Текст книги "Черная шаль"

Хромавшая в тот вечер сильнее обычного мать, каким-то образом ухитрялась совершать сравнительно изящные, а самое важное – точные прыжки с кочки на кочку, искусно балансируя над грязно-желтой поверхностью бездонной трясины. Аджаньга не отставал от матери в её настойчивом, несколько болезненном стремлении во чтобы то ни стало достичь до наступления ночи Змеиного колодца и наловить там жирных серебристых нестибляшек – из них получилось бы великолепное жаркое.

Аджаньга предчувствовал, что случиться скорой беде, и едва-едва не начинал плакать, и все хотел попросить мать не ходить за нестибляшками и половить возле самых берегов болота зеленых нугардов – не таких, конечно, вкусных, как нестибляшки, но зато не требующих, чтобы за ними нужно было переться в такую гиблую трясинную даль, в какую потащились они с матерью. А мать, кстати, что-то все время не умолкая говорила, жаловалась на жизнь низким хриплым голосом, давала какие-то назидательные советы маленькому Аджаньге, и Аджаньге очень-очень не нравилось, что мать болтала языком – на болоте вечером нельзя было отвлекаться…

– … Аджаньга! – неожиданно громко воскликнула она, перепрыгнув на очередную кочку, и повернувшись на этой кочке лицом к Аджаньге, – плохо, сынок, родиться унгардом, и не видеть ничего в своей жизни кроме змей и болота. На горе мы рождены, мой малыш, на горе!.. – Затем она повернулась спиной к опешившему Аджаньге, и собралась совершить очередной прыжок к соседней кочке, но что-то громко и неприятно хрустнуло у ней в правой коленке, она вскрикнула, скорее удивленно, чем от боли, выронила гарпун и сетку, покачнулась, отчаянно размахивая в воздухе длинными руками, надеясь, видимо, поймать точку опоры. Но не поймала и навзничь рухнула в трясину, подняв фонтан жидкой грязи, сразу же скрывшись под её поверхностью. Аджаньга вздрогнул от внезапности происшедшего, но пока не испугался, полагая, что мать его немедленно вынырнет. Но она не вынырнула, вместо нее на поверхности появился большой мутный пузырь, просуществовавший не больше двух секунд и лопнувший с насмешливым (так почудилось Аджаньге) бульканьем. А матери своей Аджаньга больше не видел никогда в жизни – она утонула у него на глазах. И впоследствии, в течение достаточно удачно складывавшейся для Аджаньги жизни унгарда-воина, он часто, чуть ли не ежедневно, пытался представить выражение лица матери в то роковое мгновение, когда она поняла, что оступилась и падает в трясину вниз головой без каких-либо шансов на спасение. В ушах Аджаньги начинали тогда звучать безнадёжным рефреном последние слова матери: «…На горе мы рождены, мой малыш, на горе!..» И сумерками боли и грусти заволакивало тогда душу Аджаньги, острая жалость к матери, умершим от голода отцу и сестренкам, целиком овладевала его суровой кровожадной душой и в такие минуты он напрочь растрачивал обычно твердое убеждение в необходимости продолжения собственного существования…

Вот и сейчас это смертельно опасное воспоминание поразило Аджаньгу в самое сердце, но к счастью, получилось оно действительно шквальным – ярким и впечатляющим, но кратким…

Через минуту, никем не встреченный, он уже стремительно шагал от места своей, так сказать, колыбели – недостроенной девятиэтажки, к ближайшей станции метрополитена…

В винном подвальчике

Доехав до базара, я внезапно передумал туда идти и, образно говоря, начать искать там вчерашний день.

Недалеко от остановки – метрах в двадцати, перед глазами мелькнула телефонная будка – та самая, из которой звонил я в день празднования юбилея Антонины Кирилловны, спеша сообщить жене о сделанной мною роковой покупке. Я остановился – будка была пуста! Хотя, честно говоря, меня начало распирать сильнейшее желание завалиться в какой-нибудь бар непопрезентабельней и как следует накачаться там дешевой, но крепкой настойки, однако я вышел победителем в жестоком бескомпромиссном поединке с приступом необузданной страсти. И, чтобы исключить опасные рецидивы, я побыстрее вошел в будку и набрал номер домашнего телефона.

– Квартира Кобрицких, – услышал я в мембране слабый трогательно грустный голос Рады.

– Это я, малыша. Как дела?

– Никак. Папе вроде лучше стало. Ты скоро придешь? – она даже не спросила – нашел я цыганку на базаре или нет. Так что мне, как ни глупо это звучит, сделалось немного обидно за мои, хоть и почти бесплодные, все же какие-то старания. И я сказал ей то, что еще секунду назад мне и в голову не приходило:

– Если ты не возражаешь, я съезжу в Цыганскую Слободу, там ее поищу.

– Ты уверен, что это необходимо?

– Что-то делать-то надо, – ответил я, добавив про себя вторую половину фразы: «…чтобы не сойти с ума», и продолжал держать трубку возле уха, ожидая дальнейших слов Рады. Но она молчала. Тогда я с расстановкой произнес:

– Знаешь, приготовь мне шаль – в какой-нибудь пакет сложи. Я её, как вернусь из Слободы, пойду на свалку отнесу и сожгу.

– Да, наверное, её надо сжечь, – после длительной паузы проговорила она с насторожившей меня странноватой интонацией. Послышались мне явственно в голосе Рады убийственная ирония и обвинение, досада, которой не суждено уж было пройти у неё вечно и – вечное же отчаяние.

– Обожди меня… – хотел я, как можно мягче, нежнее, проникновеннее попросить жену поберечь нервы, не изводить себя туманными зловещими догадками и дождаться моего возвращения домой. Но она не дала мне договорить, прервав в самом начале:

– Тебе этот звонил – Сергей Семенович Панцырев, просил срочно позвонить по тому телефону, который он тебе дал. Все. Жду – давай быстрей приезжай! – она бросила трубку, заставив меня гадать: отчего так резко и зло прозвучало у ней последнее предложение. В нерешительности я подержал трубку на весу, не зная – перезвонить ли домой или позвонить Панцыреву. Но рассудил всё же никуда не звонить, да и не ездить в эту долбанную цыганскую слободу, а вернуться домой, взять там черную шаль, отнести на свалку и поскорее сжечь.

Но что-то заставляло меня продолжать стоять возле телефонной будки и напряженно размышлять: поехать ли мне домой и выполнить тем самым не-то приказ, не-то просьбу генерал-майора Панцырева, остаться там наедине со скорбящими и унылыми женой и тестем или затормозить в одном уютном винном подвальчике, облюбованным мною и моими друзьями еще в далекие и счастливые студенческие времена. Мысль о необходимости новой встречи с Сергеем Семеновичем и его спутником внезапно вызвала у меня приступ сильнейшего раздражения: «Что они в самом деле вцепились в меня, как клещи в собаку!» – желчно подумал я и твердо решил скоротать время в подвальчике и приехать домой ближе к вечеру, когда все «стиксовцы» и «альфовцы» наверняка займутся более полезными вещами, чем пустопорожние разговоры о ситуации, складывавшейся в моей, потихоньку начавшей растворяться в дыму прошлого, семье.

Как уже было сказано выше, в винном погребке сидел я достаточно долго и даже не столько потому, что не хотел встречаться с терпеливо ожидавшими меня офицерами ФСБ и моими осиротевшими родственниками, а скорее по более серьезной, всеобъемлющей, даже так можно выразиться, причине – по причине глубоко, но прочно затаившегося в моей душе страха. И страх этот был не простой, и возможно, не совсем точно назвал я поселившееся во мне ощущение, страхом. Скорее, страх являлся всего лишь одним из компонентов той сложной эмоциональной палитры, какой изрисовали мою бедную душу события последних нескольких суток. Душа моя покрылась причудливыми линиями, бесформенными пятнами, она вся тряслась и жалко съежилась, и наверняка, напоминала тяжело раненую или смертельно больную гиеновую собаку, затравленную голодными нильскими крокодилами на пятачке суши среди бескрайнего болота.

Таким вот жалким пятачком спасительной суши являлся для меня сейчас этот небольшой винный погребок, бесперебойно функционировавший уже года четыре, представляя собой надежное убежище от назойливых жизненных проблем для работяг, студентов, честных пенсионеров и лиц с высшим образованием, но без определенных занятий, вроде меня. Здесь никогда не иссякало кислое ячменное пиво, дешёвая бормотуха, палёная водка и холодный жареный минтай – на закуску.

Правда, последний раз я заглядывал сюда месяца полтора назад и, как оказалось, в меню закусок произошли кое-какие изменения к лучшему. Появились даже горячие блюда. Я сразу, как зашёл, так тут же взял порцию аппетитных на вид мант – аккуратно вылепленных, просвечивавших нежной и жирной мясной начинкой сквозь тонкий слой теста. К мантам, естественно, я не мог не добавить пол-литра портвейна, который бармен-армянин налил мне в большую пивную кружку.

Несколько секунд я стоял посреди подвальчика, держа обеими руками тарелку с мантами и кружку портвейна, и размышлял: за какой столик лучше притулиться. Посетителей кроме меня и одинокого мужика, мрачно прихлебывавшего пиво в дальнем от входа углу подвальчика, не было, выбор столиков оказался богатым и я, как и мрачный любитель пива, выбрал столик подальше от входа и от света неоновых ламп, аляповато вмонтированных в низкий грязный потолок заведения. Сам не зная почему, я захотел оказаться в тени.

Усевшись. наконец, я жадно отпил три больших глотка портвейна, откусил половинку наиболее приглянувшейся манты, подождал, пока утихнет вновь вернувшаяся головная боль, а на её место придет приятный монотонный шум и вместе с ним – возможность логически рассуждать. И я молча принялся рассуждать, сосредоточенно рассматривая, как хмурый небритый бармен протирает пивные кружки.

Рассуждения мои особой сложностью не отличались – старинная, ещё с гамлетовских времен дилемма: «быть или не быть?!», встала передо мной. «Ехать сейчас домой или не ехать? Сжигать шаль или не сжигать?» – вот, собственно, и весь предмет моих рассуждений. Я как-то незаметно и к тому же достаточно быстро выпил вино и съел манту, не успев прийти к какому-либо определенному решению, точно, будучи уверенным лишь в том, что домой ехать у меня нет пока никакого желания. И я ещё взял порцию мант и пол-литровую кружку портвейна. Ушёл мой мрачный сосед из-за соседнего столика, навсегда покинув подвальчик, и почти сразу ему взамен с улицы весело и шумно ввалилась компания из трёх симпатичных девчонок. Они оказались достаточно развязны, чтобы без колебаний усесться за мой столик и немедленно заказать себе пива и копчёной горбуши.

– Мальчик нам какой-то грустный попался, – сказала одна из них – самая шустрая, по имени Света, как выяснилось чуть позднее. Она уселась прямо напротив меня, с откровенно светившимся в глазах твердым намерением подружиться со мной. Не знаю, чем уж я ей так понравился – может она находилась в таком состоянии, когда девушка влюбляется в первого встреченного ею мужчину. Во всяком случае, я решил оставаться вежливым и, приветливо улыбнувшись Свете, ответил:

– Вообще-то, я всегда весёлый, просто последние дни мне что-то жутко не везёт! – голос мой прозвучал совершенно трезво, и ясно прослушивалась в нём искренняя печаль, хотя я собирался ответить в тон девушке: беззаботно и слегка развязно.

Её подружки, вернувшиеся от стойки бара, со стуком поставили на липкую поверхность деревянного стола кружки, наполненные пивом и тарелки, куда им наложили нарезанной горбуши. Света посмотрела на меня внимательно – смешливо-развратное выражение пропало из её больших светлых глазах, и она несколько неожиданно извиняющимся голосом объяснила, что и она сама, и её подруги так-то – не пьющие, и вполне порядочные девушки, и даже студентки режиссерского факультета института культуры, но сегодня у них просто неожиданно у всех троих одновременно появилось настроение – «вмазать» – до такой степени их «достала» собственная жизнь.

– То есть, вам тоже не особо весело? – уточнил я и они дружно подтвердили мое предположение. Мы познакомились и стали называть друг друга по именам. Света оказалась прочно благорасположенной ко мне. Как ни странно, но я её по серьезному заинтересовал – больше, чем просто первый встречный, что я, не без оснований, предполагал поначалу. Я добивал свой портвейн вприкуску с мантами. Они уже выпили свое пиво, когда Света, сквозь оживленную и пустую болтовню, задала первый существенный вопрос:

– А вы женаты, Валентин?

– Женат, – не стал лукавить я, – Но это не означает, что меня обязательно нужно называть на «вы».

Света едва заметно улыбнулась моему ответу краешками губ, и ещё пристальнее и откровеннее принялась разглядывать меня зелёными глазищами, в которых, я готов был поклясться, не слышно, но ярко разгоралась самая настоящая, спровоцированная случайным капризом запутанных жизненных обстоятельств, глубокая женская, почти материнская нежность. Наверное, это я, несмотря на предпринимаемые потуги, выглядел чересчур подавленно и жалко, чем и объяснялось удивительное выражение в глазах моей новой случайной знакомой. Её понятливые подружки предупредительно взяли еще пива, и Света, легко отхлебнув треть кружки, спросила меня, упрямо не переходя на «ты»:

– А вы что – поругались с женой и поэтому здесь сейчас сидите?

– Надеюсь, ты последний раз обратилась ко мне на «вы». Нет, с женой мы не поругались, а даже, можно сказать, напротив – мы переживаем нашу вторую юность. Но вся беда в том, что… в семье нашей поселилась сейчас очень большая Беда с большой буквы «Б» и один Бог знает – минует она нас или нет. Плохо у меня, Света, в семье, всё очень плохо, – я не успел сказать ещё ничего необычного, но увидел, как внутренне подобралась моя основная слушательница (ее подружки, Таня и Лика больше были увлечены пивом и возникавшими при этом у них ощущениями, чем моей начинавшейся исповедью), словно заранее почувствовала глубину того ужаса, какой пытался я подавить дешевым портвейном и о каком решился ей рассказать.

– Какая беда? – робко, но с плохо скрытым напряжённым жутким интересом спросила она, видя, что я умолк на полуслове и отсутствующим взглядом уставился куда-то в грязный угол полутемного подвальчика.

– А? – я очнулся от мрачных грез, улыбнулся Свете и продолжил, – У моей тёщи неделю назад было день рождение – пятьдесят лет. Жена давно выбрала матери подарок для памятного юбилея – какую-то цветочную китайскую вазу, какие, она знала, всегда есть в продаже на Центральном рынке. Мы собрались пойти на базар вместе, но в последний момент моя жена передумала и отправила туда меня одного, совершив тем самым страшную ошибку…

– Почему? – не сводившая с меня глаз Света отпила еще большой глоток пива, и не то, чтобы поставив, а – почти уронив кружку обратно на стол, едва не расколов её пополам.

– Потому что, – криво и коротко усмехнувшись ответил я, – только сумасшедший может отправить зятя, в одиночку покупать подарок тёще. Наверняка в мире существует очень древний и очень злобный демон, взращенный на ненависти, традиционно являющейся основным регулятором отношений между зятьями и тёщами (я заметил, что теперь меня внимательно слушают и Таня с Ликой). И я бы лично про себя не сказал: будто сильно ненавидел тещу, по-своему, вполне допускаю, что мы были в какой-то степени даже привязаны друг к другу, но на базаре и со мной, и с тёщей – царство ей небесное, наш общий демон сыграл с нами обоими злую-презлую шутку – вместо цветочной вазы я купил у каких-то цыган огромную шаль из чёрного махера…

– Тебе продали Чёрную Шаль?! – интонация, прозвучавшая в голосе Светы, заставила меня вздрогнуть, да и выражение в светиных глазах, до этой секунды наполненных ровно мерцающим светло-зелёным тёплым светом, кардинально изменилось, хотя и на миг.

Я сколько мог – вытаращил на неё глаза:

– У меня ощущение, словно ты сказала о ней не как о тряпке, а назвала её с заглавной буквы! Ты что-то знаешь о ней?! – безусловно, что был я всё-таки пьян, иначе не задал бы столь нелепого, психически нездорового вопроса.

– Да нет, Валентин – с чего ты взял?! – перешла она, наконец, на «ты», – Я и сама, честно скажу, точно не знаю – что на меня нашло! Это просто скорее, сыграла роль одна мощная ассоциация – она постоянно жила во мне ещё с детсадовских времён. Вернее – дремала и ты вот своим рассказом оживил её! Это – знаменитая страшилка про Чёрную Шаль. Если ты был в детском саду, то обязательно должен был её помнить.

– В детском саду-то я, конечно, был, – смотрел я на Свету, видимо, откровенно ошарашено, – но страшной сказки про Чёрную Шаль не помню. Помню про Гроб на двенадцати колесиках, про Красные Тапочки помню, про – Синее Зеркало, а вот про неё проклятую…, – я сокрушенно развел руками, – Это, чёрт возьми, очевидно, никакая ни сказка, а – быль! Тёща-то моя и вправду, на следующий день померла – по-настоящему померла, без всяких фокусов!.. – и здесь я осекся, невольно обвинив себя в откровенной лжи – фокусы и, весьма поразительные, как раз и имели место.

Я откинулся на спинку стула, крепко сжимая гладкую стеклянную ручку кружки с остатками портвейна, и продолжал изумленно смотреть на Свету, нежданно-негаданно давшую мне нить к разгадке той чертовщины, что начала твориться в нашей квартире, начиная со злосчастного юбилея Антонины Кирилловны. Хотя, конечно же, слово «чертовщина» звучало неубедительно для характеристики того кошмара, в тяжёлых мрачных волнах которого я неуклюже плескался, тщетно надеясь в них не захлебнуться.

– А можно посмотреть на эту… Шаль? – неожиданно спросила Света и вновь безмятежная и чистая зелень глаз её содрогнулась мгновенной нервной пульсацией, заставившей меня сделать ещё один глоток портвейна и озадаченно приподнять брови при этом. Проглотив портвейн, я тем не менее, с готовностью ответил Свете:

– Почему бы и нет? И более того, ты даже посмотришь – как эта дрянь будет гореть!

– Я балдею! – она даже всплеснула руками, – я чувствую себя, как в той давно забытой страшной детской сказке…, – и сразу осеклась, погрустнев, начав выглядеть виноватой, и виноватым же голосом продолжила, – если бы, конечно, всё не получилось так грустно в вашей семье, Валентин. Мне очень жаль.

– Но сказка-то, Света, действительно, страшная. А страшные сюжеты неизменно замешаны на человеческой крови, иначе они бы не назывались страшными. И я ещё не представляю, что ждёт меня и жену в ближайшем будущем…, – перед глазами, вместо Светы и убогого убранства винного подвальчика, сама собой возникла реанимационная палата, где в одиночестве лежала сейчас одурманенная тяжелым искусственным сном моя Рада и на её бледные щеки падал сквозь пыльные оконные стёкла солнечный свет. Почему-то он представился мне уже вечерним, умирающим светом, вероятно, по той причине, что я боялся за Радку – на фоне наступающей ночи.

Я внезапно встрепенулся, словно старый воробей, задремавший на открытой улице во время сильного мороза, и почти трезвым голосом спросил:

– А сколько сейчас, интересно, уже времени?

– Пятнадцать минут четвертого, – глянув на свои ручные позолоченные часы, сообщила Света и сразу предупредительно спросила: – Что – уже пора?

– Да, думаю, что – да, – коротко ответил я и вдруг почувствовал, что неудержимо начинаю трезветь – вопреки законам физиологии, и – стремительно терять интерес к занимательной, но совершенно случайной, собеседнице.

Я резко поднялся:

– Прошу простить меня, Светлана. Очень приятно было с вами познакомиться, но, к сожалению, знакомство наше произошло слишком поздно, – я сокрушенно пожал плечами и грустно улыбнулся, – И забудьте, что я спьяну тут наговорил.

Света понимающе улыбнулась мне в ответ и в глазах у девушки я заметил ясно читаемое и искренне сожаление, и понимание.

– Как жаль, – негромко и тоже совершенно трезво произнесла она, – вот Вам на всякий случай, – на одной из чистых страниц вытащенной записной книжки, Света размашисто набросала цифры телефонного номера.

– Звони, всегда буду рада слышать, – сказала она…

На улице, как оказалось, установилась пасмурная погода и вполне мог начать накрапывать дождик. Я ещё раз взглянул на хмурое небо, затем – на часы и пришёл к выводу, что далее оттягивать неизбежное мне некуда и нужно садиться на трамвай и ехать домой. «Но какой же это теперь дом, если там завелся другой хозяин?» – сразу возразил я сам себе и ноги мои сами повернули меня обратно к винному подвальчику …и сразу увидел стоявших прямо передо мной Эдика Стрельцова и двух незнакомых мне крепких ребят лет двадцати.

– Вы должны поехать с нами, Валентин, – вежливо, но твердо объявил мне Эдик, – Сергей Семенович ждет Вас в гостинице и без Вас приказал не возвращаться!