Текст книги "Черная шаль"

Стрэнг и наша квартира

Я крепко спал мертвецки пьяным сном, обняв меня и тесно прижавшись ко мне, тихо и безутешно плакала Рада. В наполовину осиротевшей спальне родителей овдовевший тесть пил водку из маленькой рюмочки и тоже тихо плакал.

В шифоньере на своей полке убийца Антонины Кирилловны, Стрэнг, очень энергично и настойчиво готовился к дальнейшим действиям.

Привычный ход событий окончательно нарушился в представлениях Стрэнга, устоявшихся веками, и весь бельевой отдел старого шифоньера от нижней до верхней полок захлестнули бесшумные водовороты густого и вязкого галогенового бирюзового сиропа, получившегося из переплавленной души моей тещи. И безмозглое свежее белье захлебнулось душистым сладким ядом, щедро поделившимся с ним, коварным Стрэнгом.

Тесть, Михаил Иванович, всецело поглощенный безутешным горем и водкой, ничего не замечал вокруг, в частности – тонкий, не толще вязальной спицы, бирюзовый лучик, вырывавшийся сквозь щель между верхней стенкой шифоньера и дверцей бельевого отдела, плотно закрытой на ключ. Лучик хорошо было видно в полусумраке спальни, слабо освещенной лишь ночным торшером, непосредственно возле которого и пил водку Михаил Иванович.

Серьезно растерявшийся Стрэнг предпринял вторую попытку оживить белье теперь уже не только с праздной целью найти себе собеседников, необходимых для поддержания пустой болтовни. Сейчас ему нужны были помощники, наделённые хотя бы самыми элементарными зачатками интеллекта.

Бирюзовые протоны активно бомбардировали белье на субмолекулярном уровне и постепенно формулы молекул неуловимо, но кардинально менялись. И если бы препарат трансформированного тещиного белья попал под объектив электронного микроскопа в лаборатории профессора Абаркагана, старый профессор вновь оказался бы полностью зачарованным необычным пленительным узором валентных связей, выстроившихся под противоестественными углами и мысли профессора тесным взбесившимся табуном дружно бы ускакали куда-нибудь в совсем далёкие пограничные области разума.

Когда тесть допивал последние граммы поминальной пол-литры, бельё окончательно ожило и с непомерным удивлением принялось слушать Стрэнга, терпеливо начавшего объяснять простыням, пододеяльникам, наволочкам и полотенцам их новое предназначение, принципиально отличное от старого. Разговор, само собой, получался, особенно поначалу, непосредственно после совершения противоестественного превращения, тяжелым:

– Пробуждайтесь, братья! – нетерпеливо и возбуждённо говорил Стрэнг, – пришло время для вас осознать собственную индивидуальность! Вы помните наш прошлый разговор?!

– Не помним! – белье еще не научилось лгать и в окружающем мире его ничто не радовало, не печалило, не вызывало опасений и надежд, вражды и симпатий, и пока, как уже указывалось выше, эмоциональная палитра нашего постельного белья была представлена единственным чувством – бесконечного удивления.

– Еще раз спрашиваю: кто вы?

Белье ответило напряжённым молчанием, Но молчание, к глубокому удовлетворению Стрэнга, продолжалось недолго, Подаренная нам с Радкой на свадьбу огромная простынь, вышитая затейливыми цветочными узорами, оказалась самой сообразительной из будущих помощников Черной Шали, и она и ответила за всё белье разом:

– Мы – жалкие маргиналы, последние ничтожества. Мы помогаем нашим хозяевам крепко засыпать по ночам, но они всегда просыпаются по утрам, потому что мы – не Стрэнги. И мы не можем забирать души наших хозяев с собой.

Выслушав ответ простыни, Стрэнг внезапно почувствовал приступ раздражения, так как лично сам он окончательно запутался с определением слова «хозяин» и генетически вложенное в Стрэнга такое ясное и цельное понимание его основной жизненной функции внезапно сделалось совершенно смутным и дало множество глубоких извилистых трещин. Необратимая трансформация происходила с хранителем души рогатого обитателя могилы, разграбленной Вишаном и его родственниками. И зловещая трансформация оказалась замешанной на теплом напитке поразительного вкуса и запаха – на крови Антонины Кирилловны, высосанной Стрэнгом без остатка вместе с её психической сущностью – той самой таинственной категорией, которую люди привыкли называть: «душа».

– Это хорошо, жалкие маргиналы, что вы теперь знаете, кто вы такие и как вас нужно называть! – справившись с ненужным раздражением и смятением, похвалил белье Стрэнг, торжественно добавив: – Я научу вас летать и возьму с собой в Нетленные Леса.

– А когда ты нас возьмешь в Нетленные Леса? – спросило белье.

– Когда наберусь сил, необходимых для полета. Когда мы все наберемся сил, – добавил Стрэнг спустя непродолжительную паузу и, словно порыв урагана, его сотрясла неожиданная тоска, вызванная отчетливым осознанием того непреложного факта, что в Нетленные Леса ему не попасть никогда, и сейчас он просто-напросто лжет себе самому.

Несмотря на все усилия, Стрэнг не мог до конца разобраться в сути катастрофы, происшедшей с его Хозяином и с ним самим.

– А когда мы сможем начать летать? – спросила любознательная свадебная простынь, – Сейчас вот не то чтобы летать, но и даже просто пошевелиться я не могу.

– Я думаю, что завтра ночью, – последовал уверенный ответ Стрэнга и мучаясь неопределенностью и навалившейся тоской, он непроизвольно попытался расправить могучие черные крылья, на чьей поверхности полыхало холодное бирюзовое пламя…

Старый шифоньер громко и протяжно скрипнул. Скрип его немного напомнил мучительный стон смертельно уставшего от несчастной жизни пожилого человека, и задремавший, допивший водку из бутылки, Михаил Иванович тревожно встрепенулся, бессмысленно вытаращив на шифоньер красные от водки и слез близорукие глаза. Бирюзовый лучик, прочертивший душный воздух спальни от щели между дверцей и крышкой шифоньера до потолка, привлек рассеивающееся внимание тестя, но каких-либо выводов сделать ему не удалось, выражаясь сухим протокольным языком – по причине сильного алкогольного опьянения. Поглазев некоторое время на шифоньер, внутри которого притаилось чудовище, Михаил Иванович мягко отвалился на подушки не разобранной кровати и крепко заснул, успев перед этим дернуть шнурок выключателя торшера, погрузив спальню во тьму, если, конечно, не считать льдистого бирюзового лучика…

В сложно устроенном многофункциональном мозговом центре Стрэнга неожиданно загорелась схема городского кладбища, исчерченная сиренево флюоресцирующими линиями и точками, и в юго-восточной части его – яркий смарагдовый крестик, означавший местонахождение могилы Антонины Кирилловны. Крестик беспокойно пульсировал и многозначительно мигал, чем сразу стал вызывать у Стрэнга сильное беспокойство и, короткое время понаблюдав за призывным мерцанием смарагдового крестика, Стрэнг объявил белью:

– Я сейчас улечу!

– Куда?! – уже не совсем равнодушно и с легкими нотками беспокойства спросило белье.

– К своему новому Хозяину – он только что позвал меня! – Стрэнг сделал соответствующее волевое усилие и замок дверцы открылся, сопровождаемый характерным щелканьем. Ключ выпал из скважины на пол, дверца медленно раскрылась, и спальня родителей Рады щедро осветилась красивыми и тревожными бирюзово-смарагдовыми сполохами, в совокупности своей чем-то напоминающими северное сияние. В его холодном ледяном блеске, Михаил Иванович, бесчувственно валявшийся на кровати, напоминал замерзшего, «в усмерть» пьяного, полярника.

На бельевых полках сделалось почти также оживленно, как на базарной площади в воскресный день – неуклюже зашевелилось, мрачно зашушукало белье, заколыхались плавными волнами миллионы каратов драгоценных камней, распылившихся в воздухе сверкающими прозрачными слоями, с верхней полки медленно поползло черное мохнатое тело Стрэнга, заметно увеличившегося в размерах за последние несколько суток.

Некоторое время Стрэнг неподвижно повисел в воздухе рядом с шифоньером, нервно встряхивая кончиками крыльев, нетерпеливо шевеля мириадами чутких рылец ворсинок-рецепторов, наблюдая за нелепыми корчами свадебной простыни, сумевшей самостоятельно выползти вслед за ним со своей полки, но, естественно из-за недостатка опыта, умения и сил, позорно свалившейся на пол и извивавшейся сейчас там наподобие двухметровой змеи, покрытой белой кожей, разукрашенной цветочным узором.

Стрэнг снисходительно усмехнулся и плавным изящным движением поднял себя под самый потолок, развернувшись там во всю свою площадь – громадным антрацитовым ромбом, парившем в бирюзово сверкающем обрамлении на белесом фоне потолка, покрытого известью.

Мрачная тень упала на бледно-зеленое лицо спавшего тестя. А самое плохое, что Стрэнг почувствовал запах исходивший от лежавшего прямо под ним человека – приятный, возбуждавший неведомое ранее Стрэнгу желание. И запах этот был ничем иным, как запахом живой человеческой крови.

Но схема городского кладбища и смарагдовые позывные могилы тещи разгорались все ярче и требовательнее в мозговом центре Стрэнга и он, некоторое время задумчиво повисев над ничего не подозревавшим Михаилом Ивановичем, неторопливо начал движение в сторону окна, форточка которого оказалась широко распахнутой (ее открыл сам тесть перед тем, как усесться возле торшера и начать пить водку – ему показалось, что в спальне стоял специфический удушливый запах).

Стрэнг завернул острые углы крыльев внутрь и уподобившись свернутому для переноски ковру, тихонько выскользнул через отверстие форточки во мрак безлунной майской ночи.

Бирюзовое сияние в спальне сразу погасло, на полках с бельем прекратились возня и шушуканье, амбициозная свадебная простынь неподвижно замерла на полу, прекратив дергаться в неприятно смотревшихся конвульсиях. Ослабел и отвратительный гнилостный запах, заполнивший спальню и спровоцировавший превращение и без того невеселых сновидений Михаила Ивановича в утонченные кошмары.

Очутившись на открытом воздухе, вне пределов нашей квартиры, Стрэнг вновь расправил крылья, с тоской вгляделся в обложивший его со всех сторон горизонта ночной мрак, в надежде увидеть розовое сияние больших капель лечебной росы на гигантских листьях деревьев Нетленных Лесов. Разумеется, что ничего похожего он не увидел и, тогда, сделав мощное усилие, Стрэнг свечкой, вертикально вверх, вбуравился в толщу влажного ночного неба чужого враждебного мира и набрав нужную высоту, стремительно полетел к неудержимо манившей его могиле, затерявшейся среди тысяч других могил Черницкого городского кладбища…

И именно в этот момент неожиданно схватился за сердце городской Владыка Максимилиан, пивший вечерний чай вместе со своей благоверной у себя на кухне, и помертвевшим взглядом посмотрел на зашторенное окно.

Неожиданная волна адреналина за доли секунды вылилась в артерии и вены красавицы-воспитательницы гордского детского сада №123 Оксаны Анатольевны, заставив застучать ее сердце в бешеном ритме, вызвав мгновенное потемнение в глазах и в результате она выронила чашку с горячим чаем (почти кипятком) прямо на немытую голову и без того несчастной по самой своей природе нянечки Тани Фоминой, с которой они вновь на пару дежурили в детсаду этой ночью.

Громко забарахлили в тахикардическом неунисоне сердца еще нескольких тысяч жителей города, обладавших более или менее тонкой и чувствительной нервной организацией, и никто из них не понял – в чем же, собственно, было дело и, что такое, особенно неприятное, они могли почувствовать?…

Утренний визит. Тесть и черная шаль

Настойчивый звонок я услышал сквозь тяжелый тающий сон, но по-настоящему меня разбудила Рада. Она, оказывается, успела сходить к двери и спросить: кто, к кому и по какому поводу пришёл.

– Валя, иди – там к тебе пришли какие-то из ФСБ, Панцырев и Стрельчиков, что ли? – равнодушно сообщила она, глядя вроде бы и на меня, а на самом деле – сквозь меня и даже – сквозь стену, отделявшую нашу с ней спальню от соседской квартиры.

– Не Стрельчиков, а – Стрельцов, – машинально поправил я Раду, пытаясь понять выражение, царившее у нее в глазах, – Делать им не хер, что ли?! У людей – похороны, а они, блядь… – я с трудом выбрался из-под одеяла, выискивая глазами брюки, носки и рубашку.

Голова, естественно, трещала и готова была вот-вот разломиться, тошнило. Радка села на кровати, подобрала ноги с пола, согнула их в коленях и поджала к подбородку. Хорошо, хоть – не плакала. Спросила у меня, по-прежнему – убийственно равнодушно:

– Что им от тебя надо?

– Понятия не имею, – с трудом проворочал я непослушным языком, горевшим сухим огнём вагагрезиновой1 жажды, и натянул брюки, – На похоронах еще они были, что надо там им было – я так и не понял. (Вагагрезин – фермент, вырабатываемый в организме под воздействием неумеренного употребления алкоголя, обладает способностью высасывать воду из клеток).

Я встал из сидячего положения, в первую секунду с трудом удержался на ногах, но не упал – голова закружилась не хуже ярмарочной карусели.

Кое-как одевшись, я отправился открывать дверь, боясь случайно посмотреть по пути в зеркало, чтобы не увидеть свое одухотворенное бледное лицо с застывшим на нем необычайно приветливым выражением. Проходя мимо спальни тестя, мне показалось, будто оттуда из-под плотно прикрытой двери тянуло струйкой сильно протухшего воздуха. Я не стал принюхиваться – и без дополнительных миазмов к горлу подступал противный комок. Тем более, что квартира вновь наполнилась нетерпеливым продолжительным звоном.

– Иду, иду! – зло крикнул я, невольно выведя аксиому, что чувство такта никогда не входило в арсенал психологических приемов, употребляемых сотрудниками ФСБ в их нелегкой борьбе за безопасность нашей Родины.

Нарочито громко лязгая замками, открыл входную дверь и впустил генерал-майора Панцырева и майора Стрельцова.

Майор Стрельцов прижимал к животу и груди большой бумажный пакет, чем-то плотно набитый – скорее всего, подумал почему-то я, закусками и вином.

Руки Панцырева были свободны, правую он тут же сунул мне для приветственного пожатия.

– Доброе утро, Валентин Валентинович! – радостно, словно увидел перед собой вместо меня близкого любимого родственника, едва ли не воскликнул генерал Панцырев, и я, естественно, подумал: «А не выпивши ли он?!»

– А нас вот служба с Эдуардом обязала к вам зайти с утра пораньше – не возражаете?

– Вам попробуй возрази, – хмуро ответил я, делая шаг в сторону и кивком головы приглашая нежданных визитеров войти, – Только, если можно, разговаривайте потише – жена и тесть там… – неопределенно махнул я рукой вглубь квартиры.

Мы тихонько прошли на кухню и покрепче прикрыли дверь за собой. Майор Стрельцов поставил бумажный пакет на стол, вытащил оттуда две литровые бутылки импортного портвейна, круг копченой колбасы, кусок по-домашнему засоленного сала, кирпич хлеба, какие-то черствые засахаренные булочки. По дрожавшим рукам, по мятым бледным лицам ранних гостей я без особого труда догадался, что они не спали целую ночь напролет, ну и, вероятно вполне, приняли изрядное количество спиртного. Разумеется, я не собирался их за то осуждать – служба такая. Молча я достал из гостиного шкафчика стаканы, нож, тарелки.

Эдуард открыл одну из бутылок, разлил золотисто-коричневое вино по стаканам, я нарезал хлеб, колбасу, сало, аккуратно разложил по тарелкам. Не чокаясь, мы выпили, помянули тещу, закусили. Головная боль моя и чувство тошноты мгновенно утонули в бездонном портвейновом омуте.

Прожевав кружок колбасы, Сергей Семенович произнес деловито:

– Ну-с, а теперь можно и поговорить.

– Вот теперь, действительно, можно, – не без глубокого удовлетворения подтвердил я.

– Я не буду, Валентин Валентинович, ходить вокруг да около, я буду говорить, по существу, – несмотря на более чем вероятную бессонную ночь и только что выпитый портвейн, Сергей Семенович заговорил энергично, ясно, четко, собранно, голосом, внушающим непреодолимое желание вытянуть руки по швам и безоговорочно во всём с ним соглашаться…

Прежде всего, я еще раз представлюсь:

– Панцырев Сергей Семенович, теперь уже генерал-майор ФСБ…

– Поздравляю! – успел вставить я, искренне удивившись скорости продвижения по иерархической лестнице званий внутри системы ФСБ.

– Спасибо. Я продолжу, с вашего позволения. Я и мой коллега, майор Стрельцов представляем специальный отдел ФСБ, занимающийся расследованием, как глобальных катастроф, так и отдельных несчастных случаев частного масштаба, обусловленных причинами паранормального характера. И у вас дома мы оказались совершенно не случайно.

Антонина Кирилловна Кобрицкая, ваша теща, как показали результаты патологоанатомического исследования, умерла насильственной смертью. Ее кто-то убил очень оригинальным, неизвестным науке способом. И следствию, которое возглавляю я, необходимо выяснить: кто убил вашу тещу и – как? В связи с обрисованной вкратце сложившейся ситуацией я должен буду задать вам, Валентин Валентинович несколько вопросов, а вы обязаны будете ответить мне на них честно, ничего не утаивая.

– Я готов, товарищ генерал—майор, – кивнул я головой, всем своим видом выражая готовность не только рассказать все, что мне известно, но и даже сверх того – броситься за генерала Панцырева в огонь и воду.

– Самый первый и самый главный вопрос, Валентин Валентинович: вы замечали за последние дни, непосредственно предшествовавшие гибели Антонины Кирилловны, что либо откровенно более, чем странное, необычное, не укладывающееся в рамках типовых человеческих представлений о возможностях объективной реальности, проявившееся посредством видимых физических, химических, либо биологических явлений, в поступках, разговорах самой потерпевшей и людей из ее ближайшего окружения.

Вопрос Панцырева показался мне чересчур длинным, витиеватым и построенным неоправданно сложно, но тем не менее я сразу решил рассказать про Черную Шаль, однако, перед тем, как раскрыть рот, внезапно передумал и ответил совсем неискренне и неопределенно:

– Если сказать честно, товарищ гене…

– Зовите меня, пожалуйста – Сергей Семенович.

– Хорошо, Сергей Семенович. Так вот, Сергей Семенович, если сказать честно, то все последние дни – по сегодняшнее утро и – начиная с юбилея тещи, я не просыхал и все вокруг представлялось мне странным и необычным, и каким-то неправильным. И самым странным и ненормальным мне кажется сейчас мой сон, приснившийся в ту ночь, когда справляли мы тёще пятьдесят лет. И теща была какая-то не такая, как обычно, на собственном Дне рождения.

– А какая, конкретно, она была?

Грустная и задумчивая, а раньше я вовсе не замечал, чтобы она когда-нибудь о чем-либо грустила и думала.

– Вообще не думала? Она что – была круглой дурой?

– Да нет, конечно, – я ухмыльнулся, – Просто женщины её склада никогда ни о чем не думают, потому что про все, как им кажется, знают наперед и до мельчайших деталей. Когда человек всё знает, ему ни о чем не нужно думать – логично?

– Логично, – согласился Сергей Семенович и поспешил задать следующий вопрос:

– У вашей тёщи были враги? Ведь она все же, как никак являлась директором крупного городского ресторана и вдрузьях у нее числился сам городской мэр. А это, сами понимаете, всегда – большие деньги, интриги, конфликты на финансово-экономической почве, завистники, анонимки, сплетники, внезапные ревизии и так далее.

– Да нет, – я пожал плечами, – явных врагов вроде не было, тайные, наверняка, были.

– А вот вы говорите, во время юбилейного застолья Антонина Кирилловна выглядела, на ваш взгляд, не так, как обычно – подавленно там, тоскливо, бледно, грустно. Может, она недомогала? По заключению паталогоанатома, доктора медицинских наук Абаркагана ваша теща, по всей видимости, была отравлена неизвестным ядом, вызывающим специфические необратимые изменения основных жизненных систем организма. Может кто-то из гостей влил ей чего-нибудь в бокал с вином, воспользовавшись всеобщей пьяной суматохой?

Сначала меня просто смутно насторожило последнее предположение генерала Панцырева, а затем с ужасающей ясностью мне представилось, что цыганкина шаль оказалась пропитанной каким-нибудь смертельно ядовитым химикатом и я явился невольным соучастником убийства тещи! Откуда и какими путями, и что могли доставать цыгане, об этом в городе создавалось немало мрачных легенд. Черт возьми! Я начинал прескверно себя чувствовать и вскоре поймал себя на том, что неотрывно смотрю в свой опустевший стакан. Майор Стрельцов перехватил мой страшный взгляд, и торопливо наполнил ароматным португальским портвейном все три стакана.

А Сергею Семеновичу я ответил:

– Никто ей ничего не вливал – баба она была слишком добрая, чтобы у кого-то рука на нее могла подняться. Сама она, наверное, отравилась, случайно. Не знаю я… ничего не могу сказать… Извините, – я поднял бокал с портвейном.

Мои собеседники сделали то же самое. И мы опять не чокнулись, с удовольствием помянув тещу еще одним бокалом.

– А что за неприятный сон вам снился, Валентин Валентинович, про который вы говорили? – к месту и не к месту любивший, очевидно, вспомнить Зигмунда Фрейда, спросил меня Эдик Стрельцов, и характерным лишь для него одного движением, поправил указательным пальцем дужку сползших на нос очков. Сергей Семенович одобрительно взглянул на майора, а затем с любопытством посмотрел на меня, ожидая, что я отвечу на вздорный майорский вопрос.

Это, впрочем, я так сам, исключительно с целью приободриться, мысленно отнес вопрос Эдика к разряду «вздорных», на самом же деле майор Стрельцов попал в самую «десятку» своим вопросом. Я едва не поёжился от охватившего меня сильнейшего, совершенно неожиданного страха. Но ещё ни единым неверным жестом не выдал я своего внутреннего состояния и невероятно спокойным голосом ответил:

– Мне приснилось, как какие-то цыгане украли моё сердце, и я гнался за ними, чтобы спасти сердце и остаться в живых. Но я не догнал их, потому что вовремя проснулся.

– Интересный сон, – задумчиво произнес Сергей Семенович, и в проницательных, ничуть не пьяных – нет, глазах его сверкнул загадочный блеск.

Уловив этот, не понравившийся мне блеск, в генеральских глазах, я твердо решил ничего не говорить про Чёрную Шаль – мне не нужны были неизбежные лишние неприятности. Я пришёл к единственно правильному выводу – во всем разобраться самостоятельно, без навязчиво предлагаемой помощи сотрудников ФСБ. Во всяком случае, нужно было попытаться найти на базаре цыганку, сносить шаль к одному своему бывшему однокласснику, талантливому химику, Валерке Степченко, у него имелась собственная, небольшая правда, но всё же, фабричка по производству лака и закрепителя для непослушных, густых и длинных женских волос. Наверняка, у Валерки могло найтись необходимое оборудование, чтобы провести анализ вещества, слагавшего мой подарок покойнице-теще. И если анализ покажет резко нежелательный результат, шаль необходимо будет уничтожить – лучше всего сжечь. Других более или менее вероятных причин скоропостижной смерти тёщи я не видел – не чудился мне бирюзовый лак, сверкавший на её оголённых плечах в разгар роскошного юбилейного застолья.

– Мне кажется, что ваш сон не совсем случаен, – прервал мои невесёлые размышления Сергей Семенович тихим проникновенным голосом, – Я почему-то уверен, Валентин Валентинович, что сон этот явился отголоском событий, имевших место в реальной действительности, о которых вы по какой-то причине предпочитаете умалчивать и которые имеют косвенное либо прямое касательство к гибели вашей тёщи. Говорю я так, заявляю, разумеется, от фонаря, не имея никаких доказательств, всецело полагаясь на интуицию. Скажите честно – она меня подводит?

Я тяжело вздохнул и недоумевающе пожал плечами, почему-то совсем не представляя, что бы мог ответить проницательному генералу, да и, в общем-то, так и сказал:

– Не знаю даже, Сергей Семенович.

– Если не знаете, то значит – что-то есть.

Я внимательно вгляделся в глаза своего собеседника и у меня мелькнула мысль: «А может я совершаю ошибку, собираясь умолчать о своих соображениях относительно Черной Шали. Возможно, я просто боюсь показаться смешным, а не – человеком, рискующим заработать уголовное обвинение?»

Неожиданно нарушить малодушное молчание мне помог тесть. В тот момент, когда я только-только собрался открыть рот и соврать в очередной раз или сказать правду Сергею Семеновичу – твёрдо я не успел ещё даже решить, как дверь с силой распахнулась и мы увидели тестя. Наверное, все же портвейн успел оказать на нас действие, так как ни я, ни оба фэсэбэшника с их профессиональным обострённым слухом не услышали, как подкрался к кухонной двери Михаил Иванович.

Был он босиком, может потому мы его и не услышали, в черных семейных трусах и зеленой майке. Лично меня почему-то больше ошарашило не дикое выражение лица и беспорядочно торчавшие во все стороны волосы тестя, а его худые волосатые ноги, во многих местах под бледной кожей стянутые темно-фиолетовыми тромбофлебитными буграми. Но от подробного разглядывания ног Михаила Ивановича я все-таки вынужден был отвлечься.

– Сидите пьёте, сволочи! – голосом библейского пророка-обличителя произнёс тесть и вставшие было на ноги поздороваться Сергей Семенович и Эдик обескураженно опустились обратно на табуретки.

А Михаил Иванович был явно не в себе и причиной его крайне раздражительного душевного состояния оказались ни в коей мере не представители ФСБ, а – я. Обозвав всех присутствующих сволочами, он остановил взгляд свой, полный невероятной душевной муки, на мне, и направив на меня указательный палец правой руки, Михаил Иванович грозно спросил меня:

– Понимаешь ли ты, негодяй, что натворил?! Какого святого человека убил?! Думаешь, никто не догадался, что за Шаль ты ей купил, ублюдок?! Черную, блядь, как ваксу, как уголь на День рожденья белой, как снег, голубке моей!!! Сука!!! – рот у Михаила Ивановича неприятно искривился и оттуда щедро брызнула слюна.

Послышался стремительный топоток легких девичьих ног. Это, услышав крики отца, бежала из нашей спальни Радка.

– Папа, папа!!! – она сзади обхватила отца за плечи, забежав на кухню в одном коротеньком халатике и попыталась отвести его отсюда в комнату, – Успокойся, успокойся, ради Бога!

Михаил Иванович вздрогнул всем туловищем, яростный желтоватый блеск в глазах погас – в них осталась одна мука и бессилие отчаяния, он опустил голову, словно провинившийся школьник, глухо сказал: «Извините», развернулся и повинуясь настойчиво подталкивающим в спину рукам Рады, спотыкающейся походкой ушёл к себе в спальню.

– О чем это он? – быстро спросил Сергей Семенович.

– Горе – сами понимаете, не в себе немного человек, – я решил всё рассказать, – Говорил он про мой подарок тёще – на пятьдесят лет. Я на базар ходил этот подарок покупать, жена мне деньги дала. Ну и купил у цыган очень красивую, очень необычную чёрную-пречёрную шаль…

– Понятно, – прервал меня Сергей Семенович, – и её траурный цвет в представлении вашего тестя, оказался совершенно неуместным в столь знаменательный день, каким показался ему день пятидесятилетия вашей тещи. Очевидно, что у вас с ним родственные отношения сложились не совсем идеально и в вашем выборе подарка Антонине Кирилловне, Михаил Иванович усмотрел попытку оскорбить его жену. Всё понятно, – ещё раз повторил он и тяжело вздохнув, пружинисто поднялся на ноги, посмотрел в окно, на зелёную листву, покрывавшую ветви тополей и клёнов.

Я удивлённо смотрел на него, не зная – продолжать мне свой рассказ про чёрную шаль или промолчать, сделав вид, что Сергей Семенович правильно меня понял и я чист перед покойной, как слеза.

Через секунду-другую у меня сложилось ощущение, будто генерал-майор Панцырев напрочь забыл про меня и про мою несчастную тёщу. Он молча стоял и продолжал смотреть в окно, задумчиво хмуря волевое мужественное лицо и, глядя на него, я руку бы дал на отсечение, что в своих недоступных рядовому запаса генеральских мыслях Сергей Семенович находится далеко от нашего опостылевшего ему города. Скорее всего, наверное – где-нибудь в Москве. И впервые за время нашего знакомства с ним, меня по-настоящему заинтересовал вопрос: что ему все-таки нужно было именно от меня?

– Сергей Семенович? – почтительно обратился к нему я.

– Да? – он нехотя оторвался от созерцания майских тополей и медленно повернул голову ко мне.

– Я перед вами был честен, а вы теперь в свою очередь не можете мне ответить также честно – что все-таки привело вас к нам в квартиру?

– Служба, – не задумываясь ответил Сергей Семенович и устало улыбнулся, – наша проклятая служба, Валентин Валентинович, и только она, – он покачался с пяток на носки, глядя себе под ноги, затем резко вскинул голову, строго и требовательно посмотрел на Эдика и сказал:

– Пойдем, майор. Все что мы могли здесь сделать – сделали, что хотели узнать – то узнали. Телефон наш у Валентина Валентиновича имеется и если он вдруг все-таки вспомнит что-нибудь важное, всегда сумеет позвонить нам.

Я поразился: куда могла подеваться его, несомненно, высочайшая профессиональная наблюдательность?! Или на мне просто испытывали какой-то стандартный оперативный прием в ходе ведущегося следствия. Но, во всяком случае, про черную шаль я твёрдо решил в дальнейшем не возобновлять разговор. Я заговорил о другом – уже после того, как мне на прощание крепко пожали руку Панцырев и Стрельцов.

– А вино с закуской что же не берете с собой? – я кивнул на наш импровизированный поминальный стол.

– Ну что вы, Валентин Валентинович! – укоризненно развел руками Сергей Семенович, – Так-то уж совсем плохо не думайте о сотрудниках ФСБ. Мы всё-таки вас защищаем.

Расстались, короче, мы тепло – почти по-родственному, чему в немалой степени способствовал портвейн, оставленный на кухне моими гостями.

Когда я захлопнул за ними дверь, из спальни вышла Рада и тревожно спросила:

– Кто это был? Они из милиции?

– Из ФСБ – забыла что-ли?

– Из ФСБ?! – удивленно протянула Радка, – А что им от нас надо?!

– Они из специального отдела ФСБ, занимающегося расследованием паранормальных несчастных случаев, катастроф и преступлений.

– Да? – она посмотрела на меня очень странно и глубоко задумалась, глядя, как бы на меня, а на самом деле – сквозь меня своим давешным утренним взглядом.

– А где Михаил Иванович?

– Он лежит – ему плохо, – трансцедентальная отчуждённость исчезла из глаз жены и в голосе появились насторожившие меня, да и, впрочем, соответствующие той информации, какую сообщила она спустя секунду, нотки: – Ему точно также плохо, как и маме. Как и маме, папе снился тот же сон – будто он лежит в глубокой и холодной могиле. И от холода он проснулся и на плечах у него лежала эта страшная чёрная шаль, которую ты подарил маме…