказалась уксусом, так что в рот нельзя было взять. Что было делать? Мы решились пешком, через груды лавы, идти на то место, откуда видно было извержение. Шли, шли, медленно подвигаясь с помощью факелов во тьме кромешной, по невообразимым кочкам, на которых можно было переломать себе ноги. Вдруг проводники объявили, что у них факелы погасли, и что надобно возвращаться назад. Тут уже я взбунтовался и решительно сказал, что останусь сидеть на лаве, пока они не вернуться с новыми факелами. Так мы и сделали. Насилу, наконец, мы добрались до желанного места, но тут перед нами открылось действительно невиданное зрелище. Мы стояли над извержением и видели под собою долину, представляющую настоящий ад. Огненные потоки беспрерывно, то здесь, то там пробивались сквозь землю и текли медленными ручьями, пока постепенно не застывали. Воздух наполнен был смрадом, а лава кругом была такая горячая, что один из проводников завернул в кусок мягкой лавы медную монету, которую я сохранил. Налюбовавшись этим необыкновенным зрелищем, мы съехали обратно и к утру уже остановились отдохнуть в Геркулануме.

Воспоминания Б.Н. Чичерина. Путешествие за границу. М., 1932. С. 81.

А. Чехов

1891

Осмотрев Помпею, завтракал в ресторане, потом решил отправиться на Везувий. Такому решению сильно способствовало выпитое мною отличное красное вино. До подошвы Везувия пришлось ехать верхом. Сегодня по этому случаю у меня в некоторых частях моего бренного тела такое чувство, как будто я был в третьем отделении и меня там выпороли. Что за мученье взбираться на Везувий! Пепел, горы лавы, застывшие волны расплавленных минералов, кочки и всякая пакость. Делаешь шаг вперед и – полшага назад, подошвам больно, груди тяжело… Идешь, идешь, идешь, а до вершины все еще далеко. Думаешь: не вернуться ли? Но вернуться совестно, на смех поднимут. Восшествие началось в 2½ часа и кончилось в 6. Кратер Везувия имеет несколько сажен в диаметре. Я стоял на краю его и смотрел на него, как в чашку. Почва кругом, покрытая налетом серы, сильно дымит. Из кратера валит белый вонючий дым, летят брызги и раскаленные камни, а под дымом лежит и храпит сатана. Шум довольно смешанный: тут слышится и прибой волн, и гром небесный, и стук рельс, и падение досок. Очень страшно и притом хочется прыгнуть в самое жерло. Я теперь верю в ад. Лава имеет до такой степени высокую температуру, что в ней плавится медная монета. Спускаться так же скверно, как и подниматься. По колена грузнешь в пепле. Я страшно устал. Возвращался назад верхом через деревушки и мимо дач; пахло великолепно и светила луна.

Письмо родным 7 апреля 1891 г.

Извержение Везувия (1872 г.).

С. Глаголь

1900

Если вы смотрите на Везувий днем, когда он тонет в дымке синеватой дали, он не производит особенного впечатления. На него смотришь, как на какую-то декорацию, неизбежную при виде на Неаполь. И белое облачко на его вершине кажется таким же неизбежным аксессуаром, и только вечером, в сумерки, начинаешь чувствовать к этому великану некоторое почтение. Весь северо-западный склон вулкана покрыт лавою и трещинами, которые вечером рдеют зловещим огнем и делают весь этот склон похожим на гигантскую кучу угля, потухшую сверху, но горящую где-то внутри… Когда выйдешь ночью на балкон и смотришь на эту рдеющую огненную массу, высящуюся над уснувшим городом, и когда сообразишь, что эта раскаленная лава видна за какие-нибудь пятнадцать верст, невольно становится как-то жутко на душе и начинаешь совершенно не понимать, как могут спокойно жить люди в тех беленьких домиках, которые рассыпаны по горе, чуть что не у самых огнедышащих трещин. Но человек ко всему привыкает, а Везувий к тому же приносит и хороший доход. Вся масса туристов, посещающих Неаполь, считает своим долгом подняться на Везувий и заглянуть в его кратер, и благодаря этому перед вами целая серия контор и проводников, обративших Везувий в свою оброчную статью. Подняться на Везувий можно самыми разнообразными путями. Самый простой и легкий – это железная дорога, которую устроила и довела чуть ли не до самого кратера компания Кука, но это способ не дешевый. За удовольствие подняться и спуститься по этой дороге надо заплатить по 25 франков с персоны, а если принять во внимание разные добавочные расходы, то и все 30…Мы решили подняться на Везувий более поэтичным манером. Добрые люди посоветовали нам избрать путь от Помпеи, так сказать, по пути сгубившего Помпею извержения. Едем в Помпею. Здесь оказывается, что отель «Диомед» завладел наилучшим путем на Везувий и требует за доставку к кратеру частью в экипаже, а частью верхом и пешком по 15 франков, предупреждая, что вверху придется снова платить по 4 франка, да потом еще что-то, т. е. в сущности те же 25-30 франков. Мы, конечно, возмущаемся и указываем, что за эту цену мы могли бы подняться и по железной дороге Кука, но «Диомед» непоколебим. Тогда на выручку приходит Hotel Suisse и предлагает нас доставить тем же путем, что и «Диомед», но всего за 7 франков с человека. Сначала мы колеблемся ввиду такого быстрого падения цен, но толстый и добродушный владелец отеля быстро побеждает нас своим красноречием… Садимся в пролетку приготовленного нам извозчика и, действительно, очень быстро приезжаем в какую-то деревушку «на полпути», где мы должны сесть на лошадей. Начинается некоторое разочарование. Лошади выглядят очень хмуро, седла рваные, уздечки в узелках, но проводник продолжает уверять, что это лучшие лошади в околотке и что у них быстрый и покойный аллюр. Делать нечего. Садимся и трогаемся в путь. Оказывается, что одна кляча немилосердно трясет, а другая спотыкается чуть не через каждые пять шагов и в довершение удовольствия, как только вы прибавляете шагу, так провожатый ваш хватает лошадь за хвост, для того чтобы ему было легче бежать за вами. Но не возвращаться же назад, и потому едем. К тому же с каждым шагом поднимаемся выше и выше, и кругом открывается такая панорама, что уже не хочется остановиться и хочется увидать ее поскорее во всей красе. Скоро все виноградники остаются назади, а с ними исчезает и всякий признак дороги, и мы едем просто целиком по пеплу, на котором кое-где видны следы лошадиных копыт… Вдали показывается беленькое строение, и проводник объявляет, что это остерия, устроенная для отдыха, и требует, чтобы мы дали вздохнуть лошадям… Нечего делать, заезжаем в остерию. Там, очевидно, тоже приготовлялись содрать с нас несколько франков и уже поставили в беседке на стол стаканы и фиаски с вином. Отдыхаем десять минут, выпиваем вино и снова двигаемся в путь. Впереди уже нет даже и лошадиных следов, и едем уже совсем целиком по пеплу… Вокруг такая безотрадная картина, точно вы не в нескольких верстах от Неаполя, Сорренто и Капри, а где-то в сожженной африканской пустыне… А вот и настоящая лава. Из глубокого слоя серого пепла торчат какие-то странные темные массы. Точно гигантская рука смесила какое-то черно-коричневое тесто и набросала его кусками… А между тем подъем все круче и круче, и перед нами уже виднеются жалкие шалаши из кусков лавы с несколькими пучками соломы вместо крыши, где мы должны оставить лошадей. Смотрим вперед и наверх и приходим в полное отчаянье. Перед нами еще большая половина пути и пути по уклону почти в 45 градусов, а среди покрывающей его лавы никаких признаков даже тропинки. Очевидно, к такому настроению путников здесь привыкли, и откуда-то из-за глыб лавы со всех сторон является десяток оборванцев, которые предлагают вам взбираться на кручу, держась за веревку, или даже предлагают нести вас на носилках. И за все это, конечно, тоже десятки франков. Являются и продавцы воды и вина, предлагающие вам стакан воды за франк или стакан скверного вина за три франка… Утешаем себя тем, что ругаем проводника на всевозможных языках, и снова карабкаемся дальше… Перед нами сложенный из кусков лавы забор и в пролете этого забора муниципальная стража города Резины, требующая с нас по четыре франка за удовольствие взойти за забор. Платим по четыре франка, покидаем своего проводника у ворот и под конвоем нового идем дальше. Идти уже легко… и через несколько секунд мы на краю кратера. Но – увы! – все-таки смотреть не на что. Перед нами громадная воронкообразная яма, наполненная клубами густого смрадного серного дыма, который скрывает все от наших глаз… Говорят, что ночью впечатление гораздо сильнее и грандиознее, но для того чтобы подняться на гору ночью, нужны крепкие ноги и надо приехать с вечера и остаться до утра. Разочарованные, начинаем спускаться. Это, конечно, уже несравненно легче подъема, и местами прямо можно катиться по грудам пепла, как по снежной горе. Только ноги при этом уходят по щиколотку в пепел и обувь превращается совсем в лохмотья… Невольно вспоминаем мы совет одного из путешественников, тоже побывавшего на Везувии и не видавшего там ничего, кроме массы вырывающегося из кратера дыма. Он советовал на Везувий совсем не ходить и всем говорить, что вы там были. Но если вы, читатель, не послушаетесь и все-таки захотите заглянуть в кратер, то не следуйте нашему примеру и поезжайте с Куком.

С. Глаголь. На юг. Из летней поездки в Константинополь, Афины, Неаполь, Рим и Венецию. М., 1900, с. 169–182.

В. Розанов

1901

Уже плечи начали ощущать часам к двум дня первый горный холодок, знакомый мне по Кавказу и Альпам. Это – не наш липкий, сырой холод равнин. Горный холодок свеж, приятен, возбудителен. Точно воздушное шампанское струится около щек, забирается за галстук, под рубашку, стирает пот с вас и берет усталость. «Вперед! Дальше!» – «Lava, signori», – обернулся кучер. Нас сидело в ландо четыре персоны. По узкой, неудобной, крутой и недовольно ровной дороге тянулось шагом 8-ю ландо, тянулось утомительно, долго, трудно, скучно. Уже миновались бесконечные неаполитанские улицы, по которым, незаметно для себя, мы выехали прямо к подножию Везувия. «Вот он!» – до сих пор видный только издали… Первая лава не была интересна. Местами виноградники прерывались, в земле показывался излом, и видно было, что это текучая земля или текучий фундамент земли, по ее особому сложению. Кругом земля была необыкновенно тщательно разработана. «Это виноград, из которого приготовляется вино „Lacrima Christi“ ‹Слезы Христа›». Местное недорогое и не очень вкусное вино, бутылку которого нам подали на дороге. Вообще, все время пути идет маленькая торговля: вам подают в экипаж то роскошные желтые розы, то подносят лоток с изделиями из лавы, то предлагают апельсинов, сок которых около Неаполя и вообще в Италии часто заменяет воду. Или вдруг к экипажу подходят 5-6 человек, стариков и молодых, мужчин и женщин, со скрипками и флейтами. Не обращая внимания на равнодушные или даже раздраженные лица едущих, они играют маленькую серенаду и, кончив ее, протягивают шапку, чтобы получить несколько «centesimo». Все это раздражает; но, наконец, и все это нужно человеку, и вы любуетесь на его цепкость существования. Как на самом кратере Везувия еще растет последняя травка, так на последнем возможном пункте, вот на минуте случайного вашего «partie de plaisir» ‹увеселительная прогулка – фр.›, все еще живет и ползет человеческая деятельность, человеческий труд, человеческая озабоченность друг о друге. Ибо что такое труд этого музыканта, или фигляра, или коробейника? Где-то в углу, в избенке, почти в хлеве, у него ползают затерянные ребятишки, хлопочет около очага старуха, и старик муж или старик отец берет балалайку и звенит вам в нос нелепую песню, равнодушный к вам, вашему удовольствию или ругательству, чтобы принести домой маленькие «maccaroni»… – «Вы что-то задумались? Да смотрите же кругом!» – Действительно, последние виноградники исчезли. Шла травка или мелкий кустарник; кое-где издали виднелось человеческое жилье. Мы ехали одни, отстав от одних экипажей, оставив за собою другие. Лошади страшно трудились. Везувий был прямо перед глазами; огромный, очевидный. И кругом, кругом… Это не были бока вулкана, а как бы целая страна, уезд, перековерканный, изломанный, черный, отвратительный и страшный. Чувство планетности нашей жизни вдруг охватило меня. Никогда ведь оно не доходит до сердца. Живем в Петербурге, а не на земном шаре, на Шпалерной улице, а не в части света, именуемой «Европа». Вообще чувство земного шара, особое космическое чувство, устранено из нашего психического состава; это чувство огромное, ужасное, новое – и вдруг оно полезло в меня, маленького, бессильного его вместить и, однако, долженствующего вместить… Лава гадка. Есть для нее неудобное в печати сравнение. Черные горы навалены одна на другую, ползут, скашиваются, переламываются, пучатся пузырями и пещерами и наконец вьются чудовищными переплетающимися жгутами, очевидно, вчера жидкие и огненные, сегодня черные и холодные. Это «вчера» было тысячу лет назад; но тут, в этой единственной точке, века – как один день. Ведь ничто не вырастает здесь, не движется, не переменяется, и вечный покой вида действительно сближает столетия до Рождества Христова и после Рождества Христова как бы в утро и вечер одного дня. Для Везувия извержение – это секунда жизни, настоящего бытия; но когда нет извержения – что для него века! Их нет, для него нет; а следовательно, и нет для него времени, кроме часов, когда он чудовищно зашевелил челюстями, сожрал два города и заснул нимало не сытый. «У, чудовище!» – вот мысль путника. «Земля, я чувствую тебя!» – вот другая еще мысль. И как были правы древние, одушевив вулкан. Его извержения, в их холодном, черном цвете, в самом деле напоминают до гадких подробностей о какой-то минутно бурной болезни планеты, что-то неудобное сожравшей и не смогшей переварить сожранное. Да, боль планеты – вот идея извержения, которую вы вдруг начинаете чувствовать, видя несомненные последствия болезни. Слишком все подробно перед глазами, и это огромное проистекает не из жизни этого Неаполя, не от мелких биологических ниточек бытия на земле, а от бытия и биологии самой земли, ее самой! Земля, о, какое ты чудовище!.. «Неужели же мы там поедем?» – спросил я, увидя какую-то ленточку не перед глазами, но скорее над головой. Мне сказали, что это – железная дорога. «Не хочу! Не хочу!» Но я не смел этого сказать, а только чувствовал… Лошади наконец остановились… Сели завтракать. Куверты, тарелки, прислуга во фраках – все как обыкновенно, как в Смоленской губернии, где я тоже с почтовых лошадей бывало пересаживался в вагон. А вот подали и вагоны. Все встали из-за стола. Нас провели в узенькую деревянную постройку, похожую на сарайчик, и, при помощи служителя перепрыгнув через широкую щель между вагоном и полом станции, мы очутились в крошечном вагончике. Это – с потолком и полом ящик, с крошечными скамеечками для двух и перильцами. Я рассмотрел, что поезд идет по одному, посередине поставленному огромному и высокому рельсу, т. е. он идет как бы совершенно неустойчиво, готовый сковырнуться набок, и тянут его железные канаты… Неаполитанский залив, Сорренто, Кастелламаре, руины Помпеи, острова Капри и далекая Искья – все поплыло перед очами вниз. «Воздух, откуда этот воздух, он давит меня». Почти сейчас же и до конца поднятия мною овладел такой ужас, какого я никогда не испытывал. Это не был страх смерти, это было страшное положение, совершенная отмена прежних условий жизни и наступление новых… Положение путника, когда не работаешь, а только созерцаешь, увеличивало страх. Я замечал, еще гимназистом, на Волге, что когда в бурю сам гребешь в лодке – ничуть не страшно; но когда только едешь на лодке, а гребут хотя бы взрослые и уверенные в своих силах мужики, ужасно страшно. Деятельность вводит в подробности; видишь весло, а не бурю, спину товарища, а не волну, которая тебя опрокинет. Так и в поднятии на Везувий. Механические средства передвижения, сделав физически безопасным поднятие на него, не только не сократили, но до известной степени впервые открыли в полном объеме метафизически страшную сторону этого поднятия. «Вы только сидите, а уж мы вас довезем». Только сидите? Нет, сядьте вы, пожалуйста, сядьте, а я вас повезу, хоть на собственной спине, побегу под вами колесиком по матери-сырой-земле, мне привычной, мне родной, как это счастливое колесо вагона, которое видит только тот вершок земли, которого касается. Я вижу планету, как путник, как пассажир вижу – это страшно, к этому я бессилен… Поэтому, когда поезд остановился, я думал не о Везувии, не о «впереди», а о том, что неминуемо и безусловно я еще раз буду должен спуститься по этой ужасной дороге… «Вперед и вверх». Но уже глаза были обращены к земле, планета исчезла, настал труд, и я бодро шел вперед, с душой, утомленной пережитым, но без волнения к «впереди». Почва состояла из обгорелых шлаков, через которые бесчисленные туристы пробили что-то вроде тропы. Через каждые пять минут приходилось останавливаться. Наклон был чрезвычайно крут… Но вот и конец. Перед нами открылась пропасть. Мы стали на губе вулкана… Путники по горизонтальной, слабого наклона, тропке перебирались с этой стороны оврага «на ту»; губа чудовища там срасталась с десной. Дальше шел зев, в который не заглядывал ни один смертный. Я сел. Вулкан дышал. Пары и дымы не струятся из него, а выдыхиваются через каждые две-три-пять минут. Он как бы задыхается в своей славе, в своем господстве. «Мне все подвластно, я – ничему…» Губы его – в трещинах, и дым сочится через эти трещины. «Как все зыбко, Боже, – как все зыбко здесь!» Стоит пошевелиться чудовищу, поперхнуться – и мы все погибли, и железная дорога порвется, как паутина; он задышит, и покажутся огненные змеи-расщелины, а губы его развалятся, немощно и мощно. «О, ужасный старец, как ты жив и как ты страшен!»