Текст книги "Знаменитые русские о Неаполе"

В. В. Розанов. Итальянские впечатления. Чудовище (1901) // Среди художников. М., 1994, с. 77–83.)

На предыдущем развороте: Фуникулер на Везувий (фото начала XX в.).

Помпеи

К. Батюшков

1819

Судьба, конечно, не без причины таила около двух тысяч лет под золой Везувия Помпею и вдруг открыла ее: это живой комментарий на историю и на поэтов римских. Каждый шаг открывает вам что-нибудь новое или поверяет старое: я, как невежда, но полный чувств, наслаждаюсь зрелищем сего кладбища целого города. Помпею не можно назвать развалинами, как обыкновенно называют остатки древности. Здесь не видите следов времени или разрушения; основания домов совершенно целы, недостает кровель. Вы ходите по улицам из одной в другую, мимо рядов колонн, красивых гробниц и стен, на коих живопись не утратила ни красоты, ни свежести. Форум, где множество храмов, два театра, огромный цирк уцелели почти совершенно. Везувий еще дымится над городом и, кажется, грозит новою золою. Кругом виды живописные, море и повсюду воспоминания; здесь можно читать Плиния, Тацита и Вергилия и ощупью поверять музу истории и поэзии.

Письмо Н. М. Карамзину 24 мая 1819 г.

А. Брюллов

1824

Первое наше желание ‹ Александра и Карла Брюлловых. – А.К.› было видеть Помпею и Везувий; проехав Портичи, Резину, Торре ди Греко, Торре ди Аннунциата, наконец, увидели мы какое-то пространное возвышение, покрытое недавно насаженною рощею, и нам сказали, что это Помпея. Мы приближались, и нам открылась откопанная часть сего несчастного города. Мы взошли; у входа сидели сторожа-проводники; один из них предложил нам свои услуги и сказал, что это место был малый форум, или место, где собирался народ для торга и других публичных дел… Вид сих развалин невольно заставил меня перенестись в то время, когда эти стены были еще обитаемы, когда этот форум, на котором мы стояли одни и где тишина была только прерываема какой-нибудь ящерицей, был наполнен народом, который, может быть, с заботливостью хлопотал, чтобы приобресть еще что-нибудь и тем увеличить свое имущество, не думая об опасности, им угрожающей, которая их лишила всего ихнего богатства, многих – самого драгоценного – друзей, родственников, других – и жизни. Нельзя пройти сии развалины, не почувствовав в себе какого-то совершенно нового чувства, заставляющего все забыть, кроме ужасного происшествия с сим городом.

Пробежав пустые улицы, вступил я на главный форум, окруженный с двух сторон колоннами, увидел по правую руку храм Юпитера, налево трибунал, напротив базилику, возле храм Венеры, против оного – Пантеон. Представьте себе это, и вы можете понять то чувство, которое мною овладело при сем зрелище. Верхи зданий все обрушились, низы же со всеми вещами, коих тление пощадило, совершенно сохранены. Жертвенники, на коих уже 1800 лет кровь не лилась, стоят на своих местах неприкосновенны. Может быть, жрец, распростертый перед жертвенником Зевса и просивший помощи, и сам Зевс в одно время поражены были перуном Везувия. И после сей ужасной революции стихий в сем городе везде царствует спокойствие и тишина. Сюда пускай приходят рассуждать о тщете! В сем городе еще находятся два театра, свидетели его великолепия. Наконец, я вышел на большую дорогу всего города, где хоронили всех значительных и отличительных особ (Strada dei Sepolcri); надгробные памятники на сей дороге лучше всего сохранились из остатков сего города, точно как бы время, почтя сии памятники, воздвигнутые добродетели, сохранило их для позднейшего потомства, как свидетели их деяний.

Письмо родителям 8 мая 1824 г.

М. Погодин

1839

Большая часть Помпеи лежит еще под золою, покрыта виноградниками, огородами, где мы гуляли, погруженные в задумчивость… Ощущения при осмотре Помпеи ни с чем сравнить нельзя. Вы переноситесь в другой мир. Вся древняя жизнь перед вами, жизнь совершенно особливая. Удивительна судьба Помпеи! Засыпав ее землею, золою и лавою, судьба сохранила в ней для нас образ древнего города, которого мы никак не могли бы воссоздать в такой полноте и ясности по описаниям. Таким образом, погибший город стал полезнее для науки всех городов уцелевших. Хотите ли вы поклониться в храме, воскурить фимиам, учинить возлияние – нет, я забылся, вы христианин; так посмотрите, по крайней мере, на богослужение язычников. У вас есть судебное дело – ступайте к претору. Вот он судит в базилике. Но вы еще не закупили припасов съестных на нынешний день: поспешите на рынок, пока не кончился торг; оттуда на площадь, где решается общее дело; а вот начинается и представление Сенекиной «Медеи» – пора в театр. Дома не приведется побыть ни часу. Вся жизнь происходит на улице, на площади. И потому дома все очень малы, тесны, в одно жилье, вокруг квадратной площади, среди которой бьет фонтан. Пять-шесть комнат, с особыми дверьми с дворика, вот и весь дом. Улицы, или лучше сказать – проулки, узенькие, в коих расходиться трудно, не только что разъезжаться. С улицы домов и не видать: одни стены без окошек. Мы блуждали по бесконечным поворотам, заходя в театр, базилики, храмы, наконец, пришли в улицу гробниц, где древняя жизнь вспоминается еще живее. День в Помпее принадлежит к самым приятным и полным во всяком путешествии.

М. П. Погодин. Год в чужих краях. Дорожный дневник (1839). М., 1844, ч. 2, с. 172–174.

В. Яковлев

1847

Нынче все эти неудобства для путешественника устранены железной дорогой, которая в тридцать пять минут времени переносит вас из шумного Неаполя в молчаливую Помпею, и чем быстрее перемещение, тем контраст поразительнее. Это первая, по времени, железная дорога в Италии. Рельсы проложены по берегу моря, у подошвы Везувия…Местами вагон летит мимо лимонных садов и виноградников, мимо олеандровых и миртовых аллей, местами между двумя черными, лоснящимися стенами лавы; – вот поезд нырнул в темный туннель, пробитый в лаве, которою накрыт весь этот берег до Помпеи: несколько секунд летим во мраке посреди клубящегося пара и оглушительного гула, – и снова мы под блистательными лучами солнца, мчимся поперек улиц людного селения, осыпая искрами любопытных, сбегающихся позевать на проезжающих… Вот еще станция: ярко выбеленный домик, и на нем надпись: Pompei. Помпея – станция железной дороги! За этим домиком возвышаются холмы серого вулканического пепла, весьма похожего на высохшую землю, скрывается знаменитый мертвый античный город. Большая часть его до сих пор еще не отрыта, и на массах пепла и земли, покрывающих фронтоны его зданий, зеленеют виноградники, зреют персики и абрикосы. Широкая, плодородная полоса земли отделяет ныне Помпею от моря, на котором до знаменитой катастрофы, по свидетельству Тита Ливия, этот город имел значительный порт.

В. Д. Яковлев. Италия. Письма из Венеции, Рима и Неаполя (1847). СПб., 1855, с. 160–163.

Помпеи (фото 1865 г.).

М. Нестеров

1889

Долго бродил я по этому мертвому городу. Целые улицы с разрушенными домами… Вот Via Annunzuiata, дальше Via Diamera. Вот кладбище, в стороне форум, тут и там развалины храмов, дворцов, все это когда-то жило, поражало красотой, теперь же изредка пробежит как угорелый, с книжкой в руках, англичанин, все ему нужно, все обнюхает. А вот и Везувий. Это его соседство наделало тут такие чудеса. Он и теперь еще дымится, а когда смеркается, то по его огромному остову текут огненные потоки лавы, а из главного кратера то и дело вырывается вместе с дымом и огонь.

Из письма родным 22 июня 1889 г.

С. Глаголь

1900

Грустное впечатление разрушения произвели на меня и развалины Помпеи… И там уцелели только обломки стен и колонн, а вся масса найденных статуй, мозаик, утвари и вообще всего, что представляло наибольший интерес, – все это давным-давно развезено оттуда по всему миру и наполняет бесчисленные музеи всех стран. При этом археологи исполнили свою задачу с таким совершенством, что и целые поколения завоевателей Рима едва ли могли бы сделать лучше. Только в одном доме Веттиев оставили руководители раскопок все на своем месте и, точно желая искупить все остальное расхищение, даже насадили в дворике этого дома цветы и провели в фонтаны воду, чтобы придать всему жилой вид, да в одном из лупанариев оставили еще в сохранности его неприличные фрески, рисующие во всей его неприглядности классический римский разврат… Теперь, говорят, какая-то американская компания собирается взять развалины на откуп и на их месте восстановить Помпею в том виде, какой она имела до злополучного извержения. Почему нужно возводить эти постройки на месте самой Помпеи, вместо того чтобы построить то же самое рядом, и почему нужно испортить последние остатки древних построек, заложив их массою новых кирпичей и камней и загородив их новыми статуями и стенами, это, конечно, вопрос, на который могут ответить только предприимчивые американцы и ведущие с ними переговоры неаполитанские власти. А впрочем, ведь такая обновленная Помпея будет приносить хороший доход. Из-за чего же церемониться?

С. Глаголь. На юг. Из летней поездки в Константинополь, Афины, Неаполь, Рим и Венецию. М., 1900, с. 193–195.

В. Розанов

1901

Устроение жилища удивительно связано с нашей психологией. Оно и вытекает из нее; а раз уже остановилось и окрепло, в свою очередь, влияет на нее обратно… Психология моллюска, таскающего за собою раковину, независимо от прочих причин, должна единственно от этой причины быть совершенно иною, чем психология рыскающего по лесу волка. Человек всегда несколько похож на свой дом. По крайней мере, это столько же верно, как и то, что дом человека похож на своего хозяина… С этими мыслями я вошел в Помпеи, таинственный город, засыпанный заживо пеплом Везувия и в настоящее время открытый любопытством ученых. Я назвал его «таинственным», потому что считаю вполне таинственным весь древний античный мир, «засыпанный» гораздо глубже и гораздо сильнейшим «извержением», какое две тысячи лет назад началось из Галилеи и потянулось на запад… «Извержение» христианства до такой степени засыпало нас новыми чувствами, другими понятиями, оно родило вокруг нашего «я» такой организм, сквозь который ничего античного пробиться не может. Лава Везувия сожгла все живое в Помпеях. Языческое чувство, едва подходя к христианину, до такой же степени сжигается в нем, что для физического созерцания остается только зола… Прежде всего их жизнь была более летняя, и душа их тоже была более летняя, чем наша. Я заметил, что греки и итальянцы все равно строят теперь себе жилища зимние, как в Петербурге и Лондоне… Душа стала массивною, тяжелою у христиан… Все стали бояться друг друга, не доверять. – «Мы все каемся; ну, так уже все равно, убьем – а потом покаемся». Чувство трепета за себя и неуважения к другому, неуважения вообще к природе человеческой («павшей»), неустранимо из христианина, и потребность хорошего замка, цепной собаки, постоянного национального войска и magna charta libertatum ‹великой хартии вольностей›, как обеспечения против разнообразных укусов соседа, стало психологическою нуждою, бытовою особенностью и задачею истории. Жилища в Помпеях имеют летнюю психологию, воздушную, доверчивую. «Если даже обокрадут, то уж лучше внезапно: не стану же я всю жизнь готовиться к этому». В жилищах много воздуха. Свет шел сверху. На дворе в то же время собиралась дождевая вода, т. е. двор, крошечный и узкий, был введен внутрь дома как его органическая часть. Но главное – свет сверху. Не могу я постигнуть необоримой потребности христиан закрываться от прямого солнечного света, выражающейся в верхней драпировке окон. У нас, например, в Петербурге и без того свету мало, и этот ничтожный свет еще загорожен домами vis-a-vis; все это чувствуют, все ради этого стремятся в четвертый и пятый этаж; но даже и в первом этаже, и в бельэтаже, где свет в окно идет какой-то мутный, от земли, всю верхнюю половину окна заделывают гардинами, занавесками, полотняными, бесконечно пыльными тряпками, кружевами, тюлем; не хотят света от солнца, а хотят его отраженным или от земли, или от стены противоположного дома… Дома в Помпеях все невелики и для каждой семьи, с прислугой, был свой дом. Это черта независимости, это вытекает из независимости и, в свою очередь, поддерживает ее. Мы все – жильцы, т. е. странствующие особы, скорее «жмемся» на свете, чем живем на свете. Дом у нас – муравейник. Это всегда Ноев ковчег, но с крайним недружелюбием его жителей. Мы и страшно замкнуты, как Каин после убийства, и столь же страшно обусловлены, стеснены, зависимы. От кого я не завишу? В детях я завишу от педагога и гимназии, в семье и браке – от священника, в труде – от департамента и конторы. Только когда я засыпаю, блаженно чувствую, что до утра отлетели все зависимости. Несмотря на то что цезари страшно сжали Рим, эта сжатость была более историческою, т. е. она более вошла в историю и описывается в истории, чем проникла в быт. В провинциях римских, в муниципиях, в маленьких городках и областях, как эти Помпеи, шла совершенно независимая жизнь, свободная, развернутая, хохочущая, веселая, дружелюбная и нимало не угнетенная императором. А не угнетал император, то, уж конечно, не угнетал ни педагог, ни гимназия, ни полицмейстер, ни «служба» в том тысячеголовом ее разветвлении, в каком мы ее знаем сейчас… Неприятную сторону наших комнат представляет их крайняя пестрота. Мы ее переиначиваем, делаем так и делаем иначе, и все остаемся недовольны, не замечая, что нам не нравится, в сущности, самая пестрота, а не способ запестрения. В Помпеях стенная живопись показывает высочайший цельный вкус. Вся стена – ярко-красная; это – огромное красное полотно, и в середине его – маленькая сценка, летящий Меркурий, охотящаяся Диана или мирная сцена из Одиссеи. Глаз не разбегается, внимание не дробится, оно ничего не ищет, потому что все прямо перед собой находит. Или еще: стена вся черная – и среди ее живой цветок, желтое с пунцовым, белое с лиловым. Это сообщало комнатам удивительное единство плана и настроения. Из зданий меня занял один храм Аполлона, сейчас же по входе в Помпеи. Храм Аполлона!!! Я вошел в него пораженный, удивленный… это было кое-что, в останках, в обломках, но, однако, кое-что столь же живое, конкретное, как листок, зеленый и душистый, оторванный от неизвестного дерева и попавший вам в руки. Чтобы почувствовать контраст, я стал читать: «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его» – любимую детскую мою молитву, которую бывало всегда торопливо читал в бане, когда няня или мать, мывшая меня, на ½ минуты выйдут в предбанник. По нашей домашней вере баня (единственное место, где никогда нет образа) исполнена нечистой силой, а нечистая сила особенно опасна для неразумных и неопытных детей, и, оставаясь один, я прямо испытывал ужас быть схваченным и куда-то унесенным, но верил всегда в несокрушимость «Да воскреснет Бог». В храме Аполлона – с сохранившимся алтарем, жертвенником, омфалосом – я зачитал ее же. Славянизм и грецизм смешались, встретились. «А вот здесь стоял квадрант», – сказал мне гид. – «Что?» – «Квадрант, солнечный круг, разделенный на градусы». Это было перед алтарем, на боковом перистиле, сзади жреца и перед глазами народа. – «Боже! В самом деле, ведь Аполлон – не статуя, как мы привыкли его представлять себе, а – солнце, и до статуи красивого юноши, под которым почему-то подписано Аполлон, греки поздно дошли, и это уже был decadence, вырождение»… «Да, если солнце – только раскаленный докрасна камень, каким у нас в Костроме нагревают для бань воду, то, конечно, все это, и мрамор и колонны – ужасный вздор; но если есть животворящее солнце?.. Но есть ли?»

В. В. Розанов. Итальянские впечатления. Помпеи // Среди художников. М., 1994, с. 100–106.

На предыдущем развороте: Помпеи (фото 1865 г.).

М. Добужинский

1911

Мы избавились от гидов и одни ходим по улицам Помпей. К счастью, нет ни туристов, ни глупых экскурсий, и единственные живые существа, кроме нас, – зеленые быстрые ящерицы. Здесь их царство. Меня волнуют глубокие колеи от колес на необычайно крупных булыжниках мостовой – эти до странности реальные следы когда-то кипевшей жизни. Заходим в один восхитительный дом около Porta Nola, гуляем по садику «Дома актера», заглядываем в «Дом с золотыми амурами». В одном из домов – чудесная белая комната с зеленым и розовым легким узором, мозаичные полы, белые гермы и, как последний уцелевший трепет жизни, настойчивая и наивная эротика. Навещаем и маленький музей, где нет ничего любопытного, кроме слепков умерших помпеянцев, собаки и скарба, найденного при раскопках. Так мы проходим весь город до Porta Vesuvio и кончаем свой день, отдыхая на мраморных плитах чудесного театра. Уже вечереет, и стоит необыкновенная тишина. Но раздается странный трубный звук. Это трубят в раковину – кончают раскопки в дальнем, не тронутом еще углу Помпей, город запирают, и мы уходим вместе с последними рабочими.

М. В. Добужинский. Неаполь // Воспоминания. М., 1987, с. 270–271.

П. Муратов

1910-е

У входа в Помпеи удивляет вечное стечение иностранцев, не зависящее ни от часа дня, ни от времени года. Нестройная жизнь гостиниц и ресторанов шумит у самых ворот переставшего существовать античного города. С конвульсивной поспешностью проводники предлагают свои услуги, а когда видишь старых и больных путешественников, садящихся на носилки, начинает казаться, что все эти собравшиеся здесь люди жаждут исцеления от каких-то недугов, обещанного им в стенах Помпей. Не обманчивым можно назвать это впечатление. Сто лет Помпей свидетельствуют о том могущественном желании прикоснуться к античному, которое скрывается где-то в душе современного человека. Едва ли разумно видеть в том одно любопытство. Скромность помпейских чудес давно уже успела бы разочаровать всех любопытных. Простота, правильность, единообразие господствуют на улицах Помпей… Чувство камня, одно из важнейших чувств античного существования, можно испытать на улицах Помпей с необычайной силой. И жар солнца также нигде не ощущается острее, чем на этих каменных улицах. Нынешние Помпеи почти лишены прохлады, но заботу о тени выдает каждая руина помпейского дома, помпейского двора. Под этим безоблачным небом тень была неизменной спутницей дней античного человека, первым чудом мира, открывавшимся глазам античного ребенка. Она провела по своей полосе длинные прямые улицы, очертила овалы театров и квадраты перистилей, легла в каннелюрах колонн, нарисовала все подробности их антаблементов. Ее скользящая жизнь одна не отлетела и ныне от стен и уличных плит Помпей. Архитектурность помпейских жилищ слилась таким образом с воздушной игрой света и тени. В тени выступал природный синий или золотистый отлив камня, но он исчезал на солнце, растворяясь в сверкающей белизне кампанийского летнего полдня. Желание дать отдых глазам привело к раскраске стен и колонн внутри атриумов и перистилей. Улица, впрочем, осталась неокрашенной, и никакое резкое пятно цвета не гасило на ней блеск голубоватых далей. Помпеянин не медлил на улице, его жизнь вне дома протекала на обширных форумах, в термах, в театрах. И важнее этой жизни, так определенно общественной, была для него замкнутая стенами домашняя жизнь. Любовь к дому строила Помпеи. Никогда после человек не располагал так заботы и радости существования по клеточкам своего жилища… Иногда кажется, что только благодаря стройному порядку домов и улиц, благодаря этой твердости всяческих форм Помпеи сохранились так хорошо под пеплом Везувия. Отрытая из-под земли античность не ослепила новых людей невиданными сокровищами. Она принесла с собой в мир лишь новое чувство отдыха, точно былая приветливость, былое гостеприимство украшенного помпейского дома действительно воскресли среди развалин. Один за другим обходит эти дома путешественник, не раз сожалея о бесчисленных предметах быта и остатках живописи, перенесенных в Неаполитанский музей. Долгое время наука странным образом довершала опустошение города, и только с недавних пор здесь стали оставлять все найденное на самом месте находки. Для верного понятия о помпейском доме достаточно видеть, благодаря этому, два больших дома, отрытых в течение последних пятнадцати лет, – дом Веттиев и дом «Amorini dorati ‹золотых амуров›». Целые стены разнообразной и отлично сохранившейся живописи видны в доме Веттиев. Висящие маски, скульптурные фрагменты в перистиле «Amorini dorati» остаются одним из прекраснейших воспоминаний о Помпеях. Но главное место в ряду этих воспоминаний занимает живопись. Запоминается чаще всего ее фон – красный, черный или желтый, – обнаруживающий необычайную силу и чистоту цвета. Волшебными кажутся маленькие летящие фигурки на таком черном фоне в доме Веттиев. Здесь почти слышишь тонкое жужжание полета этих крошечных гениев помпейского воздуха… С возрастающим изумлением мы угадываем здесь в одно и то же время бедность и изысканность жизненного обихода, суровость и нежность нравов. Умение жить деятельно в строгой архитектуре улиц и площадей согласуется с умением отдыхать созерцательно среди цветов и маленьких деревьев своего перистиля. Глубокая домашняя набожность, любовь к предкам и к детям сочетаются с бесстыдством эротических картин, с непристойной шуткой приапей. Не двойственным существом был вместивший все это античный человек. Двойным в сравнении с нашим был только его объем природных сил, и, может быть, в смутном чаянии столь щедрого дара стекаются иностранцы к воротам нынешних Помпей. Точно в самом ее солнце и воздухе еще остались искры древней живительной силы. В Помпеях долго не замечаешь усталости. Не утомляет зрелище их улиц, таких простых, прямых, неразнообразных. Прекрасный вид открывался когда-то с верхних ступеней театра, с треугольного форума. В этой южной части города не без волнения увидит маленький храм Изиды тот, кто помнит историю Жерара де Нерваля. Драматическая религия Востока утвердилась в маленькой римской колонии, чтобы так странно соединиться с драматической судьбой одного поэта. Но это единственное место драмы в Помпеях. Здесь не кажется драмой даже катастрофическая гибель города. Он не был проклят, как Содом и Гоморра, и души его обитателей не были осуждены на адские муки. За городом, на улице Гробниц, есть одна гробница, построенная в виде полукруглой мраморной скамьи по прекрасному замыслу покоящейся там помпеянки Мамии. Немало путников, проходивших по большой дороге, отдыхало на этой скамье, ведя тихие беседы, поминая добрым словом умершую. Тень Мамии присутствовала тогда среди них, занимая одно из мест полукруглой скамьи, слушая их речи. Таких воздушных теней полны Помпеи, и сердце не раз обращает к ним благодарность, не раз грустит вместе с ними в их опустелом доме.

П.П. Муратов. Помпеи // Образы Италии. М., 1994, с. 324–326.)