Текст книги "Знаменитые русские о Неаполе"

Панорама Неаполя

С. Щедрин

1819

Неаполь, смотря на оный с какой-нибудь горы, иностранцу покажется городом разоренным, ибо все дома без кровель и точно те домики, которые дети строят из карт. Город чрезвычайно обширен, и местоположение самое привлекательное, но нет никакого пренсипального ‹главного› строения, как то имеют другие итальянские города, которые как бы покрывают собой город и останавливают глаз зрителя, от чего более делается впечатления и предметы живо остаются в памяти, – но зато отличается шумом, и не мудрено: город сей из многолюднейших в Европе и, сверх того, наполнен итальянцами, народом, который имеет две крайности: или кричит во все горло, или показывает жестами.

С. Щедрин. Письма из Италии. М.; Л., 1932, с. 115–116.

Н. Гоголь

1838

Вид Неаполя, как Вы, я думаю, знаете из описаний и рассказов, удивительный. Передо мною море, голубое, как небо, лиловые и розовые горы с городами вокруг него. Передо мною Везувий. Он теперь выбрасывает пламя и дым. Спектакль удивительный! Вообразите себе огромнейший фейерверк, который не перестает ни на минуту. Давно уже он не выбрасывал столько огня и дыма. Ожидают извержения. Громы, выстрелы и летящие из глубины его раскаленные красные камни, все это – прелесть! Еще четыре дня назад можно было подыматься на самую его вершину и смотреть в его ужасное отверстие. Теперь нельзя. Доходят только до половины; далее чувствуется слишком большой жар и опасно от летящих камней. Место, где я живу, в сорока верстах от него в расстоянии. Но он совершенно кажется близок, и кажется, к нему нет и двух верст. Это происходит от воздуха, который так здесь чист и тонок, что все совершенно видно вдали. Небо здесь ясно и светло-голубого цвета, но такого яркого, что нельзя найти краски, чтобы нарисовать его. Все светло. Свет от солнца необыкновенный. Кажется, здесь совсем нет теней. Весь Неаполь и все города, которые попадаются в этой стороне Италии, без крыш. Дома вам покажутся или недостроенными, или погоревшими. Вместо крыши гладкая платформа, на которой по вечерам здесь имеют обыкновение сидеть, наслаждаясь видом залива, Везувия, неба и удивительных окрестностей.

Письмо матери 30 июля 1838 г.

В. Яковлев

1847

Везувию дана самая видная роль во всех здешних пейзажах. Перспектива многих улиц Неаполя замыкается этим вечно дымящимся исполином; плыву ли я в алой барке по заливу, или брожу по мертвым улицам Помпеи; любуюсь ли тарантеллой на террасе дома, или отдыхаю под пальмой на Капо-ди-Монте – глаза мои не расстаются с Везувием. Всюду – и между разрозненными колоннами разрушенных храмов, и в глубине аллей, обвитых виноградными гирляндами, – на голубом фоне неба рисуется он, со своим дымом, как грозный дух тьмы, посереди светлого, улыбающегося эдема… Первого августа подземные огни работали деятельнее, чем обыкновенно. Густые клубы серого дыма вырывались из жерла и длинной цепью стлались над «кратером». Неаполитанцы называют так свой залив. Вечером, когда солнце готово было опуститься за величественные скалы Искьи, над заливом, с вершины Везувия на лиловые холмы Сорренто, перекинута была гигантская арка дыма, золотимого вечерним светом. Можно было судить о работе вулкана за целый день; но так как огня днем не видно, то любопытные иностранцы не могли дождаться сумрака. Десятки Плиниев с борта французских кораблей поплыли в своих тулонских либурнах наблюдать извержение, то есть выпить несколько бутылок вулканического вина, которого запасы у пустынника на Везувии не переводятся. Я в свою очередь помчался в Портичи по via di ferro. Нигде в мире рельсы не разлеглись по более живописным местам: справа весело блещет яхонтовый залив, омывая амфитеатр белых, желтых, розовых домов Неаполя; слева холмы, покрытые гранатовыми, персиковыми деревьями, виллы, потопленные в зеленом море лимонных садов и виноградников; и над всем этим мрачный Везувий, меняющий свой цвет и утром, и в полдень, и вечером. При последнем вечернем освещении он был бархатисто-фиолетового цвета.

В. Д. Яковлев. Италия. Письма из Венеции, Рима и Неаполя (1847). СПб., 1855, с. 64–66.

Вид на Неаполитанский залив (фото середины xix в.).

А. Герцен

1863

Паскаль говорит, что если б у Клеопатры линия носа была другая, то судьбы древнего Рима были бы иные. Тут нет ничего удивительного. Шутка – линия носа! Линия вообще! Отнимите у Неаполя линию моря, линию гор, полукруг его залива, что же останется? Кишащее гнездо нравственной ничтожности и добродушного шутовства. Грязь, вонь, нестройные звуки, ослиный крик возчиков и самих ослов, крик и брань торговок, дребезжанье скверных экипажей и хлопанье бичей – рядом с совершенным умственным затишьем и с отсутствием всякого стремления выйти из него. А с ними, с этими линиями, будущность Неаполя обеспечена. С ними он будет во веки веков звать путника, и путник, откуда бы он ни шел, преклонится перед этими пределами красоты. Я смело говорю пределами; могут быть такие же красоты, могут быть иные, но лучше, изящнее, музыкальнее не могут быть.

А. И. Герцен. С континента. Письмо из Неаполя // Сочинения в 30 тт. М., 1959, т. 17.с. 280-281.

П. Муратов

1910-е

Неаполь никогда нельзя представить себе без классической панорамы гор и моря. Баснословная красота ее вошла глубокой чертой в народную душу. Нигде не увидишь столько людей, засмотревшихся на мир, сколько встречается их на Корсо Витторио Эммануэле, проложенном по склонам горы Сант-Эльмо, и на каждом повороте, открывающем безмерный вид на город, на Везувий и на залив. Этим видом неаполитанец гордится, как лучшим своим достоянием. Приезжий может явиться сюда с каким угодно предубеждением против «банальной» красоты неаполитанского пейзажа. Он непременно испытает дух захватывающую радость, когда увидит Неаполь от монастыря Сан-Мартино или виллы Бельведере на Вомеро. Линия берега, плавно убегающего к темным рощам Сорренто, тонкие очертания Капри и Искьи пробудят в душе его древнее, как свет, воспоминание о земном рае. Каким верным спутником жизни в Неаполе становится этот далекий очерк Капри! Проснувшись и подойдя к окну, видишь его тающим голубым облаком на горизонте. Он пропадает в полдень в ослепительно сияющем воздухе и вечером появляется снова, чтобы пылать багряно на закате и, густо лиловея, соединяться с ночью. Неаполитанцу дорог этот с детства знакомый силуэт, как дороги ему Кастель Сант-Эльмо, дым Везувия, скалы и гроты Позилиппо. Открывающиеся повсюду далекие виды приучили его считать своим все, что доступно взору. Можно быть парижанином и видеть окрестности Парижа только с воскресного пароходика. Но нет такого обездоленного житейскими благами неаполитанца, который не проходил бы десятки раз в году сквозь туннели Позилиппо, не бывал бы в Портичи, Торре дель Греко и даже Кастелламаре.

П. П. Муратов. Жизнь в Неаполе // Образы Италии. М., 1994, с. 319–320.)

Утро в Неаполе

Е. Баратынский

1844

Вот Неаполь! Я встаю рано. Спешу открыть окно и упиваюсь живительным воздухом…Вот проснулся город: на осле, в свежей зелени итальянского сена, испещренного малиновыми цветами, шажком едет неаполитанец полуголый, но в красной шапке; это не всадник, а блаженный. Лицо его весело и гордо. Он верует в свое солнце, которое никогда его не оставит без призрения.

Письмо Н. В. Путяте, май 1844 г.

П. Муратов

1910-е

Каждое утро приезжий просыпается здесь от звяканья бесчисленных колокольчиков. Это гонят по городу стада коз и коров. Зрелище малообычное, и нет ничего более курьезного, чем пастушеские сцены, разыгрывающиеся по соседству с фешенебельными отелями на Кьяйе. Коров и коз здесь доят прямо на мостовой; иногда можно наблюдать даже, как заплативший два сольди охотник до парного молока становится на колени и утоляет жажду, обходясь без всякого сосуда. Немного позднее по неаполитанским улицам проходят ослы, нагруженные всякими продуктами окрестных деревень. Они упорно карабкаются по лестницам и не скользят в уличной грязи; погонщики с озабоченными деревенскими лицами управляют ими, придерживая одной рукою ношу и другой крепко взявшись за корень хвоста. Торговля и жизнь начинаются на городских улицах. Крики продавцов и газетчиков разносятся далеко в изумительно чистом утреннем воздухе. Экипажи, управляемые искусными неаполитанскими кучерами, с хлопаньем бичей мчатся на Кьяйю и Санта-Лючию в поисках иностранцев, задумавших совершить загородную прогулку. Полуголые дети заводят свои шумные игры на белых от утреннего солнца ступенях какой-нибудь salita ‹лестницы›. В верхних окнах появляются черноволосые женщины. Они развешивают пестрое белье на канатах, перекинутых из дома в дом, или опускают на длинной веревке вниз корзину с мелкой монетой. Ожидающий на улице разносчик кладет туда свежие, пахнущие землей овощи, провожая корзину вверх выразительным жестом и крепкой любезностью. Ремесленники садятся за работу в полутемных и сырых подвалах. Солнечный воздух вливается туда в раскрытые настежь двери. Там, в золотистой полутени, едва различимы блестящие глаза и бронзовые тела младших учеников. Они поют неаполитанскую песенку, такую же простую, жалобную и украшенную лишь чувством природы, как сама их доля в этом мире.

П. П. Муратов. Жизнь в Неаполе // Образы Италии. М., 1994, С. 317–318.

Неаполитанская жизнь

С. Щедрин

1819

Вы сами себе представьте весь ералаш: берег уставлен стойками, где лазарони продают устрицы и прочие морские гадины, также и рыбу, тут же находится колодец с серной водой, трактиры, куда собираются ужинать только одно рыбное, и едят на открытом воздухе под моими окнами; тут же расставлены по бокам стулья для зрителей, множество народу наполняют сию часть города, сверх того дорога сия ведет в Королевский сад, стук и шум самый сильный начинается в 6 часов, в которое время только мимо проезжают и проходят, не останавливаясь; пешие прогуливаются в саду, а в экипажах ездят по берегу до 8 часов… Некоторые идут купаться в ванны, которые расставлены по берегу морскому, впереди их обыкновенно бегут кучи мальчишек, кувыркаясь и валяясь по земле и в грязи… В 10 часов садятся ужинать и часов до 12. Я смотрю с удовольствием, как они потчуют себя рыбами; стоя на балконе, чувствуешь, как рыба воняет, не от того, чтобы была испортившейся, но так хорошо готовят. Хозяйка мне часто говорит, что одни только неаполитанцы могут таковую вонь есть. И эти ужины продолжаются до 3 часов утра, а шум еще более, все стойки освещены и каждый лазарон во все горло кричит, и этот крик не уменьшается, ибо они по переменам кричат, с женой и детьми.

С.Щедрин. Письма из Италии. М.; Л., 1932, с. 120–121.

Неаполь. Гулянье на Villa Nationale (фото 1890-х гг.).

К. Батюшков

1819

Какая земля! Верьте, она выше всех описаний – для того, кто любит историю, природу и поэзию; для того даже, кто жаден к грубым, чувственным наслаждениям, земля сия – рай небесный. Но ум, требующий пищи в настоящем, ум деятельный, здесь скоро завянет и погибнет. Сердце, живущее дружбой, замрет. Общество бесплодно, пусто. Найдете дома такие, как в Париже, у иностранцев, но живости, любезности французской не требуйте. Едва, едва найдешь человека, с которым обменяешься мыслями. От Европы мы отделены морями и стеною китайскою. M-me Staёl сказала справедливо, что в Террачине кончается Европа. В среднем классе есть много умных людей, особенно между адвокатами, ученых, но они без кафедры немы, иностранцев не любят, и, может быть, справедливо. В общество я заглядываю, как в маскарад; живу дома, с книгами; посещаю Помпею и берега залива – наставительные, как книги; страшусь только забыть русскую грамоту…

Письмо С. С. Уварову, май 1819 г.

Е. Баратынский

1844

Мы живем в Неаполе, как в деревне: дни наши монотонны, но небо, но воздух, но море, но юг вообще не дают времени ни скучать, ни задумываться. Каждый день наслаждаюсь одним и тем же и всегда с новым упоением. Жары не несносны, в России иногда бывает удушнее. Веселый нрав неаполитанцев, их необыкновенная живость, беспрестанные катанья, процессии, приходские праздники с фейерверками – все это так ярмарочно, так безусловно весело, что нельзя не увлечься, не отдаться детски преглупому и пресчастливому рассеянию. Мне эта жизнь отменно по сердцу: гуляем, купаемся, потеем и ни о чем не думаем, по крайней мере не останавливаемся долго на одной мысли – это не в здешнем климате.

Письмо Н. В. Путяте, май 1844 г.

П. Муратов

1910-е

Едва ли следует искать в Неаполе впечатлений искусства и истории, похожих на те, которые встречают путешественника в городах верхней и средней Италии. Неаполь далеко не беден искусством, – в здешнем музее собраны и в образцовом порядке расположены неисчислимые сокровища, добытые при раскопках Геркуланума и Помпеи. Только здесь и можно получить представление о драгоценной и редкой красоте античных бронз – еще более драгоценной и редкой от покрывающей их синей и зеленой патины времени. Есть много замечательного и в картинной галерее, занимающей верхний этаж. Там находится удивительный тициановский портрет папы Павла III с племянниками и рядом с ним грандиозный портрет Климента VII работы Себастьяно дель Пьомбо и предвещающий Веласкеса строгий женский портрет Бассано. Немало любопытного можно увидеть и в иных неаполитанских церквах. Интереснейший цикл фресок «Семь таинств» написан на сводах церкви Инкороната каким-то близким последователем Симоне Мартини. Стенная живопись в Санта Мария ди Донна Реджина дает, быть может, случай заглянуть в творчество таинственного предшественника Джотто, Пьетро Каваллини.

В Санта Кьяра и в Сан Джованни а Карбонаро гробницы анжуйских и венгерских королей, изваянные тосканскими скульпторами треченто, образуют единственный в своем роде дикий и торжественный ансамбль. Во всяком другом городе этого было бы достаточно, чтобы надолго удержать внимание путешественника на впечатлениях искусства и старины. В Неаполе эти впечатления держатся недолго. Они быстро уступают место неудержимому натиску неаполитанской жизни. Отвлеченные формы статуй, побледневшие краски старых картин, неосязаемые образы прошлого очень скоро теряются и исчезают в шумящем и блистающем всеми силами жизни зрелище нынешнего Неаполя. У него нет никакой связи с искусством этих старинных заезжих мастеров, с историей этих давно обратившихся в прах чужеземных королей. Вокруг стен музея, укрывших остатки тонкой античной цивилизации, бурлит народная жизнь, способная, кажется, похоронить их глубже, чем лава и пепел Везувия. В современном Неаполе нет никаких материальных следов Партенопеи и Неаполиса. Река жизни текла здесь всегда так стремительно, что на ее природных берегах не осталось исторических отложений. Глубокое внутреннее согласие между церковным нефом или залой картинной галереи и улицей составляет существо итальянского города, итальянской жизни. В Неаполе музей и церковь с их прохладой, тишиной и бесстрастной атмосферой созерцания кажутся островами, затерянными среди стихии неаполитанской улицы. Видеть только их – не значит еще видеть Неаполь, жить в Неаполе. Повторять здесь образ жизни, такой естественный в Риме и Флоренции, – значит, обрекать себя добровольно на участь Робинзона. Для путешественника, умеющего смешиваться с народной толпой, сама жизнь в Неаполе представляет нескончаемый интерес. Можно сказать даже, что кто не был в Неаполе, тот не видел зрелища народной жизни. Мы только привыкли говорить о бьющей ключом уличной жизни больших европейских городов. Но, в сущности, нет ничего более монотонного и механического, чем оживление толпы на парижских больших бульварах. Беспрерывное движение автомобилей и омнибусов непременно наведет тяжелое и неприятное оцепенение на всякого, кто решится провести час перед обедом за столиком одного из кафе на перекрестке у парижской Оперы. Здесь начинаешь отчетливо понимать при взгляде на лица прохожих и соседей, в чем состоит автоматизм жизни большого города. Эти люди должны проводить целые дни на улице вовсе не потому, что улица их дом, а потому, что они, по существу, бездомны. Парижской толпой всегда управляет какая-то скрытая необходимость, и в самой напряженности уличного движения там всегда чувствуется что-то застывшее, одинаковое, таящее огромную усталость и, может быть, даже отвращение к жизни. Чтобы видеть толпу, действительно переполненную безотчетной, нерассуждающей и суеверной радостью существования, надо пройтись по главной улице Неаполя, знаменитой Via Toledo. Ее тесные и грязные тротуары с утра и до позднего вечера запружены народом, умеющим быть счастливым от простого сознания своего бытия. Все эти люди никуда не спешат, но вместе с тем они и не убивают времени до отчаяния равнодушно… После нескольких дней пребывания иностранец начинает находить вкус в медленной прогулке вверх и вниз по Via Toledo. Его перестает удивлять вечное движение толпы, не имеющее никаких видимых оснований. Скоро он начинает предпочитать эту улицу – самую оживленную улицу во всей Европе, – уставленной скучными дорогими отелями набережной, Ривьера ди Кьяйя. Все плохие качества неаполитанского народа – предательство, лукавство, корыстолюбие и порочность – можно простить за прекраснодушное увлечение такой невинной вещью, как хождение взад и вперед по главной улице. Есть что-то заразительное в этом увлечении. Когда под вечер приближаешься к Толедо по усеянной балконами узкой и шумной страда ди Кьяйя, невольно и сам начинаешь спешить, точно впереди ожидает какое-то необыкновенное зрелище! Для приезжего в зрелище неаполитанской жизни есть много необыкновенного. Чтобы видеть его как следует, надо сделать несколько шагов в сторону от главной улицы. Здесь совершенно исчезает всякий признак города в европейском значении этого слова. Улицы превращаются в проходы между высокими стенами домов, сменяются лестницами, тупиками, дворами, образуют путаницу, в которой могут разобраться лишь населяющие их из поколения в поколение аборигены. Само собой понятно, что здесь и не может быть никакой границы между жильем и улицей. У неаполитанца нет никакой домашней жизни, кроме той, которая открыта взору каждого прохожего в любом переулке налево от Толедо или в окрестностях университета. На этой мостовой, покрытой всегда, даже в самую сухую погоду, слоем грязи, он исполняет несложное дело своей жизни. О лености неаполитанского народа сложились легенды. Но в действительности полная праздность встречается редко в бедных кварталах. Весь этот люд чем-то занят, и больше всего занят торговлей. Нигде в Европе не торгуют с такой страстью, как в Неаполе. Половина населения здесь всегда на улице, с тем чтобы продавать нечто другой, более счастливой или более несчастной половине. Трудно представить себе, чем только не торгуют вокруг неаполитанского Меркато ‹рынка›. Десятки тысяч людей существуют здесь изготовлением и продажей предметов благочестия и «jettature», предохраняющих от дурного глаза. Целая улица близ Сан-Лоренцо занята лавками, торгующими восковыми статуями святых, искусственными цветами и вотивными предметами. Неаполь – это сплошной рынок всяких съестных припасов, овощей, фруктов, рыбы, frutti di mare ‹даров моря› и вина. Нет улицы, где, имея в кармане несколько сольди, нельзя было бы запастись всем этим мимоходом и не заходя вовсе в лавку. Неаполитанец любит есть на улице. Всякое народное увеселение сопровождается дымящимися котлами, где варятся традиционные макароны. В каждом переулке, идущем от Via Toledo, есть прилавок, где продают затейливых морских животных, которых так вкусно глотать при свете уличного фонаря, запивая темным «граньяно» или светлым «капри бьянко». Мостовая усеяна здесь раковинами и лимонными корками. Острый запах морских отбросов, гниющих плодов и вина никогда не выветривается из тесных улиц Неаполя.

П. П. Муратов. Жизнь в Неаполе // Образы Италии. М., 1994, С. 314–317.

В. Вейдле

1912

Вечно празднуют что-то в этом городе, вечно не протолкнуться на via Toledo, на Толедо, как здесь запросто говорят и куда спешат отовсюду неаполитанцы и форрестьеры ‹иностранцы›, не столько по делам или для покупок, сколько ради самой этой толчеи“.

В. Вейдле. Воспоминания // Диаспора II. Новые материалы. СПб., 2001. С. 53.

Неаполитанцы и Неаполитанки

С. Щедрин

1819

Чудной народ, которых я на одном дне десять раз ругаю и десять раз хвалю. Спросите у него что-нибудь, он тотчас скажет с учтивством, попросите, чтоб показал дорогу, пробежит милю, не требуя благодарности; но зато попросите у него хоть воды, которую в некоторых местах предлагают за безделицу, не даст даром и нагрубиянит. Все, где только коснется до денег, они нестерпимы, а пуще с иностранцами, запрашивают страшную цену, – и дайте ему, что он требует сам, и всегда недоволен. И вообще простой народ в Неаполе грубее, нежели в Риме, которого здесь нескоро поймешь: чтобы он поработал, если у него в кармане карлин… да ему и дела нет: он, приставив корзинку к стене, дрыхнет в ней на солнце или, лежа в оной, смотрит на всех с презрением. На пищу же им очень мало надобно, я не знаю, чем они бывают сыты, – апельсин да кусок хлеба, и все тут…

С. Щедрин. Письма из Италии. М.; Л., 1932, с. 122–123,131.

В. Яковлев

1847

Взор мой падал в глубокие стремнины и на бесприютные скалы. С редким удовольствием я наконец заметил под собой деревушку, прилепленную к бедру горы…Молоденькие девушки, с веселыми речитативами, с звонким хохотом, полоскавшие белье в античном саркофаге, встретили меня как пришельца с луны. Некоторые подставляли свой кувшин под кристальную струю водомета, падавшую в этот овальный бассейн, иссеченный из восточного гранита, и, застенчиво улыбаясь, предлагали мне освежиться. С античною грацией эти загорелые красавицы поднимали кувшин на голову, слегка поддерживая его одной рукой и, опираясь о пышноразвитое бедро, расходились по гористым переулкам, которые местами иссечены в скале ступенями. В поступи южных женщин заметно врожденное благородство и привлекательность невыразимая. Несмотря на крайнюю небрежность наряда вообще, эти молодые женщины обличают род классического вкуса в уборке своих иссиня-черных и всегда прекрасных волос: длинные и густые косы с трудом придерживаются колоссальной бронзовой булавкой, которая, в случае надобности, с большим успехом исполняет назначение стилета. Эта смесь грации и нищеты, босых ног и изящной прически встречается только на юге.

В.Д. Яковлев. Италия. Письма из Венеции, Рима и Неаполя (1847). СПб., 1855.)

Неаполь. Уличная сценка.

А. Герцен

1863

Беспечное легкомыслие и вечное рассеяние мешают неаполитанцу сложиться до совершеннолетия и подумать о своем положении, и то же беспечное легкомыслие помогает ему весело переносить все на свете. Странный народ: он трусит перед вздором и строит свои дома под вчерашним кратером. Все остальные стороны его жизни носят тот же характер небрежности и необдуманности. Работники и простой народ живут в каменных щелях между шестиэтажными домами, в грязи и вони, о которой теперь в Европе не имеют понятия; для них ничего не сделано, у них нет ни воздуха, ни воды, а они-то и составляют все население Неаполя. Народу уступлена, правда, улица – улица, но не солнце – солнце за стеной, и этот народ, так грязно живущий, страстно любит свет, цвет, веселье, хохот, зрелища, наружный блеск; ему королевский дворец необходимее чистой квартиры и в три месяца один фейерверк дороже свечки у себя дома.

А. И. Герцен. С континента. Письмо из Неаполя // Сочинения в 30 тт. М., 1959, т. 17, с. 282–283.

Н. Лухманова

1898

Щегольство составляет такую же язву Неаполя, как и нищета. Fara figura, т. е. быть представительным, – вот высшая духовная потребность этого народа. Козлятник, прогоняющий три раза в день свое стадо, по воскресеньям гуляет в котелке, пиджаке и лакированных сапогах, а главное, на сбереженные гроши он причесывается у парикмахера, у него идеальный пробор, два кока на висках и подвитые усы. Говорят о кокетстве женщин – надо видеть итальянских мужчин! От козлятника до маркиза, от юноши до старика, с какою грацией и осторожностью приподнимают они при случае над головою шляпу и снова надевают ее, с какой тревогой двумя пальцами дотрагиваются до своих коков и усов. Кто-то сказал, что умственное развитие народа узнается по количеству парикмахерских. В Лондоне их почти нет; парижанин большею частью сам и джентльмен, и парикмахер; в Петербурге редко кто причесывается у парикмахера, больше бреются и стригутся; в Неаполе за широко открытыми дверями, на виду у всех проходящих, с гордостью часами просиживают мужчины, подвергаясь всевозможным манипуляциям местных Фигаро. И на каждой улице таких священнодействующих заведений по четыре и по пять. С ними конкурируют сапожники, – и, как у нас перед каким-нибудь эстампным магазином, так там перед блестящей и действительно красивой обувью всегда толпится народ, юноши мысленно примеряют на себя ботинки и со вздохом толкуют о ценах. Чистильщики сапог наживают здесь деньги, потому что неаполитанцы стоят на одной ноге, куря скверную, вонючую сигару, в то время как другую полируют двумя щетками, – здесь признак бонтонности, и иной юноша в воскресенье воздержится от всякой еды, но зато на каждом углу будет позировать, давая если не чистить, то хоть отряхнуть пыль со своих блестящих, как зеркало, ботинок. Около модных кондитерских и ресторанов стоят всегда юноши густою толпой, ковыряя во рту зубочистками; грешный человек, но я часто подозревала, что этим и ограничивалось их угощение… Это желание казаться богаче и представительнее, чем то дозволяют средства, мучит не только низший и средний класс, но и высший. Не только нужда и разорение скрываются здесь, как величайшая тайна, но употребляются все средства, чтобы пустить пыль в глаза. Люди, которые живут буквально впроголодь, которые не в состоянии поддержать свой развалившийся дом, тем не менее имеют великолепный зал, куда сносится все лучшее в доме, чтобы принимать в нем гостей, и от 2 до 6 часов обязательно катаются в своем экипаже по Кьяйе и Толедо. Видя их экипаж, кучера и лакея, хорошо одетых, выбритых и важно восседающих на козлах, трудно представить себе, что это печальная и притом ни для кого из знающих не тайная комедия.

Н. А. Лухманова. В волшебной стране песен и нищеты (1898). СПб., 1899, с. 71.)

П. Муратов

1910-е

Неаполитанец живет только тогда, когда испытывает удовольствие. Он умеет наслаждаться своей ленивой и легкой походкой, своим ярким галстуком, сияющим небом над головой, ощущением на лице морского ветра, шумом колес, хлопаньем бичей, пестрыми нарядами встречных женщин и запахом съестного, вырывающимся из широко открытых дверей ресторана. На Толедо собрано все, что он любит в мире. И никакое другое человеческое существо не любит мир такой крепкой, упорной, животной любовью.

П.П.Муратов. Жизнь в Неаполе // Образы Италии. М., 1994, с. 315.