Текст книги "Знаменитые русские о Неаполе"

Поездка на Капри

В. Яковлев

1847

Истомленный отравляющей негой Неаполя, я, как Тиверий, спешил удалиться на Капрею. Еще раз плыву по этому чудному Тирренскому морю. Латинский парус трепещет, как крыло подстреленной чайки; ленивый ветерок возлагает всю работу на бронзово-мускулистых четырех соррентийцев. Неаполитанский моряк на берегу ленив, любит понежиться на теплом черном песке, прослушать целый вечер импровизаторов; но на море, за веслом, эти гребцы деятельны, как черти, поют отрывки из своих национальных баркарол или шутят между собою с врожденным комизмом… Берег – это непрерывная, фантастически беспорядочная стена черных, желтых, красноватых, зеленоватых скал. Развалины башен, полуодетые ярко-зеленым плющом, чернеют на вершине утесов, точно орлиные гнезда… Капрея, издали казавшаяся античной галерой в открытом море, росла перед нами до колоссальных размеров. Мы уже могли восхищаться причудливыми очертаниями ее утесов, отличать яркую зелень виноградников от дымчатых листьев маслины… Краски, какими изображает Капрею Тацит, свойственны этому острову и поныне… Скалы, встающие из вод отвесными стенами, неприступны, как естественная цитадель. Пристани существуют только на двух пунктах. Группа каменных лачуг на берегу, десятка два лодок и несколько парусов составляли все богатство здешнего порта. Такие пристани у скалистых берегов называются в Италии la marina.

В. Д. Яковлев. Италия. Письма из Венеции, Рима и Неаполя (1847). СПб., 1855, с. 81–83.

Пароход на Капри (фото начала хх в.).

В. Розанов

1901

Для того чтобы значительнейшую часть своего царствования провести на острове, представляющем в лучшем случае только место для постройки дворца и для небольших прогулок, – нужно, чтобы этот остров представлял собою что-нибудь действительно особенное. Таков Капри около Неаполя, куда удалился Тиверий, второй римский император, человек мизантропический, тонкий, проницательный, рано внутренно утомленный той пассивно хитрой ролью, в которую толкнула его мать, игравшая в его начальной судьбе роль пружины часов… В восемь часов утра небольшой пароход, вроде невского «Петергофа», отходит ежедневно от пристани на Via Partenope к Капри, заходя по пути в Сорренто. Капри не дальше от Неаполя, или немного дальше, чем от Петербурга Кронштадт. Но Кронштадт из Петербурга не виден, а Капри весь виден, и как? Прекрасным голубоватым облачком, опрокинутым над горизонтом. В ярко солнечной синеве неба вырезана, точно из дымчатого топаза, изящная угловатая фигура, характерная, неподвижная, незабываемая для живших в Неаполе. Даль вовсе скрывает все подробности острова, и для неаполитанца в поле зрения стоит только его небесная выкройка. Вместе с Везувием и заливом это и составляет красоту Неаполя. Но сам Неаполь шумен, грязен и неблагочестив; нужно из него выехать, и всего лучше поехать именно на Капри, чтобы оценить единственную в мире красоту этого пункта земного шара… Пароход долго не отчаливал, а вокруг его плавал итальянец. Он плавал, по крайней мере, час, – ловя мелкую медную монету, которую ему бросала с борта парохода публика. Монета падала на дно, схватить ее в воздухе пловцу было невозможно, и он нырял, поднимал со дна и показывал ее публике. Скоро подплыли к пароходу, стоявшему саженях в 50 от берега, еще две небольшие лодки, и в них мальчики от восьми до шести лет пробовали плясать тарантеллу, тоже ожидая, что после этого кто-нибудь кинет им пять или десять centesimo (1/20 или 1/10 лиры, по-нашему 4 или 2 копейки). Пловец неутомимо балагурил и острил. Он не был уныл. В самом деле, плавать в воде все-таки не так трудно, как тесать камни или служить в ассенизации города. Мы видим в его способе пропитания унижение, но это потому, что его ремесло для зрителя ново, но ведь для него оно ежедневно и стародавне, и он так же мало стесняется своих ныряний за пятаком, как показывающий «Петрушку» мужик мало стесняется сообщества этого «Петрушки»… Пароход дал последний свисток, и как пловец, так и танцоры тарантеллы сбросили свои маски, т. е. попросту надели панталоны и превратились в сухопутных жителей. Мы пошли на Сорренто; дул ветерок, обыкновенный береговой бриз, усиливаемый ходом парохода, и было свежо. Красота Неаполитанского залива вся зависит от его формы и от цвета воды. Она имеет вид красивого изумруда, по которому около берега, в мелких местах и над подводными камнями плавают бирюзовые большие пятна. Но последние редки. Основной фон воды – изумительно мягкий изумруд, и если смотреть с носа парохода вперед, навстречу солнечному лучу, то последний, преломляясь в гранях зыби, дает капли-бриллианты по нескончаемому лазурному полю. От всего этого нельзя оторвать глаз… В Сорренто, не подходя к берегу, пароход высадил и принял пассажиров и багаж и повернул на Капри. «На Капри! Вот – Капри!» И сердце историка не могло не волноваться. Отвлеченные очертания острова стали разрешаться в подробности; география уступила место картине. Чем ближе мы подходили, тем очевиднее становилось, что остров собственно огромный, и если из Неаполя он кажется картинкой, то на самом деле это хоть и крошечная, но все-таки страна. Это нисколько не место для дворца, он даже велик для Петербурга, в нем возможны поездки, и притом какие нельзя начать и кончить в один день. Словом – это оригинальная и замкнутая в себе местность, представляющая в микроскопе все элементы солнечной южной и вместе приморской жизни. Причуда Тиверия становилась понятна. «Рим (империя) – обширный сарай, в котором хозяину со вкусом нужно выбрать уютный себе уголок!» То чувство психологического облегчения и лучшей независимости, которое после огромного Неаполя я испытал, выйдя на узенькую полоску миниатюрного заливчика в Капри, это же чувство мог испытывать и мог его искать Тиверий… Скалы Капри прямо падают в море. Глубина тут должна быть огромная, потому что прямо из моря скалы взбегают кверху на страшную, головокружительную высоту. Море слегка волнуется около берега. Какой гром тут должен получаться во время волнения! Вальпургиева ночь; или – ночь Тиверия, может быть, более страшная и фантастичная, чем вымыслы сказок. Но теперь море было совершенно тихо, оно только как-то дышало, без волн подымаясь и опускаясь всею своею тяжелою массою. Это было видно по лодкам, которые никак не могли устанавливаться около трапа; гладь вод именно дышала, и на дышащей груди скорлупа-лодочка аршина на два поднималась и аршина на два опускалась, трап – среди совершенной тишины то погружался ступенями в воду, то висел этими ступенями в воздухе… Но уже публика скакала в лодки, грузно, удачно и неудачно, падая или удерживаясь, по временам ушибаясь… Но как только прыжок делался удачно, моментально принужденная улыбка заменялась счастливейшею, все настроение духа пассажира менялось и он кричал лодочнику: «Avanti! Avanti!» Через минуту из полукислых, полувстревоженных пассажиров перешел в счастливый разряд и я.

В. В. Розанов. Итальянские впечатления. Капри // Среди художников. М., 1994, с. 87–91.

М. Горький

1906

Капри – кусок крошечный, но вкусный. Вообще здесь сразу, в один день, столько видишь красивого, что пьянеешь, балдеешь и ничего не можешь делать. Все смотришь и улыбаешься… Неаполитанский залив – и особенно Капри – красивее и глубже любви и женщин. В любви узнаешь все сразу – здесь едва ли возможно узнать все… У меня в голове веселый черт танцует тарантеллу, и я пьян – без вина…

Письмо Л. Н. Андрееву 5 ноября 1906 г.

Пароход на Капри (фото начала хх в.).

В. Бунина-Муромцева

1909

На следующее утро, в 9 часов мы отправились на Капри. Пароходик был крохотный. Погода тихая, и мы шли, как по озеру, наслаждаясь всем, что дает Неаполитанский залив людям, попавшим туда в первый раз. И действительно, не знали, куда глядеть: на Везувий ли, грозно царивший над беззаботными неаполитанцами; на поднимающийся ли амфитеатром город с его апельсиновыми и лимонными садами на окраине, на высокие и манящие Абруццкие горы или на выступающий из воды остров Искья с его очаровательными очертаниями, где некогда жил, страдал от любви опростившийся Ламартин… Остановки, крики, итальянские лица со сверкающими глазами и зубами. Вот и Сорренто, показавшийся нам тесным; отвесный берег с виллами, отелями, садами. А минут через двадцать и Капри. Пароходик остановился, и нам пришлось до берега плыть на лодке. Увидев неприступность острова, мы поняли, почему Тиверий избрал его для своих уединенных дней. Капри и для нас оказался островом, и островом сказочным, – он не соединен ни с прошлыми, ни тем более с последующими событиями нашей жизни. Очутились мы на нем в одну из таких счастливых весен, во всяком случае моих.

В.Н. Бунина-Муромцева. Беседы с памятью // Литературное наследство. Т. 84, вып. 2. М., 1973, с. 209.

Лазурный грот

Н. Гоголь

1838

На днях я сделал маленькую поездку по морю, на большой лодке, к некоторым островам, и между прочим посетил знаменитый голубой грот на острове Капри. Мы въехали в дыру, прорытую в скале, никак не шире узенькой лодки. Въехали мы туда на лодочках, нагнувши свои головы, и очутились вдруг под огромным и широким сводом. Все пространство под этим сводом было покрыто лодками. Темнота порядочная, но воды ярко-ярко голубые и казались освещенными снизу каким-то голубым огнем. Эффект был удивительный. Несколько плавающих и кричащих моряков и лазарони (так называются обитатели Неаполя, народ, который лежит нагишом весь день на улице и, лежа, глотает макароны длины непомерной) оживляли эту картину.

Письмо матери 30 июля 1838 г.

В. Яковлев

1847

Все утро просидел я в тени моей пальмы, читая любопытную хронику Гая Светония Транквилла. Наконец, маленький Гаэтано прибежал напомнить мне, что до полудня остается не больше двух часов времени – это самая благоприятная пора для посещения Лазурного грота… Я спустился к пристани и бедным жилищам капрейских моряков. Некоторые из этих кудрявых молодцов, сидя в лодке, прилежно удили свой обед; другие, вероятно удовольствовавшиеся щепоткой макарон, сладко спали на песке… Шумные группы моряков атаковали меня с обоих флангов: все это привилегированные чичероне Лазурного грота. Для одной моей особы предлагалось, круглым счетом, лодок десять. Когда же я избрал только одну из этих плоскодонных лодочек, приспособленных к тесному входу в морскую пещеру, – отвергнутые баркаролы стали решительно утверждать, что попасть в грот сегодня нет ни малейшей возможности… Несмотря ни на что, мой баркарол, сильный надеждой на четыре карлина, геройски вынес общую оппозицию, – сдвинул с прибрежных валунов свою лодку и, стоя по колено в воде, подставил скамью, по которой мне следовало пробежать, улучив момент, как скоро волны отхлынут от берега. Плывем. Моряки с берега провожают нас зловещими восклицаниями. Мы скользим у подножия скалистых громад, отвесно встающих из воды на страшную высоту. Волны, с ритмическим гулом разбивающиеся об эти неприступные стены, меняют свой колер беспрерывно: то заблещут зеленью, то лазурью, и песок на дне нальется голубым; то отражая в себе желтые утесы, волны раскидываются полосатой тигровой шкурой. Выходим из-под тени скал, – солнце рассыпает по морю свои ослепительные, кричащие искры. Без малого полчаса лодка плясала вдоль этих негостеприимных утесов. Наконец, моряк возгласил победным тоном: «Ессо la grotta, signore!» И гребец указал мне в перпендикулярной стене утесов черноватую лазейку, похожую на верхушку стрельчатой двери, полузатопленной морем… Море еще не успело успокоиться после ночной бури. С львиным рычаньем волны осаждали незыблемые основания каменных громад и поминутно закрывали заповедную лазейку. – «Теперь, эччеленца, ложитесь». – По этой команде, я поспешно убрался на днище лодки, под поперечные скамьи…. Широкий вал двинул нас к гроту, но моряк не успел дать лодке надлежащее направление…

Меня окатило теплой соленой водою, лодку ударило о скалу, и если она не разбилась вдребезги, то единственно потому, что моряк принял значительную часть удара на свой череп. Я приподнялся с затопленного дна лодки и с большим трудом поместился на корме, расположив ноги по бортам. Ошеломленный моряк принялся выкачивать из лодки воду, меж тем как весла его уплывали… Моряк мой плакал как ребенок, но не от боли, а из опасения, чтоб я не пожаловался на него в полиции, которая здесь бережет иностранца пуще своего глаза… Мы возвратились на пристань… Расположившись отдохнуть на берегу, посреди сушившихся сетей и одежды рыболовов, я глядел на море, как глядят на изменившую, но все еще обожаемую красавицу, – с досадой и с любовью… Я возвратился в мою очаровательную локанду… Вечером, наедине, доброе сердце прислужницы не дозволило ей умолчать насчет того обстоятельства, что нередко приходится прогостить здесь недели две и все-таки не попасть ни разу в Лазурный грот. Я ждал этой вожделенной минуты не более четырех дней… Наконец, в одно божественное утро усердные моряки разбудили меня порядочно рано с радостной вестью, что Лазурный грот сегодня к моим услугам. – «Il vento е candidate! Ветер переменил свое направление». – На этот раз море чуть дышало у тесного входа в Лазурный грот. Я покойно лег в лодку, зажмурив глаза от удовольствия. Теплые волны обняли лодку и нежно двинули нас под узкий свод утесов. Когда я открыл глаза, мы были уже в новом мире. Земной мир, с его красками и оттенками, исчез. Здесь царствовал один цвет – голубой. Лодка моя волшебно катилась по этому гладкому, кристальному озеру, затаенному внутри горы. Высокие стены, великолепный купол сооружен из груды скал и покрыт причудливыми арабесками сталактитов. Сноп дневного света вторгается в единственное отверстие со стороны моря и, проникая сквозь волны, как сквозь призму, окрашивает все лазурью. Скалистые стены, прозрачная вода, песок на дне и сталактиты на сводах – всё здесь небесно-голубого цвета. Эта синева так нежна, что кажется, как будто на все наброшена дымка серебристого газа. Не это ли сапфирная раковина неаполитанской сирены?… При каждом ударе весла на поверхность воды выбегали мириады серебристых пузырьков; каждая капля, упадавшая вглубь, казалась жемчужным зерном. В этом волшебном тереме ни лодка, ни человеческие фигуры не отбрасывают от себя тени… Этот единственный в мире грот напоминает о тех подводных теремах, где, по воле поэтов, обитают морские нимфы, убирающие свои зеленые косы водяными растениями и перлами. Здесь видна далее площадка, где должно быть место для трона сладострастной богини, избравшей это очарованное озеро своей купальней. Но до сих пор живописцы, пытавшиеся изобразить этот прелестный феномен на полотне, слишком неумеренно тратили лазурь. Лазурный грот не исключительно лазурен. Своды являются зеленоватыми, как будто на них падает свет лампы, проникающий сквозь сосуд с жидкостью купороса. Если долго и внимательно всматриваться, опрокинутые пирамиды сталактитов кажутся почти красноватыми, а задняя часть грота принимает бледный мутно-розовый оттенок.

В. Д. Яковлев. Италия. Письма из Венеции, Рима и Неаполя (1847). СПб., 1855, с. 100–110.

У входа в Лазурный грот (фото начала XX в.).

С. Глаголь

1900

Но вот и Капри, и голубой грот. Осмотр его доведен до необычайной простоты. Вокруг парохода десятка два лодок. Торопливо пароход ссаживает на каждую лодку по два-три пассажира, лодка приближается к отвесной скале и крошечному в ней окошечку, не выше двух аршин над водою, и очень ловко ныряет в это отверстие. За первой лодкой – вторая, третья и так вся флотилия. Но впечатление в гроте действительно необыкновенное, совсем какое-то фееричное и сразу переносящее вас точно на сцену какого-то удивительного театра. Грот точно освещен сильным голубым бенгальскими огнем, зажженным где-то там, на дне моря… На фоне скал, точно затянутых голубоватым туманом, лодка и фигуры гребцов кажутся почти черным силуэтом, а под ними точно не вода, а какой-то расплавленный самосветящийся сапфир. Но повернитесь в другую сторону и смотрите от входа в глубь грота, и перед вами новый эффект. Стены грота почти черные, и на фоне их лишь с трудом различаешь контуры лодки и сероватые пятна дамских соломенных шляп и белых костюмов. Внизу вода густого синего цвета, точно синие чернила, но зато все, погруженное в воду, – киль лодки, лопасть весла, шаловливая дамская ручка или стрелой проносящаяся рыбка, – все это, отражая от своей поверхности свет, пронизывающий воду, искрится серебром и горит каким-то странным фосфорическим блеском.

С. Глаголь. На юг. Из летней поездки в Константинополь, Афины, Неаполь, Рим и Венецию. М., 1900, с. 184–186.

Путешественники в Лазурном гроте (литография 1840-х гг.).

В. Розанов

1901

Но куда же мы плывем и что такое делается вообще?… Кормщик быстро греб и направлял нас к каменной стене Капри; оказалось, что в одном месте ее углов, зубцов и выступов есть совершенно невидимое с парохода отверстие, похожее на устье русской деревенской кухонной печи, едва ли выше его и только шире. «Пожалуйста, лягте, лягте совсем на дно лодки и не поднимайте головы». В ту же секунду, сняв весла, он положил их внутрь лодки и сам тоже лег в корме ее лицом кверху; на момент сделалось темнее, совсем темно, послышался шум, лодочник схватился руками за какую-то веревку, и лодка, прежде плывшая, пошла теперь по этой веревке, немилосердно стукаясь одним боком о камень. Возня и темнота продолжалась около 2-3 минут. «Кончено. Встаньте. Встаньте, и садитесь на скамейку, и смотрите», – сказал итальянец. Мы были в Лазоревом гроте. Стена Капри в этом месте выбегает из моря вертикально на огромную высь, но над самою водою и в воде в ней есть как бы дупло орешка или, еще лучше, отверстие осиного гнезда, в которое мы и вплыли. Оно до того мало, что пассажиру лодки нужно лечь на дно и не высовывать головы, иначе он разобьется или, по крайней мере, ушибется больно о гранитные зубцы потолка этой щели. Мало этого, так как вода залива в самую тихую погоду здесь опускается и подымается, но, к счастью, медленными и сильными подъемами, то горлышко грота совершенно наполняется водою, или почти совершенно, то дает просвет немного более толщины лодки величиною. В эту-то минуту, когда вода опустилась, лодочник хватается за протянутый около стены канат и, быстро перебирая руками, перетягивает лодку на ту сторону горла. Там, где оно кончилось, начинается каменная грудь, большой выем, пещера, легкие залы, что угодно – самого фантастического и прекрасного вида, какой можно себе представить… Твердые контуры чего бы то ни было устранены (недостаток света), все мягко, ибо все неясно. От этой неясности все воздушно, облакообразно. Вода, лодка, пещера, потолок не разделяются один от другого, потеряли границу, как птицы, реющие в облаке, как бы несут на крыльях клоки тумана и сами делаются похожи на части облака. Так здесь – лазурь и в ней тени, тень вашего спутника в лодке, тень – вы, тень – другие лодки… Была ночь, ибо дневной свет (наружный) был совершенно отрезан и уничтожен; пещера светилась своим светом, исходящим из ее стен, из ее потолка, но особенно из воды… Таким образом, не только предметы потеряли тяжесть, стали воздушными, но, казалось, они получили способность светить, фосфоресцировать, лить из себя лучи. И какие это были лучи! Грот сверкал и переливался лазурью… «Если бы здесь остаться. Еще лучше – жить!»

В. В. Розанов. Итальянские впечатления. Помпеи (1901) // Среди художников. М.,1994, с. 91–93.

М. Горький

1906

Голубой грот. Это воистину сказка, но ее часто рассказывают глупцы и пошляки, а потому она не очень увлекает. Но здесь есть Зеленый грот, и это изваянная музыка Грига…

Письмо Л. Н. Андрееву 5 ноября 1906 г.

М. Осоргин

1910-е

С рыбаком Чечилло, презирая бурю, мы поехали в последний раз взглянуть, как заливает море знаменитый Голубой грот… Сквозь узкую, на минуту открывшуюся щель мы проникли внутрь грота. И влились в волшебную лазурь, и вспоминали, как годом раньше, в компании еще пары любопытных, едва не оплатили ценой жизни дерзкое желание видеть грот в большую бурю. Море не приняло нас и вернуло земле. Чечилло геройски спасал нас – и спас. А может быть, всех нас спасла раскрашенная Мадонна на скале над гротом. Мадонна стоит над входом в грот, в углубленной нише высочайшей отвесной скалы. Насколько помню – она раскрашена; отчетливо же помню только желтые полукруги под ее глазами. Когда я вынырнул из воронки воды, затянувшей меня до дна, и поймал скользившее по волнам весло, Мадонна смотрела с испугом и вся склонилась над морем… Но когда, годом позже, я ласково и благодарно посмотрел на раскрашенную и попорченную непросыхающей соленой влагой куклу, она притворилась, что никогда не оживала и что глаза ее всегда были тупы и безучастны. Чечилло, как моряк, – искренний католик; и я не осмелился поделиться с ним мыслью: «Божество делается божеством тогда, когда мы его очеловечиваем»…

М.Осоргин. Caprenze ‹Каприйское› // Сивцев Вражек. М., 1999, с. 347–350.)