Текст книги "Знаменитые русские о Неаполе"

Иван Сергеевич Тургенев

Иван Сергеевич Тургенев (9.11.1818, Орел – 3.09.1883, Буживаль, Франция) – писатель. Родился в семье отставного полковника-кирасира Сергея Николаевича Тургенева (умер в 1834 г.) и наследницы богатого поместья, Варвары Петровны Лутовиновой. Учился в частных пансионах, затем в Московском и Санкт-Петербургском университетах. В 1838 г. отправился для продолжения образования в Германию, где в Берлинском университете изучал философию, филологию и историю.

Впервые приехал в Италию ранней весной 1840 г. Из Петербурга ехал в санной повозке, потом в почтовом дилижансе с попутчиком – секретарем русского посольства в Риме П. И. Кривцовым; в Вене («жирной столице Австрии») Тургенев на неделю задержался.

В Риме двадцатидвухлетний Тургенев близко сошелся с уже знакомым ему по Берлину молодым философом и литератором Николаем Владимировичем Станкевичем, интеллектуальный кружок которого собирался на его римской квартире в доме № 71 на Via del Corso (через несколько месяцев Станкевич скончался от чахотки в итальянском городке Нови между Генуей и Миланом). О роли Станкевича в своей судьбе Тургенев осенью того же года писал М. А. Бакунину:

«Как для меня значителен 1840-й год! Как много я пережил в 9 месяцев! Вообрази себе – в начале января скачет человек в кибитке по снегам России. В нем едва началось брожение – его волнуют смутные мысли; он робок и бесплодно задумчив… В Риме я нахожу Станкевича. Понимаешь ли переворот, или нет – начало развития моей души! Как жадно я внимал ему! Я видел в нем цель и следствие вечной борьбы и мог, отложивши ее начало, без угрызения предаться созерцанию мира художества: природа улыбалась мне. Я всегда чувствовал ее прелесть, веянье Бога в ней; но она, прекрасная, казалось, упрекала меня, бедного, слепого, исполненного тщетных сомнений; теперь я с радостью протягивал к ней руки и перед алтарем души клялся быть достойным жизни… Станкевич! Тебе я обязан своим возрождением, ты протянул мне руку и указал мне цель».

20 апреля 1840 г. И. С. Тургенев вместе с литератором А. П. Ефремовым отправился из Рима в Неаполь. Документальных сведений об этой поездке не сохранилось, однако некоторые позднейшие литературные фрагменты, в которых у Тургенева появляется «неаполитанская тема», носят, судя по всему, автобиографический характер. Таково, например, письмо XII в повести «Переписка» (1844-1855):

«Я вспомнил свое пребывание в Неаполе. Погода тогда стояла великолепная, май только что начинался, мне недавно минуло двадцать два года. Я скитался один, сгорая жаждой блаженства… Что значит молодость! Помню, раз я ночью поехал кататься по заливу. Нас было двое: лодочник и я… Что это была за ночь и что за небо, что за звезды, как они дрожали и дробились на волнах! Каким жидким пламенем переливалась и вспыхивала вода под веслами, каким благовонием веяло по всему морю!»

Безусловно, автобиографической является и «соррентийская история» в рассказе «Три встречи» (1851) (см. Приложение).

Пробыв в апреле-мае 1840 г. в Неаполе около двух недель, Тургенев через Ливорно, Пизу и Геную отправился в Швейцарию и далее в Германию.

В следующий раз И. С. Тургенев побывал в Неаполе, уже будучи известным писателем, во время поездки в Италию в 1857-1858 гг. о причинах которой он писал вскоре своему близкому другу – графине Елизавете Егоровне Ламберт:

«…Вместо Петербурга я попал в Рим – и раньше мая месяца в Россию не приеду. Отчасти это сделалось случайно: один мой хороший приятель ‹писатель В. П. Боткин› отправлялся в Рим и пригласил меня с собою; но была также и причина, почему я так скоро согласился. В последнее время я вследствие различных обстоятельств ничего не делал и не мог делать; я почувствовал желание приняться за работу – а в Петербурге это было бы невозможно; меня бы там окружили приятели, которых бы я увидал с истинной радостью, но которые помешали бы мне (да я сам бы себе помешал) уединиться; а безуединения нет работы… Если я и в Риме ничего не сделаю – останется только рукой махнуть. В человеческой жизни есть мгновенья перелома, мгновенья, в которые прошедшее умирает и зарождается нечто новое. Горе тому, кто не умеет их чувствовать и либо упорно придерживается мертвого прошедшего, либо до времени хочет вызвать к жизни то, что еще не созрело. Часто я погрешал то нетерпеньем, то упрямством; хотелось бы мне теперь быть поумнее. Мне скоро сорок лет; не только первая и вторая, третья молодость прошла, и пора мне сделаться если не дельным человеком, то по крайней мере человеком, знающим, куда он идет и чего хочет достигнуть. Я ничем не могу быть, как только литератором, – но я до сих пор был больше дилетантом. Этого вперед не будет».

17 октября 1857 г. Тургенев выехал из Парижа и через Лион, Марсель, Ниццу и Геную 30 октября приехал в Рим, где остановился в «Albergo Inghilterra» («Hotel d’Angleterre») в № 57 на Via Восса di Leone, 14. В этом знаменитом, существующем и сегодня отеле (где в разное время жили Байрон, Шелли, Китс, Лист, Хемингуэй, Мендельсон, Андерсен, а также многие коронованные особы) И. С. Тургенев зимой 1857-1858 гг. завершил повесть «Ася» и начал работу над «Первой любовью» и «Дворянским гнездом».

О новом приезде в Италию И. С. Тургенева (мучимого в те дни и творческими проблемами, и болезнью, и драмой в отношениях с Полиной Виардо) написал в биографическом романе «Жизнь Тургенева» писатель Б. К. Зайцев:

«Тургенев в Италии уже бывал – давно, семнадцать лет назад, студентом. Тогда жилось легко, светло. Все – впереди. Теперь он – человек с рано поседевшими кудрями, нездоровый, упорно думающий о смерти, одинокий, с разгромленным сердцем. Но Италия осталась прежней и не обманула».

В этот раз И. С. Тургенев был в Риме частым гостем либерального салона великой княгини Елены Павловны (вдовы великого князя Михаила Павловича, дяди недавно вступившего на престол Александра II), постоянными посетителями которого были будущие активные деятели александровских реформ – князь В. А. Черкасский, князь Д. А. Оболенский, граф Н. Я. Ростовцев. Часто собрания проходили и на Via Gregoriana, в квартире князя Владимира Александровича Черкасского и его жены, княгини Екатерины Алексеевны. Благодаря новым друзьям Тургенев включается в обсуждение непривычных для себя политических вопросов, связанных с перспективами нового царствования:

«Я здесь, в Риме, все это время много и часто думаю о России – что в ней делается теперь? Двинется ли этот Левиафан (подобно английскому) и войдет ли в волны, или застрянет на полпути. До сих пор слухи приходят все только благоприятные; но затруднений бездна, а охоты, в сущности, мало. Ленив и неповоротлив русский человек и не привык ни самостоятельно мыслить, ни последовательно действовать. Но нужда – великое слово! – поднимет и этого медведя из берлоги».

В середине февраля 1858 г. И. С. Тургенев и В. П. Боткин выехали из Рима в Неаполь, где прожили с 17 февраля по 7 марта в «забитом иностранцами» «Hotel de Rome» на набережной Санта-Лючия. Вместе с Черкасскими (которые приехали в Неаполь почти одновременно с ними и поселились в тоже переполненном соседнем «Hotel de Russie») Тургенев и Боткин ездили в Помпеи, плавали на Капри, смотрели Лазурный грот. Впоследствии Тургенев писал из Рима А. А. Фету:

«Я виноват перед Вами; не тотчас ответил на Ваше первое письмо. Причиной тому была поездка в Неаполь, где мы с Боткиным провели около двух недель весьма приятно, несмотря на неудовлетворительную погоду и на отсутствие зелени, придававшие всем великолепнейшим видам какую-то унылую и сухую мертвенность. Неаполь надо видеть летом! Но на нет суда нет – мы и тем были довольны. Помпеи произвели большое впечатление – а также Голубой грот и поездка туда».

8 марта И. С. Тургенев вернулся в Рим, через несколько дней выехал оттуда во Флоренцию, а затем через Пизу, Геную, Милан, Венецию и Триест уехал в Вену.

Приложение

И. С.Тургенев

Три встречи (фрагмент)

Я возвращался домой после долгой прогулки на берегу моря. Я быстро шел по улице; уже давно настала ночь, южная, не тихая и грустно задумчивая, как у нас, нет! вся светлая, роскошная и прекрасная, как счастливая женщина в цвете лет; луна светила невероятно ярко; большие лучистые звезды так и шевелились на темно-синем небе; резко отделялись черные тени от освещенной до желтизны земли. С обеих сторон улицы тянулись каменные ограды садов; апельсинные деревья поднимали над ними свои кривые ветки, золотые шары тяжелых плодов то чуть виднелись, спрятанные между перепутанными листьями, то ярко рдели, пышно выставившись на луну. На многих деревьях нежно белели цветы; воздух весь был наполнен благовонием томительно сильным, острым и почти тяжелым, хотя невыразимо сладким. Я шел и, признаться, успев уже привыкнуть ко всем этим чудесам, думал только о том, как бы поскорей добраться до моей гостиницы, как вдруг из одного небольшого павильона, надстроенного над самой стеной ограды, вдоль которой я спешил, раздался женский голос. Он пел какую-то песню, мне незнакомую, и в звуках его было что-то до того призывное, он до того казался сам проникнут страстным и радостным ожиданьем, выраженным словами песни, что я тотчас невольно остановился и поднял голову. В павильоне было два окна; но в обоих жалюзи были спущены, и сквозь узкие их трещинки едва струился матовый свет. Повторив два раза – vieni, vieni ‹приди, приди›, голос замер; послышался легкий звон струн, как бы от гитары, упавшей на ковер, платье зашелестело, пол слегка скрипнул. Полоски света в одном окне исчезли… кто-то изнутри подошел и прислонился к нему. Я сделал два шага назад. Вдруг жалюзи стукнуло и распахнулось; стройная женщина, вся в белом, быстро выставила из окна свою прелестную голову и, протянув ко мне руки, проговорила: «Sei tu?» ‹Это ты?› Я потерялся, не знал, что сказать, но в то же мгновение незнакомка с легким криком откинулась назад, жалюзи захлопнулось, и огонь в павильоне еще более померк, как будто вынесенный в другую комнату. Я остался неподвижен и долго не мог опомниться. Лицо женщины, так внезапно появившейся передо мною, было поразительно прекрасно. Оно слишком быстро мелькнуло перед моими глазами, для того чтобы я мог тотчас же запомнить каждую отдельную черту; но общее впечатление было несказанно сильно и глубоко… Простояв довольно долго на одном и том же месте, я, наконец, отошел немного в сторону, в тень противоположной ограды, и стал оттуда с каким-то глупым недоумением и ожиданием поглядывать на павильон. Я слушал… слушал с напряженным вниманием… Мне то будто чудилось чье-то тихое дыхание за потемневшим окном, то слышался какой-то шорох и тихий смех. Наконец, раздались в отдалении шаги… они приблизились; мужчина такого же почти роста, как я, показался на конце улицы, быстро подошел к калитке подле самого павильона, которой я прежде не заметил, стукнул, не оглядываясь, два раза железным ее кольцом, подождал, стукнул опять и запел вполголоса: «Ессо ridente…» ‹Вот веселый› Калитка отворилась… он без шуму скользнул в нее. Я встрепенулся, покачал головой, расставил руки и, сурово надвинув шляпу на брови, с неудовольствием отправился домой. На другой день я совершенно напрасно и в самый жар проходил часа два по улице мимо павильона и в тот же вечер уехал из Сорренто, не посетив даже Тассова дома ‹дома в Сорренто, где родился Торквато Тассо. – А. К.›.

И. С. Тургенев. Три встречи (1851) // Собрание сочинений в 12 тт. M., 1954, т. 5, с. 235–237

Иван Сергеевич Аксаков

Иван Сергеевич Аксаков (26.09.1823, с. Надеждино Оренбургской губ. – 27.01.1886, Москва) – публицист, поэт, общественный деятель. Окончил Санкт-Петербургское Училище правоведения, служил чиновником в Правительствующем сенате и Министерстве внутренних дел. Позднее полностью посвятил себя литературному и издательскому труду.

В начале 1857 г. И. С. Аксакову не было еще 34-х лет. После многочисленных поездок по России, за описание которых (например, за исследование об украинских ярмарках) он получил сначала Константиновскую премию Географического общества, а затем и Демидовскую премию Академии наук, Аксаков решил предпринять большое заграничное путешествие – чтобы завершить свое «бродяжничество», после чего приняться «за серьезное дело». В середине марта он выехал из Петербурга в Германию, посетил Мюнхен, Нюрнберг, Вюрцбург, Франкфурт, Майнц. Далее через Страсбург и Нанси прибыл в Париж, откуда ездил в Лондон к А. И. Герцену.

Поздней весной 1857 г. Аксаков отправился в Италию. В те дни он писал родным:

«Я не боюсь зноя, напротив, люблю его; ехать прямо в Италию из России мне просто не хотелось; меня в большей степени, чем Италия, интересовала жизнь и быт действующих народов. А теперь я с большим наслаждением туда отправлюсь».

Проехал из Парижа на дилижансе через Лион, Марсель, Ниццу и Турин в Геную, оттуда морем – в Ливорно. Посетил Флоренцию и Рим, а в начале июня 1857 г. прибыл почтовым дилижансом в Неаполь (чуть более суток езды от Рима), где поселился в гостинице на набережной Санта-Лючия с видом на залив и Везувий:

«Неаполь так хорош, так оригинален, что заставил меня забыть на все время Рим. Описывать его почти невозможно, надо видеть. Как описать вам этот цвет залива, эту прозрачность воздуха, такую, что на дальнем расстоянии вы различаете самые мелкие предметы, эти берега с руинами, гротами, скалами, утесами, с садами, с виллами, мс городами, стоящими амфитеатром, отражающимися в воде! Все это обхватываете вы разом, видите Неаполь, вдали Портичи, Кастелламаре, Вико, Сорренто, видите ясно, не напрягая зрения, а сзади этих городов идут лилово-коричневые линии гор, среди которых – Везувий! Везувий, вечно дымящийся, а теперь по ночам, по случаю извержения, с огненным языком. Один Везувий – такое чудо природы, что на него нельзя смотреть равнодушно».

В один из дней Аксаков решился на восхождение к кратеру вулкана (см. вторую главу книги). Свои ощущения на вершине Везувия он передал в письме родным:

«Приходишь в какое-то особенное восторженное состояние духа, становится весело, уйти не хочется; что-то упоительное в этом реве, в этой возне стихий, в этом чуде, в этой тайне природы. При нас заходило солнце, и красный шар его закатывался медленно между двумя мечущимися во все стороны огненными языками. Внизу течет или, вернее сказать, медленно движется огненный ручей лавы, пробившийся из-под верхней горы…».

Уже поздно вечером Аксаков возвратился пешком в Помпеи (откуда начинал восхождение), а оттуда отправился в экипаже в Неаполь – «садами и берегом моря, при лунном свете».

В Неаполе Аксаков повстречал знакомых – семейство харьковских помещиков Квитков: Валериана Андреевича, гвардии штабс-капитана в отставке; его жену, Елизавету Карловну (урожденную Гирш) и двух малолетних сыновей – Валериана и Андрея. Квитки – богатые малороссийские помещики, были убежденными поклонниками Италии. Родители Валериана Андреевича – Андрей Федорович Квитка (многие годы бывший харьковским губернским предводителем дворянства) и Елизавета Николаевна (урожденная Бердяева, приходящаяся двоюродной бабкой русскому философу Н. А. Бердяеву) по нескольку месяцев в году жили в Италии. Андрей Квитка был знатоком и страстным коллекционером итальянской живописи: в его домашней галерее были картины Тициана, Веронезе, Корреджио. Любовь к Италии унаследовали и новые поколения Квитков. Вот как И. С. Аксаков описывает оригинальные апартаменты, снятые Валерианом Квиткой-старшим летом 1857 г. в Позилиппо, пригороде Неаполя:

«К счастию своему, я нашел в Неаполе знакомых… Они проводят здесь лето и нанимают здесь виллу на море, подле знаменитого грота Позилиппо, созданного еще римлянами. Я обедал и проводил у них вечера довольно часто. Вы думаете, что это великолепный дом? Ничуть не бывало, но этой прелести никаким золотом не купишь. Это скала над морем с гротами, выдолбленными морем, скала, обделанная в довольно удобное и вполне изящное жилище: внутри скалы пустое пространство усажено апельсинами, обвешано виноградом – это двор; естественный свод, несколько обсеченный, служит дверью; углубления в скале, заделанные четвертою стеною, превратились в комнаты с окнами и балконами. Обедаете вы в гроте или на этом дворе под виноградом и апельсинами, – перед вами море неописано нежного голубого цвета, море, по которому проносятся от времени до времени лодки с латинскими парусами (треугольниками); против вас, на той стороне залива – Везувий…»

Аксаков тем летом много путешествовал по побережью Неаполитанского залива. В письме родным он описал свои впечатления от увиденных Помпей и Геркуланума:

«Для этого одного можно перейти моря и горы. Невозможно передать вам того ощущения, которое испытываешь, бродя по этим городам… Колоссальные развалины Рима говорят вам о торжественных явлениях жизни древних, а здесь вы видите ежедневный, домашний быт… Сколько притягательной прелести в этом осмотре, в этом пытании древней жизни, в этом разговоре с нею, в этих немых каменных ее ответах».

В один из дней, добравшись до Сорренто, Аксаков предпринял поездку на лодке в Амальфи. Там гребцы (они же гиды) провели его по горной тропинке в соседнее Атрани, где показали дом Мазаниелло – национального героя Неаполя, руководителя восстания горожан против испанской администрации в xvii в.

В Неаполе Аксакову очень понравилась жизнь бедных, но никогда не унывающих итальянцев:

«Тут под сводами, полуразвалившимися, храма Венеры танцевали мне тарантеллу… Хороши костюмы танцующих, да небо голубое, видное сквозь колонны храма, да цветы и деревья, растущие около храма. Так и хочешь населить эти окрестности мифологическими существами и самому надеть тогу; так нейдет здесь фрак или панталоны, которые бы в ужас привели древних».

Между тем, в переписке со славянофильски и резко антикатолически настроенными родными (в первую очередь, с отцом Сергеем Тимофеевичем и старшим братом Константином) Аксаков старался «уравновешивать» свои восторги от итальянского юга несколько нарочитой «критической социологией»:

«Слишком очаровательна здесь природа, утомляет тем, что содержит человека в постоянном восхищении. Так хороша, что я забыл здесь про гнусность Неаполитанского короля, и самый католицизм представился мне здесь только с одной своей поэтической стороны».

В середине июля Аксаков получил в Неаполе ответное письмо от отца, где Сергей Тимофеевич писал:

«Мать и сестры приходят в восхищение от местностей и природы, тебя окружающей; но мы с Константином, испорченные нашей русской природой, не увлекаемся восторгами и признаюсь тебе, ни разу не мелькнула у меня мысль или желание – взглянуть на все эти чудеса. Я не могу себе вообразить без ужаса, тебя, стоящего на лаве, под которой кипит море огня. Конечно, я ни за что на свете не пошел бы туда… Что такое народ итальянский, теперь – это самая большая загадка. Детство это или старость? Гоголь предвещает ему великую будущность, но я этому не верю».

Многое в Неаполе напоминало Ивану Аксакову родину: «неаполитанская тарантелла немногим отличается от малороссийского трепака»; «женский костюм почти нельзя отличить от нашего сарафана, даже головы повязывают по-нашему» и т. п. Дальнейшие судьбы России и Италии очень интересовали Аксакова:

«Странный народ итальянский; не могу до сих пор разобрать его порядком: он вовсе не смотрит стариком, как прочие народы; напротив, его беспечность, веселость, живость (посмотрите на народ простой в церковных процессиях, на которые бедные разоряются, в театрах, в забавах – он весь душой тут участвует, будто важное дело) кажутся вам иногда залогами внутренней свободы, независимой от политического гнета. Но иногда кажется вам этот народ будто неразвившимся, еще на степени детства или некоторой полудикости; приходит в голову, что ему вечно суждено таким остаться, по крайней мере, до тех пор, пока он будет находиться в духовном плену католицизма».

В середине июня 1857 г. И. С. Аксаков отплыл из Неаполя на пароходе «Philippe Auguste» в Ливорно и далее в Геную. Провел несколько дней в Венеции, а затем, через Швейцарию и Германию, отправился в Россию.

Борис Николаевич Чичерин

Борис Николаевич Чичерин (26.05.1828, Тамбов – 3.02.1904, Москва) – правовед, философ, историк, мемуарист. Академик (1893). Согласно семейному преданию, Чичерины вели свое происхождение от итальянца Чичерини, приехавшего в 1472 г. Москву в свите дочери византийского императора Софии Палеолог, выходящей замуж за русского царя Ивана III.Правда, сам Б. Н. Чичерин больше верил более поздним документам, согласно которым его предком был некий «Матвей Меньшой», который «за московское сидение» при царе Василии III получил в начале xvi в. вотчины в Лихвинском и Перемышльском уездах, откуда эта ветвь Чичериных перешла в Тамбовский край. Окончил юридический факультет Московского университета; под влиянием своего наставника, профессора-историка Тимофея Николаевича Грановского, сформировался как «русский евроепеист», критично относящийся к идеям «национальной исключительности»:

«Я пламенно любил отечество и был искренним сыном православной церкви… Но меня хотели уверить, что весь верхний слой русского общества, подчинившийся влиянию петровских преобразований, презирает все русское и слепо поклоняется всему иностранному, что, может быть, и встречалось в некоторых петербургских гостиных, но чего я, живя внутри России, от роду не видал… Вне московских салонов русская жизнь и европейское образование преспокойно уживались рядом; и между ними не оказывалось никакого противоречия; напротив, успехи одного были чистым выигрышем для другого».

В 1857 г., с ослаблением в России цензуры после смерти царя Николая I, Борис Чичерин защитил, наконец, магистерскую диссертацию и тогда же решил предпринять большое заграничное путешествие для изучения политики и культуры европейских стран. В Предисловии к своим мемуарам о поездке в Европу в 1858-1861 гг. он писал:

«В настоящее время путешествие за границу дело самое обыкновенное. При легкости и удобстве сообщений, едва ли найдется образованный человек, который бы не объехал почти всю Европу. Не то было в прежние времена, когда железные дороги еще не существовали, а русское правительство, особенно с 1848 года, делало всякие затруднения подданному, дерзающему преступить священные пределы отечества… Но с новым царствованием и с заключением мира (после Крымской войны. – А. К.) все препятствия разом исчезли. Двери отворились настежь, и вся Россия ринулась за границу. Я последовал общему течению. Это был целый новый мир, который открывался передо мною, мир, полный прелести и поэзии, представлявший осуществление всех моих идеалов. Чудеса природы и искусства, образованный быт стран, далеко опередивших нас на пути просвещения, наука и свобода, люди и вещи – все это я жаждал видеть своими глазами: я хотел насытиться новыми, свежими впечатлениями, представляющими человеческую жизнь в ее высшем цвете».

В мае 1858 г. Б. Н. Чичерин отправился в Италию, где в Турине (столице Сардинского королевства) в русском посольстве работал его брат Василий. Потом были Ницца, озера Северной Италии, Швейцария, путешествие по Рейну, Лондон (где Чичерин встречался с А. И. Герценом), Париж, снова Ницца и, наконец, поездка в Рим, откуда ранней весной 1859 г. Чичерин отправился в Неаполь – «посмотреть на самую красивую природу, какая, может быть, существует на земном шаре»:

«Здесь в дивной гармонии соединяется все, что может пленить чувства человека: край, издавна манивший своею красотою, полный исторической и современной жизни, как бы лелеющийся на солнце под безоблачным нежным небом, при ярко голубом море; кругом ласкающий воздух, напоенный ароматами, плавные линии гор, померанцевые рощи и стройные пинии и над всем этим величественный и вместе удивительно красивый Везувий с дымящейся вершиною, который, как одинокий великан, вздымается над равниною, словно любуясь расстилающеюся у ног его прелестью».

Осмотрев богатейшие музеи Неаполя, Чичерин посетил Помпеи, а потом съездил в Сорренто:

«Сидя на висящей над морем скале, я вдыхал в себя этот упоительный воздух и любовался закатом солнца, тихо погружающегося в море и озаряющего своими золотыми лучами эту очаровательную картину… Я долго сидел и не мог наглядеться на восхитительное зрелище, которое открывалось моим взорам: у подножия лежал гладкий, как зеркало, отражающий голубое небо Неаполитанский залив; налево рисовались на горизонте дымчатые очертания замыкающих его островов, величественного Капри и изящного Иския; впереди расстилающийся полукругом Неаполь и весь усеянный виллами берег; справа поднимающийся плавными линиями высокий Везувий, увенчанный легким дымком, кругом яркая зелень апельсиновых рощиц с перемешанными между ними розовыми цветами персиков и блистающими на солнце каплями недавней росы, все это облитое тихим сиянием апрельского утра с носящимся в теплом и влажном воздухе весенним благоуханием. Это одно из тех впечатлений, которые не забываются ввек».

Из Сорренто Чичерин плавал на Капри, где побывал в Лазоревом гроте, а затем «въехал верхом на осле на высокую, отвесно вздымающуюся над морем скалу Тиберия, некогда любимый приют сумрачного деспота, отсюда правившего миром»:

«Опять мне представился тот же вид, но в еще большем величии: с одной стороны, далеко внизу, весь окаймленный горами и поселениями Неаполитанский залив, а с другой стороны безграничная, бездонная лазурь и наверху и внизу, лазурь сияющая таким удивительным блеском и манящая к себе такою чудною глубиною, что очарованный взор так в ней и тонет и не в силах от нее оторваться».

Уже искушенному путешественнику по Европе, Чичерину было с чем сравнивать красоты неаполитанского и амальфитанского побережья:

«Я видел северную ривьеру от Ниццы до Специи и думал, что в мире не может быть ничего красивее этого сочетания величественных скал и лазурного моря, с дорогою, извивающеюся по берегу, украшенному противоположною зеленью померанцев и олив, с всюду ползущими растениями по оградам, и с живописно развернутыми местечками и городками, где самые простые постройки просятся на картину. То же самое я увидел и на южной ривьере, между Амальфи и Салерно, но в еще большем величии и красоте: здесь скалы еще живописнее, море сияет еще более яркою лазурью».

Через Салерно, Чичерин доехал до Пестума, где видел «удивительно сохранившиеся древние дорические храмы, возвышающиеся среди пустынной равнины по всей их гармонической простоте и изяществе». Вернувшись в Неаполь, он, в довершение, совершил восхождение на Везувий вместе со своим старинным другом, известным литератором Д. В. Григоровичем и несколькими русскими офицерами-моряками (см. вторую часть настоящей книги).

Из Неаполя Чичерин уехал во Флоренцию, а оттуда – снова к брату в Турин.