Текст книги "Знаменитые русские о Неаполе"

Петр Андреевич Вяземский

Петр Андреевич Вяземский (12.07.1792, Москва – 10.11.1878, Баден-Баден, Германия), князь – поэт, историк, публицист, государственный и общественный деятель. Член Императорской Академии наук (1841), основатель и первый председатель Русского исторического общества (1866). Сын князя Андрея Ивановича Вяземского – крупного вельможи, философа и общественного деятеля, много путешествовавшего за границей (в т. ч. по Италии), и ирландки О’Рейли (в первой браке – Кин), которую князь, тайно от мужа, вывез из Англии (после официального развода и нового замужества она стала русской княгиней Евгенией Ивановной Вяземской).

Князь Петр Вяземский получил прекрасное домашнее образование, обучался также в петербургском пансионе иезуитов и пансионе при петербургском Педагогическом институте. В Отечественную войну 1812 г. вступил в народное ополчение, отличился в Бородинском сражении. Оставив военную службу, провел три года в варшавской канцелярии Н. Н. Новосильцева, в атмосфере конституционных планов и надежд. Ездил к Александру I с составленным Новосильцевым проектом Конституции; принял участие в написании Записки о крестьянском освобождении, поданной Государю группой либеральных деятелей.

Попав в царскую немилость, оставил службу и поселился в Москве, где посвятил себя литературному творчеству; в 1820-х гг. получил признание как поэт и литературный критик. В начале 1830-х гг. вернулся на государственную службу; в 1834 г. – статский советник, вице-директор Департамента внешней торговли и камергер Высочайшего Двора.

В начале 1834 г. тяжело заболела дочь П. А. Вяземского – Прасковья (Пашенька). Вместе с женой Верой Федоровной, урожденной княжной Гагариной, и тремя дочерьми: Марией (1813 г.р.), Прасковьей (1817) и Надеждой (1822) П. А. Вяземский отправился для лечения дочери за границу. 11 августа 1834 г. на пароходе «Николай I» они отплыли из Кронштадта в Травемюнде; далее, через Гамбург, Ганновер, Геттинген и Кассель, прибыли в Ганау, где европейская знаменитость, доктор И.-Г. Копп определил у Прасковьи обострившийся туберкулез и посоветовал для лечения Южную Италию. Минуя Баварию и Австрийские Альпы, Вяземские проехали Сардинское королевство и Великое герцогство Тосканское и 30 ноября 1834 г. приехали в Рим.

В феврале 1835 г. состояние Пашеньки немного улучшилось, и Вяземский, оставив ее на попечение матери и сестер, один поехал в Неаполь, 11 февраля он отметил в записной книжке: «Зажег сигару огнем Везувия в 12 часов утра». Однако уже через несколько дней он получил сообщение о серьезном ухудшении здоровья дочери и выехал в Рим.

11 марта 1835 г. княжна Прасковья Вяземская скончалась и на третий день была похоронена на римском кладбище Тестаччо. Спустя неделю, Вяземский, чтобы отвлечь и утешить жену, предложил ей совершить поездку к Неаполитанскому заливу. 26 марта они осматривали Неаполь, на следующий день – Помпеи, а 28 марта апреля, уже из Салерно, ездили смотреть развалины греческих храмов в Пестуме. 29 марта они весь день плавали на лодке между Виетри и Амальфи, восхищаясь красотой амальфитанского побережья.

Возвратившись через горный перевал на ослах на неаполитанский берег, Вяземские плавали на лодке в Сорренто, а оттуда – на остров Капри, где посетили знаменитый Голубой грот. Вяземский написал в те дни в записной книжке: «Голубой грот – лежа вплываешь в маленькой лодке – точно голубое и чудесное – обратно в Сорренто – на ослах в Кастелламаре – прелестная дорога – померанцевый сад на скалах».

2 апреля 1835 г. Вяземские уехали из Неаполя в Рим. Оттуда 10 апреля князь Петр Андреевич, в тяжелом душевном состоянии, один отправился в обратный путь в Россию. Через год он напишет А. И. Тургеневу: «Для меня все путешествие мое – как страшный сон, который лег на душу мою, или, лучше сказать, вся прочая жизнь была сон, а она, как свинцовая действительность, обложила душу отныне и до воскресения мертвых».

Михаил Петрович Погодин

Михаил Петрович Погодин (11.11.1800, Москва – 8.12.1875, Москва) – историк, журналист, издатель. Родился в семье крепостного домоправителя у графа А. С. Строганова. В 1818-1823 гг. учился в Московском университете. Специалист в области русской и славянской истории; с 1841 г. – академик по отделению русского языка и словесности. По своим общественно-политическим взглядам был близок к славянофильскому направлению. В 1827-1830 гг. издавал журнал «Московский вестник», в 1844-1856 гг. – журнал «Москвитянин» (вместе с С. П. Шевыревым).

В конце декабря 1838 г. отправился с женой в большое заграничное путешествие, которое подробно описал в четырех выпусках дневниковых записей «Год в чужих краях» (М., 1844). Путь из Москвы лежал – через Петербург и Польшу – в Южную Европу.

«С первой минуты отъезда после продолжительной оттепели начались морозы и доходили чуть ли не до 30 градусов. Таким образом, мы пройдем теперь безостановочно по всем градусам – от 30 холода под Петербургом до 30 тепла в Неаполе… О дороге сказать нового нечего: те же шоссе, те же дистанции, те же казармы!.. Та же нечистота и неопрятность в гостиницах вышневолоцкой и новогородской и те же баранки на Валдае, с припевом отвратительнейших старух и молодок… Странное дело, что русские содержатели не могут сводить своих счетов даже и на петербургской дороге: наши путешественники до сих пор, по обычаю предков, запасаются провизией в Москве и Петербурге на всю дорогу. Трактирщики берут дорого, потому что продают мало, а проезжие покупают мало, потому что должны платить дорого».

Из Петербурга в санной повозке добирались до Варшавы; оттуда дилижансом через Вену до Триеста; далее пароходом в Венецию; оттуда снова дилижансом через Феррару, Падую, Болонью, Анкону, Лорето и Фолиньо – в Рим.

9 апреля 1839 г. Погодины выехали из Рима (где они жили в соседних с Н. В. Гоголем комнатах на Via Sistina) в Неаполь вместе с коллегой Погодина по университету, профессором-историком Степаном Петровичем Шевыревым, много лет проведшим в Италии в качестве домашнего учителя в семье княгини Зинаиды Александровны Волконской.

Неаполь. Продавцы макарон (фото 1890-х гг.).

Погодин: «В Неаполь въехали мы среди дня. Погода разгулялась, и солнце сияло во всем своем блеске. Дилижанс остановился на Largo del castello. Мы бросились тотчас искать квартиры на улице di S. Lucia, на которую указывали все наши адресы. Не могли найти порядочного жилья, воротились, и кондуктор проводил нас в соседний дом… Комнат пятнадцать. По коридорам бегают дети хозяйки, человек десять, мальчишки и девчонки всех лет, испачканные, с всклокоченными волосами, в изорванных платьях… Своей комнаты нет, кажется, у всего семейства, которое кочует по порожним номерам. Мы ужаснулись назначенной нам комнаты. „Сейчас, сейчас все будет чисто“, и Джованни принялся мыть и мести, скоблить и таскать. Так бывает с появлением всякого нового постояльца. Когда кочевье очистилось, новая история началась со снабжением его нужными вещами, которые собирались со всего дома, из занятых даже номеров… Мы наняли комнату по пиастру за три дня, Шевырев – лучшую, подороже. От него вид на площадь, от нас – на крепость. Двор ее перед нашими глазами».

Два дня ушло на то, чтобы под руководством опытного и педантичного Шевырева проставить визы на обратный путь в Париж у четырех разных консулов: римского (для Чивитавеккья), тосканского (для Ливорно), сардинского (для Генуи), французского (для Марселя). Следующие дни были посвящены поездкам: в Позилиппо, Поццуоли, к Байскому заливу, в Помпеи и Геркуланум, на Везувий.

17 апреля Погодины вместе с Шевыревым отплыли из Неаполя в Марсель (с промежуточными остановками в Чивитавеккья, Ливорно и Генуе). Погодин отметил в дневнике момент прощания с Неаполем:

«День был прекрасный. Быстро помчался пароход из гавани, и я долго смотрел, не сводя глаз, на удаляющийся город. Прекрасное зрелище!»

Приложение

М. П. Погодин

Неаполитанские улицы: Кьяйя и Толедо

Мы осмотрели город снаружи – знаменитую Кияйю, бесспорно лучшую улицу в Европе, на берегу прелестного моря. Да, именно здесь прелестно море, особенно вечером, озаренное солнцем, которое тихо колеблется в его спокойных волнах и плещется с журчанием о берег Виллы Реале, а Вилла Реале – что за очаровательное гулянье: деревья усыпаны яркими цветами! Какие цветники! Чудо! Чудо!.. Толедо, вторая улица в городе; эта улица обыкновенная, но нигде не видал я такой полноты, шума, живости. Народ всякого сорта с утра до вечера толпится на ней: и богатые, тяжелые англичане; и нарядные, проворные французы, и нищие итальянцы, которые особенно здесь упражняются в удивительном своем искусстве вынимать платки из карманов (у иных несчастных таскают они по дюжине, один за другим). Суеты пропасть, а дела нет никакого ни у кого. Все только что слоняются, шатаются, а все-таки толкают друг друга, как будто спешат куда-то! Я часто ходил по Толедо без всякой цели. Презабавное впечатление! Идешь, идешь, понесешься, не имея времени остановиться, и вдруг очутишься на самом краю. Толедо, должно быть, похожа на азиатскую улицу в каком-нибудь караван-сарае. Кияйя – если угодно, европейская, а несчастные лазарони изображают вам дикарей Тихого океана. Ах, Боже мой, что это за существа! Неужели это люди! Неужели это граждане благоустроенного государства! Подолгу останавливался я смотреть на их печальные группы! Что же вы, европейцы, чванитесь своим просвещением и хвастаетесь своей цивилизацией! Где оно? Где оно? Тысяча писак во Франции, миллион в Германии да сто в России – вот ваше просвещение… Род человеческий, говорят, идет к совершенству! Далек, видно, его путь. Есть блистательный плод, другой-третий, на этом дереве, а прочее-то что? Поваленный гроб!

M. П. Погодин. Год в чужих краях. Дорожный дневник (1839). M., 1844, ч. 2, с. 162–164.

Иван Константинович Айвазовский

Иван Константинович Айвазовский (настоящая фамилия – Гайвазовский; 29.07.1817, Феодосия – 2.05.1900, Феодосия). Окончил Академию художеств. Учился у пейзажиста М. Н. Воробьева и француза Филиппа Тоннёра – мастера по изображению воды, приглашенного в 30-х годах императором Николаем I в Петербург. За серию маринистских картин Айвазовский получил в 1837 г. Большую золотую медаль Академии художеств.

1840-1844 годы в качестве стажера-пенсионера провел в Европе, главным образом в Италии. Будучи в сентябре 1840 г. проездом в Венеции, встретился с Н. В. Гоголем, в очередной раз возвращавшимся в Рим. Из Венеции через Болонью во Флоренцию ехали в дилижансе вчетвером – Айвазовский, Гоголь, врач Н. П. Боткин, литератор В. А. Панов – и всю дорогу играли в преферанс. Айвазовский позднее вспоминал:

«Ехали мы в наемной четвероместной коляске, и, каюсь в нашем общем грехе, – дорогой мы играли в преферанс, подмостив экипажные подушки вместо стола. Впрочем, это не мешало нам восхищаться красивыми местностями, попадавшимися на дороге».

Во Флоренции Айвазовский виделся с А. А. Ивановым, приехавшим туда, чтобы скопировать в галереях Уффици и Питти несколько деревьев с пейзажей Сальватора Розы в связи с работой в Риме над «Явлением Христа народу». Пробыв некоторое время в Риме, Айвазовский в октябре 1840 г. обосновался в Неаполе.

Уже к концу 1840 г. Айвазовский написал в Неаполе и на Капри более десятка картин – часть из них весной 1841 г. экспонировалась в Риме и вызвала восторг публики. Три работы – «Неаполитанская ночь», «Буря» и «Хаос» – были признаны безусловно лучшими. Сам папа Григорий XVI приобрел картину «Хаос» и выставил ее в папских апартаментах в Ватикане. Приветствуя этот факт, живший в Риме Гоголь сочинил каламбур в честь друга-художника:

«Исполать тебе, Ваня! Пришел ты, маленький человек, с берегов Невы в Рим и сразу поднял „Хаос“ в Ватикане!»

В апреле 1841 г. Айвазовский докладывал в Академию художеств о своих новых достижениях и планах:

«С тех пор как я в Италии, написал до 20 картин с маленькими, да нельзя утерпеть, не писать: то луна прелестна, то закат солнца в роскошном Неаполе. Мне кажется, грешно было бы их оставить без внимания…

Теперь на днях здесь в Неаполе экспозиция. Я приготовляю три картины к этому и потом три месяца лета буду только писать этюды с натуры, и между тем хочется съездить в Сицилию, а на зиму опять в Неаполь».

Лето и осень 1841 г. Айвазовский провел на берегах Неаполитанского залива – в Неаполе, Кастелламаре, Сорренто, на острове Капри. В начале следующего года он выехал из Неаполя и много путешествовал по Европе. Его маршрут пролегал через Геную, Швейцарию, по Рейну в Голландию, потом в Лондон, Париж и Марсель. Вторую половину года он много работал в Венеции, потом снова был в Париже и Лондоне, выставляя свои картины. В самом конце 1842 г. Айвазовский вернулся в Италию морем через Лиссабон, Кадикс, Малагу, Гренаду, Марсель. Побывал в Риме (где снова часто виделся с Гоголем), затем отправился на Мальту. Заграничный паспорт Айвазовского к тому времени вырос до редких размеров: к полуметровому листу-паспорту была подшита тетрадь в 47 листиков, так же как и паспорт, испещренная записями, различными печатями и прочими пометками (этот паспорт ныне хранится в Феодосийской галерее).

В 1841-1843 гг. Айвазовский снискал себе славу лучшего художника-мариниста в Европе. Еще в 1841 г. в петербургской «Художественной газете» знаток искусства, неаполитанец (в будущем сподвижник Дж. Гарибальди) К. Векки писал:

«Беспристрастно оценивая произведения Италии и прочих земель, спешу известить о присутствии в Неаполе русского живописца морских видов г. Ивана Айвазовского. Пользуясь дружбой Айвазовского, я посетил его мастерскую, которую он обогатил пятью картинами. Вдохновенный прелестным цветом нашего неба и нашего моря, он в каждом взмахе своей кисти обличает свой восторг и свое очарование».

Сорренто. Рыбацкие лодки в Большой гавани (фото 1870 г.).

Работавший в Риме Александр Иванов в свою очередь писал родным в Россию:

«Айвазовский – человек с талантом. Его „День Неаполя“ заслужил общее одобрение в Риме: воду никто так хорошо здесь не пишет».

А знаменитый английский художник Д. Тернер, также живший в 1842 г. в Риме, был настолько поражен картиной Айвазовского «Неаполитанский залив лунной ночью», что в письме автору выразил свой восторг стихами на итальянском языке:

«На картине этой вижу луну с ее золотом и серебром, стоящую над морем и в нем отражающуюся… Поверхность моря, на которую легкий ветерок нагоняет трепетную зыбь, кажется полем искорок или множеством металлических блесток… Прости меня, великий художник, если я ошибся, приняв картину за действительность, но работа твоя очаровала меня, и восторг овладел мною. Искусство твое высоко и могущественно, потому что тебя вдохновляет гений».

В 1843 г. в Париже Айвазовскому за серию морских пейзажей была присуждена золотая медаль и звание академика (впоследствии Айвазовский стал также действительным членом Российской, Амстердамской, Штутгартской, Флорентийской и Римской академий).

После возвращения художника в Россию в 1844 г. вышло не вполне обычное высочайшее распоряжение:

«Художника Айвазовского причислить к Главному Морскому Штабу с званием живописца сего Штаба, с правом носить мундир Морского Министерства с тем, чтобы звание сие считать почетным».

И в последующие годы И. К. Айвазовский много путешествовал по миру. С экспедицией русского мореплавателя и географа графа Ф. П. Литке художник побывал в Турции, Греции, Малой Азии. Много бывал на Кавказе, ездил в Египет и даже в Америку. Однако «итальянский период» начала 1840-х годов занял особое место в жизни Айвазовского. «Русская старина» в 1876 г. опубликовала составленный, по-видимому, самим Айвазовским список его картин, написанных в Италии и приобретенных различными галереями и частными лицами. Даже если ограничиться только картинами, имеющими отношение к Неаполю и его окрестностям, список этот весьма впечатляет:

1840: «Севастопольская эскадра на неаполитанском рейде» (у брата короля Неаполитанского); «Амальфи», «Сорренто», «Неаполитанский флот» (у короля Неаполитанского); «Буря ночью» (разыграна в лотерею и выиграна г-ном Лаурио); «Буря» (у короля Неаполитанского); «Шквал на море» (у графа Гурьева); «Морской вид» (у герцога Монтебелло); «Буря близ Капри» (у г-на Халахова); «Неаполитанская ночь» (у князя А. М. Горчакова) (последние четыре картины были на выставке в Риме); 1841: два вида Неаполя (у графа Зубова); «Сцены на Неаполитанском рейде» (у г-на Энглафтейна; была на выставке в Риме); виды Неаполя (у генерала Бартона); то же (у лорда Молле); несколько малых картин в Неаполе: «Амальфи» и «Сорренто» (во дворце Александрии); «Капри при луне» и «Веккья» (там же); 1842: «Ночь в Неаполе» (у князя Витгенштейна); «Утро в Неаполе» (у графа Тышкевича); «Неаполитанская ночь» (у И. М. Толстого; была на выставке в Петербурге); два вида Неаполя (куплены в Вену); «Окрестности Неаполя» (у г-на Васильчикова); «Неаполитанские виды» (у княгини Долгоруковой); «Хаос» (у папы Григория XVI); морские виды (у княгини Гагариной); «Лазурный грот» (у великой княгини Марии Николаевны); то же (куплен в Англию)…

Евгений Абрамович Баратынский

Евгений Абрамович Баратынский (19.02. 1800, усадьба Вяжля Кирсановского уезда Тамбовской губ. – 11.07.1844, Неаполь). Родился в семье Абрама Андреевича Баратынского, генерал-адъютанта Павла I, и Александры Федоровны Черепановой, выпускницы Смольного института благородных девиц, фрейлины императрицы Марии Федоровны.

С детства хорошо знал итальянский язык (своему итальянскому гувернеру Жьячинто Боргезе посвятил последнее стихотворение, написанное незадолго до смерти в Неаполе). Воспитывался в Пажеском корпусе, однако по причине «поведения и нрава дурного» был отчислен без права вступления в какую-либо службу иначе, как простым солдатом. Служил рядовым в лейб-гвардии Егерском полку, потом, по ходатайству влиятельных друзей, был произведен в унтер-офицеры, а затем в прапорщики. В 1826 г. вышел в отставку.

В середине 1820-х годов к Баратынскому пришла слава одного из лучших поэтов России. Дружил с А. С. Пушкиным, А. А. Дельвигом, В. К. Кюхельбекером, В. А. Жуковским, П. А. Плетневым. Был постоянным посетителем московского салона княгини Зинаиды Александровны Волконской; по случаю отъезда княгини в Италию было написано одно из его самых известных стихотворений (1829):

 
Из царства виста и зимы,
Где, под управой их двоякой,
И атмосферу и умы
Сжимает холод одинакой,
Где жизнь какой-то тяжкий сон,
Она спешит на юг прекрасный,
Под Авзонийский небосклон,
Одушевленный, сладострастный,
Где в кущах, в портиках палат
Октавы Тассовы звучат;
Где в древних камнях боги живы,
Где в новой, чистой красоте
Рафаэль дышит на холсте;
Где все холмы красноречивы,
Но где не стыдно, может быть,
Герои, мира властелины,
Ваш Капитолий позабыть
Для капитолия Коринны;
Где жизнь игрива и легка, –
Там лучше ей, чего же боле?
Зачем же тяжкая тоска
Сжимает сердце поневоле!
Когда любимая краса
Последним сном смыкает вежды,
Мы полны ласковой надежды,
Что ей открыты небеса,
Что лучший мир ей уготован,
Что славой вечною светло
Там заблестит ее чело;
Но скорбный дух не уврачеван,
Душе стесненной тяжело,
И неутешно мы рыдаем.
Так, сердца нашего кумир,
Ее печально провожаем
Мы в лучший край и лучший мир.
 

Осенью 1838 г. Баратынский планировал большое путешествие: сначала в Мюнхен – «немецкие Афины», а затем в Италию. В то время он писал матери:

«Мне тяжело расставаться с семьей, но это путешествие – нравственный долг перед самим собой, ибо настанет, может быть, эпоха, эпоха, когда я упрекну себя в том, что не сделал этого вовремя».

Однако семейные обстоятельства (у Баратынского и его жены Анастасии Львовны, урожденной Энгельгардт, было к тому времени семеро детей) помешали ему совершить задуманное.

Лишь в сентябре 1843 г., оставив четверых младших детей на попечение родственников, Баратынские вместе с тремя старшими детьми, Александрой, Львом и Николаем, выехали на почтовом дилижансе из Петербурга. Их маршрут лежал через Кенигсберг, Берлин, Лейпциг, Франкфурт и Майнц. Оттуда они рейнским пароходом добрались до Кельна, а затем – уже по железной дороге – приехали через Брюссель в Париж. С дороги Баратынский писал родственникам в Петербург:

«Я очень наслаждаюсь путешествием и быстрой сменой впечатлений. Железные дороги чудная вещь. Это апофеоз рассеяния. Когда они обогнут всю землю, на свете не будет меланхолии».

Конечной целью путешествия Баратынских изначально планировалась Италия – Рим, Флоренция, Неаполь. Где-то в те месяцы 1843 г. поэтом написано еще одно знаменитое итальянское стихотворение:

 
Небо Италии, небо Торквата,
Прах поэтический Древнего Рима,
Родина неги, славой богата,
Будешь ли некогда мною ты зрима?
Рвется душа, нетерпеньем объята,
К гордым остаткам падшего Рима!
Снятся мне долы, леса благовонны,
Снятся упадших чертогов колонны!
 

В середине ноября 1843 г. Баратынские приехали в Париж и пробыли там до весны 1844 г. В те месяцы поэт близко познакомился с П. Мериме, Ламартином, А. де Виньи, Ш. О. Сент-Бевом, Ш. Нодье, Жорж Санд.

В канун русского Нового года Баратынский писал родственникам в Россию:

«Поздравляю вас, любезные друзья, с Новым годом… Поздравляю вас с будущим, ибо у нас его больше, чем где-либо; поздравляю вас с нашими степями, ибо это простор, который никак не заменим здешней наукой; поздравляю вас с нашей зимой, ибо она бодрее и блистательнее и красноречием мороза зовет нас к движению лучше здешних ораторов; поздравляю вас с тем, что мы в самом деле моложе двенадцатью днями других народов и посему переживем их, может быть, двенадцатью столетиями. Каждую из этих фраз я могу доказать ученым образом; но теперь не время, оставим это до свидания…»

Морские купания в Позилиппо под Неаполем (фото конца XIX в.).

Покинув Париж, Баратынские в начале апреля 1844 г., проехав всю Францию, приехали в Марсель. Оттуда Баратынский писал матери:

«Теперь мы устремлены в прекрасную и классическую Италию, но замечу: жизнь в чужих краях тем особенно прекрасна, что начинаешь больше любить свое отечество! Благоприятства более теплого климата не столь велики, как думают, достижения цивилизации не столь блестящи, как полагают. Жители, коих я видел доселе, не стоят русских ни сердцем, ни умом. Они тупы в Германии, без стыда и совести во Франции; прибавьте к тому, что французы большие мастера только лишь в дурачествах. Я вернусь в свое отечество исцеленным от многих предубеждений и полным снисходительности к некоторым действительным недостаткам, которые у нас есть и которые мы с удовольствием преувеличиваем».

Во второй половине апреля Баратынские совершили морской переезд на пароходе («пироскафе») из Марселя в Неаполь. Во время этого морского путешествия поэт сочинил еще одно известное стихотворение:

Пироскаф

(1844)

 
Дикою, грозною ласкою полны,
Бьют в наш корабль средиземные волны.
Вот над кормою стал капитан.
Визгнул свисток его. Братствуя с паром,
Ветру наш парус раздался недаром:
Пенясь, глубоко вздохнул океан!
 
 
Мчимся. Колеса могучей машины
Роют волнистое лоно пучины.
Парус надулся. Берег исчез.
Наедине мы с морскими волнами;
Только что чайка вьется над нами
Белая, рея меж вод и небес.
 
 
Только вдали, океана жилица,
Чайке подобна – вод его птица,
Парус развив, как большое крыло,
С бурной стихией в томительном споре
Лодка рыбачья качается в море:
С брегом набрежное скрылось, ушло!
 
 
Много земель я оставил за мною;
Вынес я много смятенной душою
Радостей ложных, истинных зол;
Много мятежных решил я вопросов
Прежде, чем руки марсельских матросов
Подняли якорь, надежды символ!
 
 
С детства влекла меня сердца тревога
В область свободную влажного бога;
Жадные длани я к ней простирал.
Темную страсть мою днесь награждая,
Кротко щадит меня немочь морская,
Пеною здравья брызжет мне вал!
 
 
Нужды нет, близко ль, далеко ль до брега!
В сердце к нему приготовлена нега.
Вижу Фетиду, мне жребий благой
Емлет она из лазоревой урны:
Завтра увижу я башни Ливурны,
Завтра увижу Элизий земной!
 

Баратынские намеревались прожить в Неаполе месяца три, а потом отправиться в Рим, Флоренцию и через Вену вернуться в Россию. В Неаполе они поселились на набережной Кьяйя, в районе Виллы Реале. В начале мая 1844 г. поэт писал в Петербург:

«Пятнадцать дней как мы в Неаполе, а кажется, живем там давно от полноты однообразных и вечно новых впечатлений. В три дня, как на крыльях, перенеслись мы из сложной общественной жизни Европы в роскошно-вегетативную жизнь Италии – Италии, которую за все ее заслуги должно бы на карте означать особой частью света, ибо она в самом деле ни Африка, ни Азия, ни Европа… Мы поселились в Villa Reale, над заливом, между двух садов. Вы знаете, что Италия не богата деревьями, но где они есть, там они чудесно прекрасны. Как наши северные леса, в своей романтической красоте, в своих задумчивых зыбях выражают все оттенки меланхолии, так ярко-зеленый, резко отделяющийся лист здешних деревьев живописует все оттенки счастья… Каждый день, два раза, утром и поздно вечером, мы ходим на чудный залив, глядим и не наглядимся. На бульваре Chiaja, которого подражание мы видим в нашем московском, несколько статуй, которые освещают для нас то итальянская луна, то итальянское солнце. Понимаю художников, которым нужна Италия. Это освещение, которое, без резкости лампы, выдает все оттенки, весь рисунок человеческого образа во всей точности и мягкости, мечтаемой артистом, находится только здесь, под этим дивным небом. Здесь, только здесь, может образоваться и рисовальщик, и живописец».

В те месяцы Баратынские объездили окрестности Неаполя – побывали в Поццуоли, Байе, Кастелламаре, Сорренто. Совершили восхождение на Везувий, были в Геркулануме и Помпеях.

В конце июня Анастасия Львовна тяжело заболела; доктора настаивали на самых радикальных способах лечения, включая периодическое пускание крови. Е. А. Баратынский был крайне встревожен. Рано утром 11 июля 1844 г. он скоропостижно скончался.

Находившийся в то время в Неаполе знаменитый русский художник Александр Андреевич Иванов снял посмертную маску с лица поэта, много помогал его семье. Биограф Баратынского, Е. А. Бобров, позднее писал со слов сына поэта – Льва Евгеньевича:

«Герметически закупоренный гроб с останками поэта хотели до перевозки в Россию на корабле поставить в церковь греко-униатов, имеющуюся в Неаполе. Но попы этой церкви заявили, что хотя они тоже „греки“ (т. е. греческого обряда), но положить к себе останки православного не могут. Пришлось просить лютеранского пастора – и в лютеранской церкви гроб простоял почти целый год».

Лишь в августе 1845 г. кипарисовый гроб с останками Баратынского был морем доставлен в Санкт-Петербург. 31 августа состоялись похороны поэта на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры.

Незадолго до смерти Е. А. Баратынский написал в Неаполе свое последнее стихотворение, посвященное его итальянскому воспитателю Ж.Боргезе:

Дядьке-итальянцу

(1844)

 
Беглец Италии, Жьячинто, дядька мой,
Янтарный виноград, лимон ее златой
Тревожно бросивший, корыстью уязвленный,
И в край, суровый край, снегами покровенный,
Приставший с выбором загадочных картин,
Где что-то различал и видел ты один!
Прости наш здравый смысл, прости! мы та из наций,
Где брату вашему всех меньше спекуляций:
Никто их не купил. Вздохнув, оставил ты
В глушь севера тебя привлекшие мечты;
Зато воскрес в тебе сей ум, на все пригодный,
Твой итальянский ум, и с нашим очень сходный!
Ты счастлив был, когда тебе кое-что дал
Почтенный, для тебя богатый генерал,
Чтоб, в силу строгого с тобою договора,
Имел я благодать нерусского надзора.
Благодаря богов, с тобой за этим вслед
Друг другу не были мы чужды двадцать лет.
 
 
Москва нас приняла, расставшихся с деревней.
Ты был вожатый мой в столице нашей древней.
Всех макаронщиков тогда узнал я в ней,
Ментора моего полуденных друзей.
Увы! Оставив там могилу дорогую,
Опять увидели мы вотчину степную,
Где волею небес узнал я бытие,
О сын Авзонии, для бурь, как ты свое,
Но где, хотя вдали твоей отчизны знойной,
Ты мирный кров обрел, а позже гроб спокойный.
 
 
Ты полюбил тебя призревшую семью –
И, с жизнию ее сливая жизнь свою,
Ее событьями в глуши чужого края
Былого своего преданья заглушая,
Безропотно сносил морозы наших зим;
В наш краткий летний жар тобою был любим
Овраг под сению дубов прохладовейных.
Участник наших слез и праздников семейных,
В дни траура главой седой ты поникал;
Но ускорял шаги и членами дрожал,
Как в утро зимнее, порой, с пределов света,
Питомца твоего, недавнего корнета,
К коленам матери кибитка принесет
И скорбный взор ее минутно оживет.
 
 
Но что! радушному пределу благодарный,
Нет! Ты не забывал отчизны лучезарной!
Везувий, Колизей, грот Капри, храм Петра –
Имел ты на устах от утра до утра,
Именовал ты нам и принцев, и прелатов
Земли, где зрел, дивясь, суворовских солдатов,
Входящих (вопреки тех пламенных часов,
Что, по твоим словам, от стогнов гонят псов)
В густой пыли побед, в грозе небритых бород,
Рядами стройными в классический твой город;
Земли, где год спустя тебе предстал и он,
Тогда Буонапарт, потом Наполеон,
Минутный царь царей, но дивный Кондотьери,
Уж зиждущий свои гигантские потери.
 
 
Скрывая власти глад, тогда морочил вас
Он звонкой пустотой революционных фраз.
Народ ему зажег приветственные плошки;
Но ты, ты не забыл серебряные ложки,
Которые, среди блестящих общих грез,
Ты контрибуции назначенной принес;
Едва ты узнику печальному Британца
Простил военную систему Корсиканца.
 
 
Что на твоем веку, то ль благо, то ли зло
Возникло, при тебе – в преданье перешло:
В альпийских молниях, приемлемый опалой,
Свой ратоборный дух, на битвы не усталый,
В картечи эпиграмм Суворов испустил.
Злодей твой на скале пустынной опочил;
Ты сам глаза сомкнул, когда мирские сети
Уж поняли тобой взлелеянные дети;
Когда, свидетели превратности земли,
Они глубокий взор уставить уж могли,
Забвенья чуждые за жизненною чашей,
На итальянский гроб в ограде церкви нашей.
 
 
А я, я, с памятью живых твоих речей,
Увидел роскоши Италии твоей:
Во славе солнечной Неаполь твой нагорный,
В парах пурпуровых и в зелени узорной,
Неувядаемой амфитеатр дворцов
Над яркой пеленой лазоревых валов;
И Цицеронов дом, и злачную пещеру,
Священную поднесь Камены суеверу,
Где спит великий прах властителя стихов,
Того, кто в сей земле волканов и цветов,
И ужасов, и нег взлелеял Эпопею,
Где в мраке Тенара открыл он путь Энею,
Явил его очам чудесный сад утех,
Обитель сладкую теней блаженных тех,
Что, крепки в опытах земного треволненья,
Сподобились вкусить эфирных струй забвенья.
 
 
Неаполь! До него среди садов твоих
Сердца мятежные отыскивали их.
Сквозь занавес веков еще здесь помнят виллы
Приюты отдыхов и Мария и Силлы;
И кто, бесчувственный, среди твоих красот
Не жаждал в их раю обресть навес иль грот,
Где б скрылся, не на час, как эти полубоги,
Здесь Лету пившие, чтоб крепнуть для тревоги,
Но чтоб незримо слить в безмыслии златом
Сон неги сладостной последним, вечным сном.
И в сей Италии, где все – каскады, розы,
Мелезы, тополи и даже эти лозы,
Чей безымянный лист так преданно обник
Давно из божества разжалованный лик,
Потом с чела его повиснул полусонно, –
Все беззаботному блаженству благосклонно,
Ужиться ты не мог и, помня сладкий юг,
Дух предал строгому дыханью наших вьюг,
Не сетуя о том, что за пределы мира
Он улететь бы мог на крылиях зефира!
 
 
О тайны душ! меж тем как сумрачный поэт,
Дитя Британии, влачивший столько лет
По знойным берегам груди своей отравы,
У миртов, у олив, у моря и у лавы,
Молил рассеянья от думы роковой,
Владеющей его измученной душой, –
Напрасно! (уст его, как древле уст Тантала,
Струя желанная насмешливо бежала) –
Мир сердцу твоему дал пасмурный навес
Метелью полгода скрываемых небес,
Отчизна тощих мхов, степей и древ иглистых.
О, спи! безгрезно спи в пределах наших льдистых!
Лелей по-своему твой подземельный сон,
Наш бурнодышащий, полночный аквилон,
Не хуже веющий забвеньем и покоем,
Чем вздохи южные с душистым их упоем!