Текст книги "Знаменитые русские о Неаполе"

С тех пор И. А. Бунин более не бывал в Италии. Однако к периоду 1914-1916 гг. относятся несколько его известных стихотворений, наброски к которым, судя по всему, были сделаны еще во время путешествий по окрестностям Неаполя и на острове Капри.

У гробницы Вергилия

 
Дикий лавр, и плющ, и розы,
Дети, тряпки по дворам
И коричневые козы
В сорных травах по буграм,
 
 
Без границы и без края
Моря вольные края…
Верю – знал ты, умирая,
Что твоя душа – моя.
 
 
Знал поэт: опять весною
Будет смертному дано
Жить отрадою земною,
А кому – не все ль равно!
 
 
Запах лавра, запах пыли,
Теплый ветер… Счастлив я,
Что моя душа, Вергилий,
Не моя и не твоя.
 

Помпея

 
Помпея! Сколько раз я проходил
По этим переулкам! Но Помпея
Казалась мне скучней пустых могил,
Мертвей и чище нового музея.
 
 
Я ль виноват, что все перезабыл:
И где кто жил, и где какая фея
В нагих стенах, без крыши, без стропил,
Шла в хоровод, прозрачной тканью вея!
 
 
Я помню только римские следы,
Протертые колесами в воротах,
Туман долин, Везувий и сады.
 
 
Была весна. Как мед в незримых сотах,
Я в сердце жадно, радостно копил
Избыток сил – и только жизнь любил.
 

Капри

 
Проносились над островом зимние шквалы и бури
То во мгле и дожде, то в сиянии яркой лазури,
И качались, качались цветы за стеклом,
За окном мастерской, в красных глиняных вазах, –
От дождя на стекле загорались рубины в алмазах
И свежее цветы расцветали на лоне морском.
Ветер в раме свистал, раздувал серый пепел в камине,
Градом сек по стеклу – и опять были ярки и сини
Средиземные зыби, глядевшие в дом,
А за тонким блестящим стеклом,
То на мгле дождевой, то на водной синевшей пустыне,
В золотой пустоте голубой высоты,
Всё качались, качались дышавшие морем цветы.
Проносились февральские шквалы.
Светлее и жарче сияли Африканские дали,
И утихли ветры, зацвели
В каменистых садах миндали,
Появились туристы в панамах и белых ботинках
На обрывах, на козьих тропинках –
И к Сицилии, к Греции, к лилиям Божьей земли,
К Палестине
Потянуло меня…И остался лишь пепел в камине
В опустевшей моей мастерской,
Где всю зиму качались цветы на синевшей пустыне морской.
 

Остров Капри. Путешественники на пути к дворцу Тиберия (фото 1910 г.).

Каприйский грот

 
Волна, хрустальная, тяжелая, лизала
Подножие скалы – качался водный сплав,
Горбами шел к скале, – волна росла, сосала
Ее кровавый мох, медлительно вползала
В отверстье грота, какудав, –
И вдруг темнел, переполнялся бурным,
Гремящим шумом звучный грот,
И вспыхивал таким лазурным
Огнем его скалистый свод,
Что с криком ужаса и смехом
Кидался в сумрак дальних вод,
Будя орга́н пещер тысячекратным эхом,
Наяд пугливый хоровод.
 

Большевистскую революцию 1917 г. И. А. Бунин встретил крайне враждебно. В начале 1920 г. он эмигрировал из России и вторую половину жизни прожил во Франции. В 1933 г. Ивану Алексеевичу Бунину была присуждена Нобелевская премия по литературе – «за строгий художественный талант, с которым он воссоздал в литературной прозе типичный русский характер».

К неаполитано-каприйскому периоду творчества И. А. Бунина с полным правом можно отнести и один из его безусловно лучших рассказов – «Господин из Сан-Франциско» (в первой редакции «Смерть на Капри» – по прямой аналогии со знаменитой венецианской новеллой Томаса Манна). Основное действие рассказа, написанного Буниным вскоре после отъезда из Италии, разворачивается в Неаполе и в том самом каприйском отеле «Квисисана», где в 1910-х годах подолгу жили сами Бунины.

Приложение

И. А. Бунин

Господин из Сан-Франциско (фрагменты)

В Средиземном море шла крупная и цветистая, как хвост павлина, волна, которую при ярком блеске и совершенно чистом небе развела весело и бешено летевшая навстречу трамонтана… Потом, на вторые сутки, небо стало бледнеть, горизонт затуманился: близилась земля, показались Иския, Капри, в бинокль уже виден был кусками сахара насыпанный у подножия чего-то сизого Неаполь. ‹…› Неаполь рос и приближался; музыканты, блестя медью духовых инструментов, уже столпились на палубе и вдруг оглушили всех торжествующими звуками марша, гигант командир, в парадной форме, появился на своих мостках и, как милостивый языческий бог, приветственно помахал рукой пассажирам… А когда «Атлантида» вошла наконец в гавань, привалила к набережной своей многоэтажной громадой, усеянной людьми, и загрохотали сходни, – сколько портье и их помощников в картузах с золотыми галунами, сколько всяческих комиссионеров, свистунов мальчишек и здоровенных оборванцев с пачками цветных открыток в руках кинулось к нему навстречу с предложением услуг! И он ухмылялся этим оборванцам, идя к автомобилю того самого отеля, где мог остановиться и принц, и спокойно говорил сквозь зубы то по-английски, то по-итальянски: «Go away! Via!..» Жизнь в Неаполе тотчас же потекла по заведенному порядку: рано утром – завтрак в сумрачной столовой… облачное, мало обещающее небо и толпа гидов у дверей вестибюля; потом первые улыбки теплого розоватого солнца, вид с высоко висящего балкона на Везувий, до подножия окутанный сияющими утренними парами, на серебристо-жемчужную рябь залива и тонкий очерк Капри на горизонте, на бегущих внизу, по набережной, крохотных осликов в двуколках и на отряды мелких солдатиков, шагающих куда-то с бодрой и вызывающей музыкой; потом – выход к автомобилю и медленное движение по людным узким и сырым коридорам улиц, среди высоких, многооконных домов, осмотр мертвенно-чистых и ровно, приятно, но скучно, точно снегом, освещенных музеев или холодных, пахнущих воском церквей, в которых повсюду одно и то же: величавый вход, закрытый тяжкой кожаной завесой, а внутри – огромная пустота, молчание, тихие огоньки семисвечника, краснеющие в глубине на престоле, убранном кружевами, одинокая старуха среди темных деревянных парт, скользкие гробовые плиты под ногами и чье-нибудь «Снятие с креста», непременно знаменитое; в час – второй завтрак на горе Сан-Мартино, куда съезжаются к полудню немало людей самого первого сорта; ‹…› в пять – чай в отеле, в нарядном салоне, где так тепло от ковров и пылающих каминов; а там снова приготовления к обеду – снова мощный властный гул гонга по всем этажам, снова вереницы шуршащих по лестницам шелками и отражающихся в зеркалах декольтированных дам, снова широко и гостеприимно открытый чертог столовой, и красные куртки музыкантов на эстраде, и черная толпа лакеев возле метрдотеля, с необыкновенным мастерством разливающих по тарелкам густой, розовый суп… Обеды опять были так обильны и кушаньями, и винами, и минеральными водами, и сластями, и фруктами, что к одиннадцати часам вечера по всем номерам разносили горничные каучуковые пузыри с горячей водой для согревания желудков… Однако декабрь «выдался» не совсем удачный: портье, когда с ними говорили о погоде, только виновато поднимали плечи, бормоча, что такого года они и не запомнят… Все уверяли, что совсем не то в Сорренто, на Капри – там и теплей, и солнечней, и лимоны цветут, и нравы честнее, и вино натуральней. И вот семья из Сан-Франциско решила отправиться со всеми своими сундуками на Капри, с тем, чтобы, осмотрев его, походив по камням на месте дворцов Тиверия, побывав в сказочных пещерах Лазурного грота и послушав абруццких волынщиков, целый месяц бродящих перед Рождеством по острову и поющих хвалы Деве Марии, поселиться в Сорренто… В день отъезда – очень памятный для семьи из Сан-Франциско! – даже и с утра не было солнца. Тяжелый туман до самого основания скрывал Везувий, низко серел над свинцовой зыбью моря. Острова Капри совсем не было видно – точно его никогда и не существовало на свете. И маленький пароходик, направившийся к нему, так валяло из стороны в сторону, что семья из Сан-Франциско пластом лежала на диванах в жалкой кают-компании этого пароходика, закутав ноги пледами и закрыв от дурноты глаза… На остановках, в Кастелламаре и Сорренто, было немного легче; но и тут размахивало страшно, берег со всеми своими обрывами, садами, пиниями, розовыми и белыми отелями и дымными, курчаво-зелеными горами летал за окном вниз и вверх, как на качелях… Наконец, уже в сумерках, стал надвигаться своей чернотой остров, точно насквозь просверленный у подножия красными огоньками, ветер стал мягче, теплей, благовонней, по смиряющимся волнам, переливавшимся как черное масло, потекли золотые удавы от фонарей пристани… Потом вдруг загремел и шлепнулся в воду якорь, наперебой понеслись отовсюду яростные крики лодочников – и сразу стало на душе легче, ярче засияла кают-компания, захотелось есть, пить, курить, двигаться… Через десять минут семья из Сан-Франциско сошла на большую барку, через пятнадцать ступила на камни набережной, а затем села в светлый вагончик и с жужжанием потянулась вверх по откосу, среди кольев на виноградниках, полуразвалившихся каменных оград и мокрых, корявых, прикрытых кое-где соломенными навесами апельсинных деревьев, с блеском оранжевых плодов и толстой глянцевитой листвы скользивших вниз, под гору, мимо открытых окон вагончика… Сладко пахнет в Италии земля после дождя, и свой, особый запах есть у каждого ее острова! Остров Капри был сыр и темен в этот вечер. Но тут он на минуту ожил, кое-где осветился. На верху горы, на площадке фуникулера, уже опять стояла толпа тех, на обязанности которых лежало достойно принять господина из Сан-Франциско. Были и другие приезжие, но не заслуживающие внимания, – несколько русских, поселившихся на Капри, неряшливых и рассеянных, в очках, с бородами, с поднятыми воротниками стареньких пальтишек, и компания длинноногих, круглоголовых немецких юношей в тирольских костюмах и с холщовыми сумками за плечами, не нуждающихся ни в чьих услугах и совсем не щедрых на траты. Господин из Сан-Франциско, спокойно сторонившийся и от тех, и от других, был сразу замечен. Ему и его дамам торопливо помогли выйти, перед ним побежали вперед, указывая дорогу, его снова окружили мальчишки и те дюжие каприйские бабы, что носят на головах чемоданы и сундуки порядочных туристов. Застучали по маленькой, точно оперной площади, над которой качался от влажного ветра электрический шар, их деревянные ножные скамеечки, по-птичьему засвистала и закувыркалась через голову орава мальчишек – и как по сцене пошел среди них господин из Сан-Франциско к какой-то средневековой арке под слитыми в одно домами, за которой покато вела к сияющему впереди подъезду отеля звонкая уличка с вихром пальмы над плоскими крышами налево и синими звездами на черном небе вверху, впереди. И все было похоже на то, что это в честь гостей из Сан-Франциско ожил каменный сырой городок на скалистом островке в Средиземном море, что это они сделали таким счастливым и радушным хозяина отеля, что только их ждал китайский гонг, завывавший по всем этажам сбор к обеду, едва вступили они в вестибюль.

И. А. Бунин. Собрание сочинений в 6 тт. М., 1988, т. 4, с. 56–61.

Федор Иванович Шаляпин

Федор Иванович Шаляпин (1873, Вятская губ. – 12.04.1938, Париж) – оперный певец – бас. Начинал карьеру в оперных труппах Уфы и Тифлиса. В 1893 г. перебрался в Москву, а в 1894 г. – в Петербург, где пел в Аркадии, Панаевском театре, в труппе И. П. Зазулина. В 1895 г. выступал на сцене Мариинского театра, а с 1896 г. – в частной опере С. И. Мамонтова. С этого времени началась блестящая деятельность Шаляпина в «Князе Игоре» А. П. Бородина, «Псковитянке» Н. А. Римского-Корсакова, «Русалке» А. С. Даргомыжского», «Жизни за царя» М. И. Глинки и многих других операх.

16 марта 1901 г. состоялся первый триумф молодого Шаляпина в Италии – в миланском театре «Ла Скала» он выступил в роли Мефистофеля в одноименной опере Арриго Бойто (в роли Фауста тогда дебютировал молодой Энрико Карузо; дирижировал Артуро Тосканини). Успех в Милане открыл для Шаляпина лучшие оперные сцены мира.

Италия заняла большое место в жизни Шаляпина. Первым браком (1898 г.) он был женат на итальянке – балерине Иоле Игнатьевне Торнаги, с которой познакомился во время совместной работы в частных труппах Мамонтова. Впоследствии Шаляпин неоднократно отдыхал с семьей в Аляссио на Итальянской Ривьере, отдыхал и лечился в Сальсомаджоре, жил в Монца, где находилось поместье родителей жены.

3 августа 1907 г. Шаляпин, через Неаполь, впервые приехал на Капри и остановился у своего старинного друга – Максима Горького на вилле «Блезус» («Сеттани»). 13 августа они вместе с Горьким уехали с Капри в Аляссио, где отдыхали жена и дети Шаляпина, а также первая жена Горького – Е. П. Пешкова и его сын Максим.

В марте-апреле 1908 г. Шаляпин снова гастролировал в «Ла Скала» в Милане. Русские зрители вспоминали о его триумфе 11 апреля в роли Мефистофеля в опере «Фауст» Шарля Гуно:

«Для нас это был подлинный праздник. Каждая фраза, пропетая Шаляпиным, каждый его жест принимался как откровение. А когда Шаляпин исполнил арию со свистом, энтузиазм публики – очень темпераментной итальянской публики – перешел всякие границы. Люди вскакивали с мест, обнимались с совершенно незнакомыми. Успех, выпавший на долю Шаляпина, был невероятен. Много дней весь Милан говорил только об этом спектакле».

Ф. И. Шаляпин и А. М. Горький на террасе виллы «Settani» (1908 г.).

А в конце апреля 1908 г. Шаляпин с женой снова приехал к Горькому на Капри, где, как и в прошлый раз, остановился на вилле «Блезус». Очевидцы вспоминали, что Шаляпин и Горький и на этот раз целые сутки проводили с рыбаками в море, с раннего утра отправляясь на нескольких больших лодках из Марина Пиккола влево – за скалы Фаральони; много гуляли по острову:

«Ходил тогда Шаляпин в римской тоге и сандалиях. Высокий, величественный, с гордо поднятой головой на мощной шее, властный, красивый, он производил огромное впечатление на окружающих уже одной внешностью своей».

8 мая 1908 г. Шаляпин уехал с Капри в Париж, где вскоре за триумф в «Гранд-Опера» удостоился звания кавалера ордена Почетного легиона.

В конце декабря 1908 г. Шаляпин в очередной раз приезжает в Милан – на этот раз для репетиций «Бориса Годунова» Мусоргского. Русский писатель-эмигрант А. В. Амфитеатров, бывший свидетелем этих репетиций, писал Горькому:

«Работает Федор великолепно и строго. Школит итальянцев. Надо им отдать справедливость, что слушаются и стараются…»

14 января 1909 г. состоялась триумфальная премьера «Бориса Годунова» в «Ла Скала».

Амфитеатров: «Успех был огромный, неслыханный в чинной и сдержанной Scala. Итальянцы ходили в антракте восторженные и ошалелые… Федор был превосходен. Итальянцы очарованно говорили, что на оперной сцене подобного исполнения никогда не было, а в драме, кроме Сальвини и покойника Росси, соперников у Федора нет».

Сам Шаляпин скромнее оценивал свой успех, больше иронизируя над итальянской постановкой. Он писал в те дни М. Ф. Волькенштейну, что опера была представлена «несколько фантастически»: «бояре выглядят одетыми так скверно и неверно, что больше похожи на хулиганов с Сенной, чем на бояр». Сцену же в корчме, по словам Шаляпина, вообще пришлось снять, так как «корчму сделали в виде павильона, скорее походившего на машинное здание или барак.

Друзья Шаляпина на Капри внимательно следили за его успехами в России и Европе – очевидцы свидетельствуют, что творчество великого русского баса было одним из главных предметов обсуждения на каприйских виллах Горького. Один из участников «каприйской школы», Н. Е. Вилонов, писал в Россию в конце января 1909 г.:

«Сегодня Шаляпин прислал сюда ‹на Капри› свой голос в пластинках граммофона. После обеда пустили граммофон, и он запел. Ну, это было что-то необыкновенное. Все недостатки граммофона с его шорохами и шумом куда-то скрылись, а комната исполнилась мощным, бархатным звуком».

В 1911 г. большой резонанс на Капри (как, впрочем, и в России, и в Европе) вызвала история, случившаяся во время одного из представлений «Бориса Годунова» в Мариинском театре, когда хор театра, встав на колени, обратился со сцены к присутствовавшему императору Николаю II с петицией об улучшении материального положения и против притеснений дирекции. Шаляпин в костюме царя Бориса, в тот момент вышедший «на бис», поневоле стал участником этого действа и уже на следующий день был обвинен некоторыми либеральными газетами в «низкопоклонстве перед царем-убийцей». В своих мемуарах «Маска и душа» Шаляпин так впоследствии описал этот случай:

«Я ясно почувствовал, что с моей высокой фигурой торчать так нелепо, как чучело, впереди хора, стоящего на коленях, я ни секунды больше не могу. А тут как раз стояло кресло Бориса; я быстро присел к ручке кресла на одно колено… В самых глубоких клеточках мозга не шевелилась у меня мысль, что я что-то такое сделал неблаговидное, предал что-то, как-нибудь изменил моему достоинству и моему инстинкту свободы. Должен прямо сказать, что при всех моих недостатках рабом или холопом я никогда не был и неспособен им быть. Я понимаю, конечно, что нет никакого унижения в коленопреклоненном исполнении какого-нибудь ритуала, освященного национальной или религиозной традицией. Поцеловать туфлю наместнику Петра в Риме можно, сохраняя полное свое достоинство. Я самым спокойнейшим образом стал бы на колени перед царем или перед патриархом, если бы такое движение входило в мизансцену какого-нибудь ритуала или обряда. Но так вот, здорово живешь, броситься на все четыре копыта перед человеком, будь он трижды царь, – на такое низкопоклонство я никогда не был способен. Это не в моей натуре, которая гораздо более склонна к оказательствам „дерзости“, чем угодничества».

Тем не менее тогда, летом-осенью 1911 г., Шаляпин оказался в очень трудном положении: его откровенно травил либеральный лагерь, а монархическая и черносотенная пресса, наоборот, всячески воспевала «верноподданнические чувства» Шаляпина. Горький был тогда одним из немногих, кто открыто встал на защиту друга, заявляя, что «Шаляпин похож на льва, связанного и отданного на растерзание свиньям».

10 сентября 1911 г. Шаляпин приехал на Капри. Сам он позднее так описывал встречу с Горьким:

«Против своего обыкновения ждать гостей дома или на пристани, Горький на этот раз выехал в лодке к пароходу мне навстречу. Этот чуткий друг понял и почувствовал, какую муку я в то время переживал. Я был так растроган этим благородным его жестом, что от радостного волнения заплакал. Л. М. меня успокоил, лишний раз давая мне понять, что он знает цену мелкой пакости людской».

Горький, в свою очередь, писал 12 сентября в Париж Е. П. Пешковой:

«Приехал третьего дня Федор и – заревел, увидев меня, прослезился – конечно – и я… Да, приехал он и – такова сила его таланта, обаяния его здоровой и красивой, в корне, души – что вся эта история, весь шум – кажется теперь такой глупостью, пошлостью, мелочью в сравнении с ним. Ни он, ни я – не скрываем, конечно, что за пошлости эти ему придется платить комом нервов – драгоценная плата, усугубляющая нелепость положения до ужаса… Дорого стоило Федору все это, и еще не все, не вполне оплачено им – и жутко за него. Быть большим человеком в России – мрачная и мучительная позиция, дорогой ты мой друг, и – как поглядишь на всех более или менее крупных ребят, на все, что их окружает, – Господи помилуй! Страшно за них, и готов все им простить».

В этот раз Шаляпин прожил на новой горьковской вилле «Серафина» на Via Mulo две недели и 24 сентября уехал с Капри. На прощание он устроил концерт, где исполнил весь свой коронный репертуар: «Двух гренадеров», «Ноченьку», «Сомнение» Глинки, «Блоху», «Молодешеньку», «Вдоль по Питерской», «Есть на Волге утес», «Дубинушку», «Вниз по матушке по Волге», многие оперные арии… А. Н. Миславская-Колпинская вспоминала позднее этот вечер:

«… Стоит Ф. И. ‹Шаляпин› у колонны террасы, а А. М. ‹Горький› ходит взад и вперед по террасе, останавливается время от времени и „дает заказ“: – Теперь „Блоху“, „Дубинушку!“ А ну – нашу волжскую!.. Шаляпин поет… Мы слушаем, затаив дыхание. Кажется, и море, притихнув, слушает, и темные горы, и весь остров. Кончил петь Шаляпин, и вдруг на дороге, на тропках, окружавших виллу, раздался взрыв аплодисментов и крики: „Viva Gorki!“, „Viva Scialapin!“, „Viva la musica russa!“ И тут же ставшее обычным выражение симпатии к русскому изгнаннику: „Abbasso lo czar!“ ‹Долой царя!› Словом, целая демонстрация благородных каприйцев, собравшихся у виллы при первых же звуках могучего голоса русского певца…»

После отъезда Шаляпина с Капри Горький написал А. Н. Тихонову:

«Действительно, пел Федор сверхъестественно, страшно: особенно Шуберта «Двойник» и «Ненастный день» Корсакова. Репертуарище у него расширен очень сильно. Изумительно поет Грига и вообще северных. И – Филиппа II. Да вообще – что же говорить – маг».

В январе-феврале 1912 г. Шаляпин гастролирует в Монте-Карло и неожиданно решает снова ехать на Капри. 13 февраля 1912 г., на личной яхте известного промышленника и политика М. И. Терещенко (будущего министра Временного правительства), он отплывает из Канн и на следующий день прибывает на Капри. И на этот раз он проводит много времени у Горького. Посещает и отель «Квисисана», где жили Иван и Вера Бунины. В один из последних вечеров на вилле Горького «Серафина» Шаляпин познакомил слушателей с оперой Мусоргского «Хованщина», виртуозно исполнив не только свою партию – Досифея, но и все остальные, включая женские.

11 апреля 1912 г. Шаляпин вновь триумфально выступил на сцене «Ла Скала» – в роли Ивана Грозного в опере «Псковитянка» Римского-Корсакова. На следующий день он писал Горькому на Капри:

«Какое счастье ходило вчера в сердце моем! Подумай: пятнадцать лет тому назад кто бы мог предполагать, что это поистине прекрасное произведение, но трудное для удобопонимания даже для уха русской публики, – будет поставлено у Итальянцев и так им понравится?!! Сладкое и славное чудо!»

Весну 1912 г. Шаляпин почти всю провел в Италии: пел «Псковитянку» в Милане, отдыхал с детьми – Борисом, Федором и Татьяной – в Монца, потом в Рапалло. А 21 февраля 1913 г., после очередных гастролей в Монте-Карло, Шаляпин снова приехал на Капри – на этот раз с новой женой, Марией Валентиновной Петцольд (официально развод с И. И. Торнаги был оформлен в 1927 г.).

Тогда на Капри проводили очередную зиму Бунины. 23 февраля остановившийся на этот раз в каприйской гостинице «Splendid» Шаляпин дал в ресторане отеля обед в честь И. А. Бунина; после обеда Шаляпин читал пушкинского «Каменного гостя», отрывки из «Моцарта и Сальери»… Через два дня Бунин устроил ответный обед в ресторане отеля «Quisisana». Бунин вспоминал позднее:

«Мы дали обед в честь его приезда, пригласили Горького и еще кое-кого из каприйской русской колонии. После обеда Шаляпин вызвался петь. И опять вышел совершенно удивительный вечер. В столовой и во всех салонах гостиницы столпились все жившие в ней и множество каприйцев, слушали с горящими глазами, затаив дыхание… Когда я как-то завтракал у него в Париже, он сам вспомнил этот вечер: „Помнишь, как я пел у тебя на Капри?“ Потом завел граммофон, стал ставить напетые им в прежние годы пластинки и слушал самого себя со слезами на глазах, бормоча: „Неплохо пел! Дай Бог так-то всякому!“»

Капри. Справа – отель «Splendid», где Ф. И. Шаляпин и М. В. Петцольд жили в феврале 1913 г. (фото начала XX в.).

28 февраля 1913 г. Шаляпин уехал с Капри в Россию. По дороге он писал Горькому:

«Очень жалко мне, что на Капри пришлось побыть мало. Так хорошо я себя всегда чувствую, побыв с тобой, как будто выпил живой воды. Эх ты, мой милый Алексей, люблю я тебя крепко; ты как огромный костер – и светишь ярко, и греешь тепло».

Известно, что после большевистской революции именно Горький, сам пошедший на сотрудничество с новой властью, искренне советовал Шаляпину уехать из России. Он говорил тогда его жене – М. В. Петцольд:

«Вам тут не место, особенно Федору. Он артист, а не политикан. Вы должны уехать за границу».

Младшая дочь Шаляпина – Дася (Дассия) Шаляпина-Шувалова позднее вспоминала:

«Мать поняла – Горький был прав, – надо уезжать. Мать уже несколько месяцев работала настоящим бурлаком: с веревкой и крючком в руках вылавливала в Неве бревна для какого-то государственного учреждения. Приходила домой усталая, с отмороженными руками. Отцу за выступления платили мукой и картошкой. Мука была затхлой, а картошка мерзлой».

Уехав из России, Шаляпин в 20-е годы много гастролировал, главным образом в Америке. После того как Горький снова уехал в Италию и поселился на вилле «Сорито» в Сорренто, Шаляпин не раз собирался навестить его. 16 сентября 1925 г. он, например, писал из Парижа:

«…Все время собирался ехать в Италию и в Сорренто – выправил визы и даже укладывал несколько раз чемоданы, но „Бог судил иное“ – разные семейные и прозаические устройства жизни помешали приятному путешествию и в Италию, и, в особенности, к тебе…».

Наконец, 6 июня 1926 г. им удалось встретиться: Шаляпин, направляясь на гастроли в Австралию, увиделся с Горьким во время стоянки парохода в Неаполе. Через несколько дней Горький писал Е. П. Пешковой:

«Третьего дня, проездом в Австралию, был здесь Федор с Марией Валентиновной и четырьмя дочерьми. Мы с Максом ездили к нему на пароход, провели с ним часов пять. Постарел Федор. Очень. И – не столько телесно, сколько – душевно. Устал человек. Ему бы следовало отдохнуть год. Два…»

В середине апреля 1929 г. Шаляпин приехал в Рим для участия в спектаклях Королевской оперы. 18 апреля состоялось представление «Бориса Годунова», и Горький специально приезжал в Рим из Сорренто. Они встретились после спектакля в таверне «Библиотека» – в более поздних мемуарах оба подтверждают, что Горький тогда настойчиво убеждал Шаляпина вернуться в Советскую Россию. Шаляпин писал в «Маске и душе»:

«Я снова и более решительно отказался, сказав, что ехать туда не хочу Не хочу потому, что не имею веры в возможность для меня там жить и работать, как я понимаю жизнь и работу. И не то что я боюсь кого-нибудь из правителей или вождей в отдельности, я боюсь, так сказать, всего уклада отношений, боюсь „аппарата“… Самые лучшие намерения в отношении меня любого из вождей могут остаться праздными. В один прекрасный день какое-нибудь собрание, какая-нибудь коллегия могут уничтожить все, что мне обещано. Я, например, захочу поехать за границу, а меня оставят, заставят и никшни – никуда не выпустят. А там ищи виноватого, кто подковал зайца. Один скажет, что это от него не зависит, другой скажет: „Вышел новый декрет“, а тот, кто обещал и кому поверил, разведет руками и скажет: „Батюшка, это же революция, пожар! Как вы можете претендовать на меня?“ ‹…› А по разбойному характеру моему, я очень люблю быть свободным и никаких приказаний – ни царских, ни комиссарских – не переношу».

А в конце жизни, уже после смерти Горького, Шаляпин еще раз вспомнил о том, римском, «разговоре о возвращении»:

«Честно скажу, что до сих пор не знаю, кто из нас был прав, но я знаю твердо, что это был голос любви ко мне и к России».

В 20-30-е годы Шаляпин неоднократно бывал в Италии – в Милане, Риме, Венеции, Генуе. В конце декабря 1934 г. он приехал в Неаполь, где приступил к репетициям оперы Бородина «Князь Игорь» в театре «Сан-Карло». В те дни он писал дочери Ирине:

«Я сейчас в Неаполе. Здесь в первый (увы!) раз ставят „Князя Игоря“ достаточно грандиозно (театр S. Carlo), но, конечно, как везде в Италии, халтурно – я, как мог, в короткий срок научил всех действовать (актеры так себе). Итальянское „бельканто“ мешает им быть хотя бы даже посредственными актерами, все горланят „в маску“ и поют, конечно, одинаковым голосом – ненавижу и люблю, – работают, откинув ногу назад и разводя по очереди то одной, то другой рукой в воздухе. Отвратительно. Устал я от этого глубокого идиотизма. Единственное утешение – оркестр – сто человек прекрасных музыкантов».

На следующее утро после триумфальной премьеры «Князя Игоря» в Неаполе 28 декабря 1934 г. (где Шаляпин выступил сразу в двух ролях – князя Галицкого и Кончака) критик С. Прочида писал в газете «Рома»:

«Шаляпин – артист. Я уже говорил о нем как о несравненном режиссере, который знает Игоря, как своего соратника… Метаморфозы Шаляпина великолепны! От пьяницы князя, который „выламывается“, не теряя достоинства и аристократического облика, до благородного хана, который с сердечностью предлагает союз плененному Игорю, – какой контраст с его лицом, исполосованным шрамами от стрел, какое ощущение человеческой пластики! Что общего у циничного Галицкого и хана дикой орды?… Публика была подавлена тихим, одухотворенным и оригинальным искусством, поражена чередованием и сменой выразительных средств в голосе, который на протяжении двух тактов переходит от спокойного тона к громовому. Она разразилась той бесконечной овацией, которая вот уже сорок лет вспыхивает там, где этот небывалый актер раскрывает секреты своего мастерства».

Потом состоялись еще три представления. Восторг неаполитанцев был настолько велик, что муниципалитет Неаполя решил выбить специальную золотую медаль, которая была торжественно поднесена Шаляпину после последнего спектакля. Это было последнее посещение великим певцом Неаполя.

12 апреля 1938 г. Ф. И. Шаляпин скончался от лейкемии в Париже в своей квартире на Авеню д’Эйло. Отпевание прошло в православном соборе Святого Александра Невского на улице Дарю; затем состоялась траурная церемония в «Гранд-Опера». Шаляпин был похоронен на кладбище Батиньоль – позднее в этой же могиле была похоронена М. В. Шаляпина-Петцольд, умершая в 1964 г. в Риме. 29 октября 1984 г., в соответствии с пожеланием детей Шаляпина, выполнявших волю отца, гроб с телом Шаляпина был перезахоронен на Новодевичьем кладбище в Москве.