Текст книги "Знаменитые русские о Неаполе"

Владимир Дмитриевич Яковлев

Владимир Дмитриевич Яковлев (1817, Санкт-Петербург – 3.11.1884, Санкт-Петербург) – поэт, переводчик, путешественник, мемуарист. Недолго обучался в Императорской академии художеств, потом в Петербургском педагогическом институте. Преподавал в приходских училищах, работал журнальным корректором, печатал стихи и рассказы в духе романтизма. Кумиром его юности, как он признавался, был Сальватор Роза – неаполитанский художник, поэт и актер, философ и бунтарь по натуре. Яковлев – сам бедный поэт, болезненный и почти неизвестный, часто повторял про себя популярное в 1830-е гг. стихотворение одного из столпов русского романтизма, учителя Жуковского, Семена Раича «Жалобы Сальватора Розы»:

 
Что за жизнь? Ни на миг я не знаю покою
И не ведаю, где приклонить мне главу.
Знать, забыла судьба, что я в мире живу
И что плотью, как все, облечён я земною.
 
 
Я родился на свет, чтоб терзаться, страдать,
И трудиться весь век, и награды не ждать
За труды и за скорбь от людей и от неба,
И по дням проводить без насущного хлеба…
 

Но в конце 1846 г. случилось чудо: о Яковлеве узнал сам наследник русского престола, великий князь Александр Николаевич: у его супруги, великой княгини Марии Александровны, жена Яковлева до замужества служила любимой камер-девушкой. Сама А. И. Яковлева, дочь Иоганна Утермарка, изобретателя новейшей «голландской печи», обогревавшей пол-России, выпускница Елизаветинского института благородных девиц – тоже человек интересный. Посвятившая жизнь семье, она после смерти мужа написала мемуары «Воспоминания бывшей камер-юнгферы императрицы Марии Александровны», опубликованные в 1888 г. в нескольких номерах «Исторического вестника». Как бы там ни было, Наследник-цесаревич Александр, сам воспитанник Жуковского и любитель романтической поэзии, пожаловал тогда молодому мужу придворной любимицы большую сумму – пять тысяч рублей серебром для лечения за границей. В. Д. Яковлев использовал эти деньги для поездки в Италию летом 1847 г., о которой оставил подробные мемуары.

В своем большом итальянском путешествии (он посетил Венецию, Флоренцию, Рим, Ливорно, Пизу, Геную, Милан) Яковлев почти месяц провел на берегах Неаполитанского залива, воспетого Сальватором Розой. Он приехал в Неаполь из Рима в конце июля 1847 г. и поселился в престижном «Hotel de Russie», платя за комнату с видом на залив 4 неаполитанских серебряных карлина в сутки. С балкона был отлично виден Везувий:

«Когда я приехал в Неаполь, Везувий дремал. Днем, над ним лениво клубился дымок, белый, как страусовое перо; ночью, когда море исчезало под темною синевою сумрака, и у подножия горы, вдоль берега, засвечивались огоньки, вулкан по временам выкатывал из своего жерла багровую звезду пламени, которая, блеснув на вершине, быстро потухала. Эти грозные огненные вздохи под небесами, и эти мирные вечерние огоньки внизу; сонный залив, и шумный, суетящийся, осыпанный газовыми огнями Неаполь – все это сливалось в магическую картину, от которой невозможно отвесть глаза…»

Везувий производил на Яковлева завораживающее впечатление:

«Плыву ли я в алой барке по заливу, или брожу по мертвым улицам Помпеи; любуюсь ли тарантеллой на террасе дома или отдыхаю под пальмой на Капо-ди-Монте, глаза мои не расстаются с Везувием. Всюду – и между разрозненными колоннами разрушенных храмов, и в глубине аллей, обвитых виноградными гирляндами, – на голубом фоне неба рисуется он, как грозный дух тьмы, посреди светлого, улыбающегося эдема».

Через несколько дней началось извержение, и сотни путешественников – и среди них Яковлев – отправились к вулкану, чтобы посмотреть на редкое зрелище. (Описание ночного восхождения на Везувий, как и некоторые другие неаполитанские зарисовки Яковлева – о Помпеях, острове Капри, Лазурном гроте – публикуются во второй части настоящей книги).

За месяц Яковлев обошел пешком многие заповедные уголки неаполитанского побережья:

«Я редко спрашиваю дорогу: хотя часто заблуждаюсь, зато вижу много оригинального. Доверившись проводнику, рискуете видеть только то, что он считает достопримечательным. А опытом дознано, что такому существу достопримечательнее серебряного пиастра кажется только одно: золотой империал. Я стараюсь, по возможности, уклоняться от больших дорог: только таким способом и можно поближе познакомиться с этой прекрасною землею и с ее народом, который так часто бывал оклеветан путешественниками, имевшими дело единственно с трактирной челядью и чичеронами (проводниками. – А. К.). Аристократическое путешествие из миланских гостиных во флорентийские, римские и неаполитанские гостиные – также не дает вам почти никакого понятия о национальном характере, об особенностях и предрассудках каждого племени: в европейских гостиных господствует род внешнего космополитизма, который называется хорошим тоном; с законами его сообразуются все столицы цивилизации. Национальные предания сохраняются неприкосновенно только в той части населения, которая называется „народом“. Хотите узнать степень его довольства или бедствования, – хотите видеть все то, о чем путешественники обыкновенно умалчивают, – вмешайтесь в толпу, поживите жизнью народной массы».

Побывал Яковлев и в Кастелламаре, где жил в «Albergo Imperiale»:

«Мне пришлось довольствоваться комнатою, расписанною фресками, которые хотя и не принадлежат гениальной кисти, однако ж несравненно приятнее для глаз, чем наши однообразные бумажные обои. Комната моя в бельэтаже, но из нее я непосредственно выхожу в сад: каменный пол здесь в уровень с садовой дорожкой, потому что сад разведен на холме, к которому прилегает дом задним фасом».

В Сорренто обе главные гостиницы – «Сирена» и «Дом Тасса» – были, как обычно в летний сезон, переполнены англичанами, и Яковлев жил в скромном отеле «Черный Орел» – «на одной из главных здешних улиц, шагов в пять шириною». Несколько дней Яковлев прожил и на острове Капри:

«Скромная локанда, в которой я поселился, окружена, точно дворец, виноградниками, лиловыми горами и яхонтовым морем. Рыба из этих магических волн удовлетворявшая прихотливому нёбу Лукулла, может похвалиться блистательнейшею генеалогией. За обедом подали мне мурену, такой ослепительной белизны, что не оставалось ни малейшей возможности сомневаться в прямом происхождении ее от тех мурен, которых античные гастрономы откармливали мясом своих илотов».

В путешествиях по неаполитанским берегам Яковлеву не давала покоя загадка гения Сальватора Розы и других итальянских талантов, родившихся в этих местах:

«Эта щедрая почва производит немало поэтов и импровизаторов; ясность здешнего неба сообщается и душе, как будто эта улыбающаяся природа приучает смотреть на жизнь с улыбкою и равнодушием. Можно подумать, что все эти сонеты, канцоны и импровизации созданы посреди восточного покоя, где в продолжение целых столетий, не слышно ничего, кроме шелеста пальмовых листьев да шума морских волн. Я сам уже чувствовал на себе влияние этого магического неба. Я сидел на обломке скалы, как очарованный. Человек не создан жить наедине с горами, с морем, с цветами; но с таким морем, с такими живописными утесами, посреди этой неотцветающей растительности, мне казалось, я мог бы прожить целые годы».

Досаждали русскому путешественнику разве что местные «продавцы антиков»:

«Толпа босоногих зевак в красных шерстяных колпаках, с обнаженными до плеч руками, окружила меня и рассматривала как невидаль. Иностранец для нищих здесь тоже, что сахарная приманка для мух. Но тут нищенство действовало по правилам коммерции. Каждый предлагал мне купить что-нибудь: черепок какой-то глиняной вазы, обломок капителя или просто кусочки мраморных мозаик, найденные где-нибудь в разрушенном храме или в разоренной гробнице. Остроумнейшие, с таинственной улыбкой, предлагали мне бронзовых Приапов, весьма удачно подделанных. В Неаполе существуют фабрики для изделия древностей. Эти заведения поддерживаются в цветущем состоянии примерным усердием британских антиквариев-туристов. Поглядев на все эти вещицы, я отдал должную справедливость искусству, с каким они подделаны. Продавцы обиделись; поглядели на меня с улыбкой сожаления, как на сущего невежду в археологии, или как на человека, добровольно отказывающегося от возможности приобресть сокровища – за бесценок».

Как-то вечером Яковлеву довелось подглядеть «чисто национальную картинку», ставшую одним из украшений его итальянских мемуаров – «сцену публичного насыщения макаронами» неаполитанскими lazzaroni (бедняками):

«Костры лавровых сучьев пылают на мостовой под глубокими котлами, у которых суетятся женщины, напоминающие макбетовских ведьм. Шумные толпы уличных гастрономов уже собрались. Голодные рыболовы, возвратившиеся с моря, утомленные носильщики, пересчитавшие в девятый раз все заработанные в продолжение дня карлины, и наконец, знаменитые ладзароны, умевшие добыть себе несколько гранов, отворяя и затворяя дверцы экипажей, или помогая причалить к берегу лодку, или, наконец, выканючить у иностранца подачку за носку зонтика или за указание улицы, – все собираются вокруг заветного котла и заглядывают в него с невыразимым вожделением. Один запах макарон заставляет многих хохотать и прыгать от радости. Зажиточные гости приносят с собой приличные миски и плошки; но ладзароны приходят с пустыми руками. Ладзарон никогда и ни в чем не затрудняется. Улыбаясь снимает он свой коричневый шерстяной колпак с нечесаной отроду головы, тряхнет им раза два об руку, или просто в шутку выколотит его об голову соседа, и, подавая один гран, велит наложить в колпак вкуснейших макарон с подливкой. Почувствовав себя владельцем этого сокровища, он воодушевляется; потом, закинув назад голову донельзя, загребает левой пятернею горсть макарон, поднимает их высоко над опрокинутым лицом и, потряхивая рукою, спускает эти белые, влажные нити в свой широко разинутый рот. Если макароны очень вкусны, то бедняк, глотая их, перепрыгивает с ноги на ногу. Трапеза кончена; ладзарон утирается рукавом своей рубахи, или тем, что от нее остается на его плечах, стирает излишек жиру с колпака о свои ноги, и снова плотно надевает его на курчавую голову. Потом, он отходит в сторону и ложится на гладкие плиты лавы, нагретые на всю ночь солнцем, и, обратив лицо к звездам, сладко засыпает, в твердом убеждении, что прохожие с должным вниманием перешагнут через спящего».

Неаполитанские lazzaroni. Рисунок середины xix в.

Записки об итальянском путешествии 1847 г. сделали В. Д. Яковлева известным в литературных кругах: путевые очерки публиковались в «Библиотеке для чтения», «Отечественных записках», «Русском слове», «Светоче», «Сыне отечества». Н. А. Некрасов уговорил автора напечатать ряд очерков в «Современнике». В 1855 г. книга В. Д. Яковлева «Италия. Письма из Венеции, Рима и Неаполя» вышла отдельным изданием – как раз в год вступления на престол Александра II, благородству и щедрости которого была в большой степени обязана.

В 1860 г. Владимир Дмитриевич Яковлев всерьез заболел, вскоре ослеп и слег в постель, с которой не вставал двадцать четыре года, до самой своей смерти в 1884 г., живя на пенсию от Общества пособия бедным писателям. Что-то есть в судьбе этого литератора и путешественника, что подтверждает смысл известной итальянской поговорки: «Увидеть Неаполь – и умереть…»

Приложение

В. Д. Яковлев Капри. Дворец Тиверия

На Капрее сохранилось множество воспоминаний о Тиверии. Развалины его дворца видны издали на вершине утеса над морем. Излучинами горной тропы, пробитой в массах скал, поднялся к разрушенному дворцу кесаря. От мраморных террас, одевавших всю вершину горы, остались одни зеленеющие уступы. Нагие, обобранные стены этой античной виллы увешаны фестонами плюща и дикого виноградника. На сугробах древнего мусора раскинулись широкие листья алоэ. Природа здесь единственная преемница кесаря… Оглянувшись, я мог окинуть взором весь этот знаменитый остров, загроможденный гигантскими желтоватыми скалами, до половины одетыми самою яркою, самою богатою зеленью. Полагают, что в день помпейской катастрофы, Везувий не пощадил и великолепной растительности Капреи. Мирты, виноград, индийская фига, маслины – все это возродилось из пепла; но кедровые рощи, покрывшие капрейские горы, погибли невозвратно. Память о них сохранилась только в истории… Долго у порога тивериева дворца сидел я на обломке мраморного архитрава. Не знаю, что сильнее волновало мою душу – исторические воспоминания, или дивная красота Средиземного моря. Я бросил обломок мрамора в море. Секунд через пятьдесят долетел до моего слуха шум расступившихся волн. Это была тарпейская скала, с которой, по мановению кесаря, низвергались в бездну римские всадники и рабы, вакханки и жрицы Весты. От знаменитого капрейского дворца уцелели всего две-три храмины, в которых вместо плафона синеет небо. Мрамор, колонны, статуи – все исчезло. Кирпичные полуобрушенные стены богато одеты мхом и цветками. В этих пустынных тайниках я шагал по колено в колючих травах и кустах полыни. Один только мраморный мозаичный пол сохранился на месте в продолжении осьмнадцати веков для того, чтобы подтвердить сказания о царствовавшем здесь великолепии… Когда римляне развратились, им стало тягостно суровое величие Рима. Портики форума были забыты для тесных эротических убежищ, лавровые венки променены на венки из плюща и виноградных листьев. Воины, превратившись в сибаритов, искали природы, которая пламеннее вакханки возбуждала бы неистовые страсти. Вино, с примесью ароматов, оставлено было на долю женщин: кровь оказывалась несравненно хмельнее. Они жаждали сладострастия, смешанного с ужасом… Живым комментарием Вергилия остался весь этот роскошный берег, от Помпеи до Сорренто, где земля, море и небо поныне сохранили красоту мифологическую. Здесь, посреди этой природы, расстравляющей все страсти. Римляне чудовищными вакханалиями отпраздновали последние дни паганизма. Под этим небом дана валтасаровская оргия древнего Рима, – выпита последняя амфора фалернского, пропета последняя элегия Проперция, замер последний языческий поцелуй… На Капрее надо читать Светония. Колоссальные сумасбродства его героев становятся немножко понятнее под этим пламенным небом. Я вижу, почему в последние годы своей жизни Тиверий удалился на Капрею…

В. Д. Яковлев. Италия. Письма из Венеции, Рима и Неаполя (1847). СПб., 1855, с. 85–88.

Остров Капри. На развалинах дворца Тиберия (фото 1880-х гг.).

Александр Иванович Герцен

Александр Иванович Герцен (6.04.1812, Москва – 21.01.1870, Париж) – писатель, философ, публицист, общественный деятель. Внебрачный сын богатого помещика Ивана Александровича Яковлева и немки Луизы Гааг, которую отец Герцена, возвращаясь после многолетнего путешествия по Европе, взял с собою в Москву. В 1833 г. А. И. Герцен окончил Московский университет со степенью кандидата и серебряной медалью. В следующем году был арестован за участие в студенческих кружках; ссылку отбывал в Перми, Вятке, Владимире, Новгороде. В 1842-1847 гг. жил в Москве; с 1847 г. – в эмиграции.

О первом путешествии Герцена в Италию в конце 1847 – начале 1848 г. известно достаточно много благодаря его знаменитым «Письмам из Франции и Италии»:

«Я бежал из Франции, отыскивая покоя, солнца, изящных произведений и сколько-нибудь человеческой обстановки… И только что я поставил ногу на итальянскую землю, меня обняла другая среда, живая, энергическая, вливающая силу и здоровье. Я нравственно выздоровел, переступив границу Франции, я обязан Италии обновлением веры в свои силы и в силы других, многие упования снова воскресли в душе, я увидел одушевленные лица, слезы, я услышал горячие слова. Бесконечная благодарность судьбе за то, что я попал в Италию в такую торжественную минуту ее жизни, исполненную тем изящным величием, которое присуще всему итальянскому – дворцу и хижине, нарядной женщине и нищему в лохмотьях».

28 ноября 1847 г. Герцен приехал в Рим с матерью, женой Натальей Александровной (урожденной Захарьиной), сыновьями Сашей и Колей и дочерью Натальей (Татой) и поселился в квартире на третьем этаже на Via del Corso, 18. Имея рекомендательные письма, он в первые же дни познакомился в Риме с художником Александром Андреевичем Ивановым, работавшим над «Явлением Христа народу»; в те дни они много спорили о недавно вышедшей «Переписке Гоголя», которую Герцен категорически не принял. Иванов немедленно информировал о состоявшемся споре самого Гоголя, находившегося тогда в Неаполе. Тот достаточно быстро ответил:

«Герцена я не знаю, но слышал, что он благородный и умный человек, хотя, говорят, чересчур верит в благодатность нынешних европейских прогрессов и потому враг всякой русской старины и коренных обычаев…»

В середине декабря 1847 г. в Рим приехал близкий друг Герцена Алексей Алексеевич Тучков (генерал, бывший участник тайных декабристских обществ) с женой Натальей Аполлоновной и двумя дочерьми – Еленой и Натальей (будущей женой Н.А.Огарева, а потом Герцена). В течение нескольких последующих недель (в Риме, а затем и в Неаполе) Герцены и Тучковы были неразлучны.

В начале февраля 1848 г., в связи с народным брожением в Неаполе и во всем Королевстве Обеих Сицилий, в папском Риме также начинаются массовые манифестации. Герцены и Тучковы участвуют в революционных шествиях, регулярно посещают передовые кружки. Наталья Александровна Герцен позднее писала Т.Н. Грановскому о тех неделях:

«Лучшее время было в Италии… сколько любви, сколько надежд!.. Все существо кипело деятельностью, в комнате делалось неловким оставаться, мы были дома на улице. Там встречались все, как родные братья».

Вскоре Герцен решает «посмотреть своими глазами на Неаполь в революции, на Неаполь не только изящный, но и свободный…». Он визирует паспорта в русском посольстве, в министерстве полиции Папской области и в посольстве Королевства Обеих Сицилий и 17 февраля 1848 г. с женой, сыном Сашей и Тучковыми отправляется почтовыми дилижансами в Неаполь. Наталья Алексеевна Тучкова-Огарева впоследствии вспоминала:

«Никогда не забуду этой поездки, так мне было хорошо тогда! Мы ехали в дилижансе; я сидела в купе с Натальею Александровной и с маленьким Сашей. Александр Иванович часто подходил к нам на станциях с разными вопросами: не хотим ли поесть чего-нибудь, или попробовать местного кисленького вина, или выйти походить, пока перепрягают лошадей. Ночи были лунные; мы выходили иногда полюбоваться великолепным видом на море».

18 февраля вечером Герцены и Тучковы приехали в Неаполь и остановились в одном из отелей на набережной Кьяйя:

«Вместо окна в каждой комнате была стеклянная дверь, выходившая на маленький балкон с видом на море; вдали краснел огонек и виднелась темная струйка дыма на Везувии. Не знаю, может ли кто-нибудь увидеть равнодушно Неаполь в первый раз в жизни? На нас всех он произвел сильное впечатление; в природе и на душе было так хорошо, что мы вдруг стали необыкновенно веселы, более того – даже счастливы, несмотря на нашу страшную усталость».

(Из воспоминаний Н. А. Тучковой-Огаревой.)

В Неаполе был тогда самый разгар карнавала. 19 февраля Герцены и Тучковы побывали в театре San Carlo на опере Дж. Верди «Аттила»: гимн в честь короля Фердинанда II был встречен характерным молчанием зала. На следующее утро ездили в Сорренто, откуда потом плавали на лодке на остров Капри.

Н.А. Тучкова-Огарева: «Из Неаполя мы ездили в Сорренто; дорога туда, Сорренто и его окрестности прелестны. В Сорренто нам посоветовали съездить в „Лазуревый грот“ ‹на Капри›, говорили, что до него недалеко, однако это неправда: мы наняли большую лодку с шестью гребцами, и нам пришлось плыть до грота шесть часов в открытом море, в этот день далеко не покойном».

22 февраля Герцены и Тучковы вместе ездили в Помпеи; поднимались на Везувий:

«Как все путешественники, мы поднимались на Везувий частью на ослах, частью пешком. Везувий представлял в то время вид огненной реки, что было необыкновенно красиво: некоторые из нас прожгли сапоги, ступая на горячую лаву…»

(Из воспоминаний Н. А. Тучковой-Огаревой.)

23 февраля Герцен узнает о подписании неаполитанским королем Фердинандом II Конституции и присоединяется к демонстрации к королевскому дворцу. В тот же день он наблюдает за освобождением политзаключенных и торжественной встречей их на улицах Неаполя. Герцен вспоминал о тех днях:

«Жизнь, которая распространилась в Неаполе после конституции, нельзя себе представить. Толедо кишит народом с утра до ночи… Все шумят и веселятся; клубы дают обеды и праздники – никто не боится сбирров ‹агентов полиции›. Представьте себе оргию, в которой участвует целый город; это была политическая Walpurgisnacht ‹Вальпургиева ночь›… Люди с восторгом в глазах, с разгоревшимся лицом, со слезами бросались друг другу в объятия, незнакомые останавливали незнакомых и поздравляли».

В те же дни, на фоне всех этих исторических событий, с Герценом происходит в Неаполе трагикомический эпизод – на одном из многолюдных митингов у него выкрали бумажник («портфель») со всеми деньгами и документами:

«Раз возвращаясь домой, я не нашел портфель, в нем были ломбардные билеты, векселя, кредитивное письмо, и к тому же мой пасс ‹паспорт›,–словом, все мое состояние. Что было делать! Я бросился к Ротшильду, к графу Феррети, двоюродному брату Пия IX, к которому имел рекомендательное письмо. Феррети ничего не сделал, только нюхал как-то не по-людски и очень противно табак. Ротшильд велел написать рекомендательное письмо к префекту графу Тофано. Отправляясь к нему, я встретил Спини, редактора „Эпохи“. Спини предложил прежде префекта идти к Микеле Вальпузо, это был революционный начальник неаполитанской черни… Вальпузо сказал, что „если портфель цел и в Неаполе, то его доставят“, и советовал, между прочим, объявить афишами, что я даю сто скудов тому, кто найдет потерянный портфель. На слово „потерянный“ он особенно налегал, говоря, что если будет сказано „украденный“, то его никто не принесет».

Прошло совсем немного времени, и к русскому посольству явился молодой, характерного вида неаполитанец и вернул бумажник Герцена:

«Человек был совершенно нагой, и только на плече болтался клок паруса. Это был худой, оливкового цвета, породистый лаццарони, лет 17, с плоским лбом, с хищными зубами, весь из мускулов, весь обожженный солнцем… Когда я ему дал сто скуди серебром, он не знал, куда их деть, у него не было ни кармана, ни тряпки…»

Через несколько дней в Неаполь пришло известие о революции во Франции, свергнувшей Луи-Филиппа и провозгласившей республику. 12 февраля Герцен уехал из Неаполя, через день был в Риме, а оттуда выехал в Париж через Чивитавеккья, Ливорно и Марсель. Позднее, в «Былом и думах», Герцен написал:

«Я ехал из Италии влюбленный в нее, мне было жаль ее – там встретил я не только великие события, но и первых симпатичных мне людей…»

Революционные события в Италии увлекли впоследствии старшего сына Герцена – Александра: в 1859 г. он решил осуществить свою детскую мечту и примкнуть к Джузеппе Гарибальди, воевавшему тогда под Неаполем. Герцен-отец поддержал намерение сына и обратился к своему другу – итальянскому революционеру Саффи. Тот ответил:

«Завтра я отправляюсь в Неаполь по приглашению самого Гарибальди… Я передам ему о намерении Вашего сына… Уверен, что Гарибальди будет очень рад принять его…»

Александр Герцен-младший не успел примкнуть к Гарибальди – под натиском революционных войск монархия Бурбонов в Неаполитанском королевстве быстро пала. Через некоторое время Гарибальди передал власть в Неаполе сардинскому королю Виктору Эммануилу. А. И. Герцен в те дни с горечью писал:

«Он с горстью людей победил армию, освободил целую страну и был отпущен из нее, как отпускают ямщика, когда он довез до станции».

Следующий приезд А. И. Герцена в Неаполь относится к осени 1863 г. Годом раньше его дочери Наталья и Ольга вместе с воспитательницей Мальвидой Мейзенбуг уехали из Лондона в Италию; поселились в Неаполе, а летние месяцы проводили на острове Капри. В конце сентября 1863 г. Герцен, находившийся под пристальным вниманием полиции разных стран, решил ехать в Италию «инкогнито» – навестить детей, а заодно проверить возможность перевода в один из итальянских городов Вольной русской типографии. Из Англии он с сыном Николаем через Париж, Женеву, Ниццу и Геную приехал в Ливорно, где они сели на пароход «Aunis», следовавший до Неаполя с промежуточной стоянкой в Чивитавеккья (там Герцен не стал сходить на берег, так как опасался ареста полицией Папской области). Рано утром 14 октября 1863 г. Герцен с сыном приплыли в Неаполь (см. Приложение).

В Неаполе Герцен остановился в «Hotel Washington» на набережной Кьяйя. Известно, что в те дни он вместе с сыном, дочерьми и М.Мейзенбуг осматривал город (где не был пятнадцать лет), побывал в Геркулануме и Помпеях, снова поднимался на Везувий. Договорившись о переезде дочерей во Флоренцию, он выехал 25 октября пароходом из Неаполя в Ливорно. (Именно тогда на пароходе произошла его знаменитая встреча с Ф. М. Достоевским, путешествовавшим по Европе с А. П. Сусловой.)

Уже во Флоренции А. И. Герцен принял окончательное решение не переносить центр русской революционной эмиграции в Италию (в конце концов он остановился на варианте Женевы). Впоследствии он еще не раз будет посещать Северную Италию (где во Флоренции долго жили две его дочери и сын Александр), но в Неаполе А. И. Герцен больше не был.

Приложение

А. И. Герцен

Возвращение в Неаполь

Ну вот я и на Кьяйе, и потухнувший Везувий передо мной, и синее небо, и синее море… Опять увидал я своими глазами романскую половину старого мира, проверил ее еще раз от Кале до Неаполя – и с тем же тяжелым чувством, с которым я посещал Лондон, гляжу на Сен-Эльм и Капри… Когда наш пароход при восхождении солнца тихо и плавно огибал мыс Мизен и вслед за Искьей и Прочидой открывалась вся дуга от Позилиппо до Сорренто, все присмирело на палубе. Все с умилением молилось этому великому преображению земли, воды и воздуха. Но с городом я далеко не так светло встретился, как пятнадцать лет тому назад. Кто из нас изменился – не знаю. Вероятно, оба. Судьбы Неаполя были тяжелы, пока мы не видались. От баррикад на улице Толедо в 1848 г. и бойни, которой Фердинанд II окончил конституционную эру своего правления, до вошествия Гарибальди со своими ополченцами жизнь Неаполя, шумливая, суетливая, но несильная и пустая, была подавлена, забита и еще больше обращена на бессмысленный толок и ежедневные дрязги… Нечего дивиться, что Неаполь, по большей части скверно построенный, старел, чернел и совсем осунулся в последние годы. Где тут было думать об улучшениях и о комфорте! Он жил все это время в вечной тревоге, боясь явного правительства короля и тайного – каморристов; откупаясь от обоих, боясь полиции и революционеров, боясь светской и духовной цензуры, запертый на ключ от всего мира, он рад был, что его сколько-нибудь оставляют в покое. Следы того, что было, остались; в Неаполе нет никакой умственной деятельности, книжные лавки бедны книгами, кафе – газетами; в кабинете для чтения на Толедо нет книг, да нет и журналов; хозяин извиняется тем, что иностранцев еще мало, а неаполитанцы не читают.

А. И. Герцен. С континента. Письмо из Неаполя // Сочинения в 30 тт. M., 1959, т. 17, с. 279–282.