Текст книги "Черная шаль"

Анатомия катастрофы

Резервы специфического интеллекта стрэнга убывали соответственно с каждой новой вдыхаемой порцией кислорода. Он поднялся на высоту примерно до километра и отдыхал в центре найденной им дождевой тучи. Внизу под ним над городом носились сотни порождённых им копий. Стрэнг точно знал их число на сегодняшнюю минуту – пятьсот сорок четыре. Знал он также и то, что каждые двадцать четыре минуты число фальшивых хранителей душ будет неизменно удваиваться, и каждое последующее поколение окажется обреченным отличаться от предыдущего вдвое возросшей бездуховностью и ослабленным представлением о своем собственном жизненном предназначении. Но… при мыслях об этих сотнях свежерожденных румплях у него начинали нервно подергиваться кончики крыльев и по пушистой черной бахроме рецепторов пробегала смарагдовая иллюминация тревоги, вспыхивавшая в темной глубине тучи цепочками потусторонних огоньков. Сам он происходил из древнего рода Настоящих Стрэнгов, чьё появление на свет строго, и даже свято регламентировалось физиологическими законами и историческими традициями мира Алялватаска. На одного рожденного Великого Унгарда приходилось рождение одного Стрэнга. Два этих события являлись неразрывным целым, и целостность эта прежде всего выражалась в синхронности момента рождения, хотя и места рождения разделялись тысячами миль и десятком климатических поясов. Мир Алялватаска также, как и земной, имел сферическую форму, специально, казалось, для того чтобы маленькие Верховные Унгарды и крохотные Стрэнги, росли и развивались в противоположных точках сферы. Как только родовая пещера Клана оглашалась обиженным ревом новорожденного Верховного Унгарда где-то бесконечно далеко среди густых и влажных тропических лесов, в ароматном мраке глубокого извилистого дупла дерева-великана под названием дабелла-руст, раскрывалась крохотная серебристая раковинка, и оттуда выпархивала изящная ярко-бирюзовая бабочка – младенец-стрэнг. Через пять лет они встречались и ребенок-унгард впервые узнавал, что через много-много лет его ждет Бессмертие. Стрэнг однако неизменно держался в отдалении от плечей Хозяина, дабы не внушать ему печальных мыслей о долженствующем когда-то наступить бессмертии. Стрэнги росли вместе с Верховными Унгардами и когда, рано или поздно, приходил срок, вокруг сухощавых согбенных под тяжестью прожитых лет плечей Унгарда ласково и бережно обвивался Стрэнг. Их хоронили вместе на центральной ритуальной площади, окруженной родовыми пещерами Верховных Унгардов – площади Воскресения. Ровно через год со дня захоронения, наступал великий праздник, как для самого покойника, так и для его родственников – Стрэнг становился единым целым со своим Хозяином. На глазах восхищенных и умиленных родственников, собравшихся вокруг могилы, происходило чудо. Оно рождалось в полночь ровно через год после того, как в родовую пещеру, освещенную мягким светом вечерних светильников неслышно влетал стрэнг и навеки обнимал за плечи своего унгарда, уже поджидавшего его на специальном ложе. В течение года Стрэнг согревал Верховного Унгарда в холоде могилы, готовился к тому счастливому моменту, когда они должны были ее вместе покинуть. Могила, по сути, являлась для них колыбелью, где они баюкались перед тем, как обрести бессмертие. Оно обреталось в необычайно красивой форме и в сочетании с непостижимостью своего содержания неизменно повергали зрителей в состояние благоговейного трепета.

Сверкающий при свете многочисленных ярких факелов, а также под лучами ночного спутника, кристаллический песок неслышно вздыбливался над местом захоронения, некоторое время держался таким образом в неустойчивом равновесие, а затем затаившие дыхание зрители вздрагивали, как один – песок взрывался многометровым фонтаном и из могилы навстречу ночному небу и лучам огромного изумрудно полыхавшего спутника, вылетал прекрасный и могучий большекрылый Стрэнг – вечный и преданный хранитель души Верховного Унгарда. Плавно и величественно, покрытый сверкающими радужными узорами, исполненными глубокого жизнеутверждающего смысла, поднимался Стрэнг примерно на стометровую высоту и бесследно исчезал там среди трепетного изумрудного сияния спутника, щедро лившегося с неба. На месте своего таинственного исчезновения он оставлял на какое-то время радужное пятно неправильной формы, вызывая у наблюдавших за последним полетом Стрэнга Верховных Унгардов чувство острой, но светлой печали. В выпуклых выразительных глазах их, где никогда не появлялась жалость, дрожали непрошеные невольные слезы и, не отрываясь смотрели жуткие клыкастые чудовища Верховные Унгарды на бледнеющий в черно-зеленом небе радужный след Стрэнга, слившегося с душой Хозяина. Они оба становились канувшими в бессмертие, за черту которого не дано было проникнуть ни одной живой душе даже при помощи силы воображения. Лишь совсем старые и мудрые Стрэнги, кому до того, как навсегда лечь на плечи хозяина, оставалось летать считанные дни, во внезапных предбессмертных вспышках внутреннего озарения видели те места, куда уносили их собратья души Верховных Унгардов. И места те единодушно назывались среди умирающих Стрэнгов Нетленными Лесами…

А он сам… Семиметровый по диагоналям ромб стрэнга содрогнулся, из черной глубины его крыльев на пушистую поверхность поднялись и холодно загорелись новые многие тысячи смарагдовых огоньков, что означало удар по измученной психике стрэнга новой порцией боли и горя. В прохладной влажной толще дождевой тучи он ясно и остро осознал размеры постигшей его беды – никогда, никогда не вырваться ему из песчаной колыбели могилы, не восхитить родственников хозяина изумительным радужным нарядом, величественным показательным полетом к порогу в бессмертие, и самое страшное – Нетленные Леса оказались вечными грезами для него. И… стрэнгом окончательно овладело эмоциональное состояние, по силе накала равнозначное безудержным рыданиям жителей Земли обоего пола.

В особенное недоумение и ужас привела стрэнга неожиданно проявившаяся в нем способность редуцировать себе подобных. Они не выпархивали из приоткрывавшихся серебристых раковин, прикреплённых прозрачной смолой к внутренним стенкам ароматных дупел священного дерева дабелла-руст. Нет они вылетели из тела стрэнга, но помимо его воли и следовательно – ниоткуда, и, главное, неведомо – для какой цели. В отличие от истинных стрэнгов, они являлись не хранителями душ, а их пожирателями, причем – тех душ, которые им не могли принадлежать ни по какому праву. Да и к тому же вместе с душами они без остатка пожирали тела – совсем еще живые тела. Стрэнг пытался, но не мог их остановить в том большом здании, где решено было устроить гнездилище для бездомных, безродных, ненужных ненастоящих стрэнгов -румплей… Он вновь в отчаянии шевельнул кончиками крыльев и почти целиком окутался горестным смарагдовым покрывалом. Он лихорадочно думал что можно ещё предпринять для спасения ситуации – заработал его последний резерв самосхранительной программы, глубоко заложенный в специальном генетическом коде…

…Стрэнг-хранитель, продолжавший висеть и напряженно размышлять в середине черной дождевой тучи, медленно увлекаемой легким ветерком с запада на восток, заметил, как к нему стремительно приближается длинная вереница порожденных им румплей. Впереди всех летел самый крупный, в силу своих размеров автоматически сделавшийся безоговорочным лидером. И лидер этот своими замашками совсем не нравился стрэнгу-хранителю…

Умирающее, но пока цеплявшееся за пространство, время приближалось к четырем часам утра, на поле городского аэродрома один за другим садились тяжелые транспортные вертолеты с частями Самарской воздушно-десантной дивизии…

Безумие Виктора Старцева

Я, практически, не успел отъехать от вокзала и сотни метров, когда в салоне джипа раздался настойчивый зуммер радиотелефона, вмонтированного в панель управления. Я задумчиво посмотрел на мигающий зеленый огонек и пару секунд размышлял: брать мне трубку радиотелефона или не брать. Все-таки, как следует подумав, я поднес трубку к уху и сразу услышал голос генерала Панцырева:

Коля – ты?!

Сергей Семенович, это я – Валя!!! – не знаю сам почему, но я страшно обрадовался, услышав голос генерала, словно он мне сделался бесконечно родным человеком за последние несколько десятков часов, Коли нет! Никого, вообще, нет – я один!

Валя срочно обратно в апарц! Вся надежда сейчас исключительно на тебя!

Тут до больницы семь минут езды, Сергей Семенович – я в регистратуре только справлюсь о состоянии и сразу к вам!

В регистратуре тебе никто ничего не скажет – некому просто будет сказать. По поступившей информации во всех больничных корпусах и прилегающих зданиях, прибывшими по срочному вызову нарядами милиции не обнаружено ни одного человека – подробности объясню при встрече. Счет идет на минуты, решается судьба всех, в том числе и твоей Рады! Мы тебя ждем!!!

– Кто мы?!

– Верховный Унгард снова в строю! – с какой-то, как мне показалось, затаенной горделивой радостью, ответил генерал.

А как дела у Эдика?!

Отлично! Даже в два раза больше! – и я ясно услышал, как генерал радостно усмехнулся.

Все – сейчас еду! Держитесь! – почти испуганно крикнул я, и страх мой оказался вполне искренним, так как я всерьез решил, что в развернувшейся четыре дня назад трагедии поставлена жирная черная точка – генерал-майор Панцырев просто-напросто спятил в этом жутком апарце, оставшись в компании умирающего майора Стрельцова, остекленевших цыган и такого же остекленевшего Верховного Унгарда Анмайгера – страшного человека на копытах, приковылявшего в цыганский дом прямиком из собственной могилы выяснить – какая, конкретно, сволочь разграбила его ахайсот, оторвала ему голову и сорвала с плечей бессмертную душу, оказавшуюся на поверку чудовищем, жутче которого еще не появлялось в воздушном пространстве Земли.

Я развернул машину на сто восемьдесят градусов – в направлении прямо противоположном тому, в котором только что собирался ехать и с силой надавив ногою на педаль акселератора, погнал свой «Ландкраузер» на скорости сто километров в час по пустынному проспекту освещенному зеленым трупным светом луны обратно в цыганскую слободу, в глубине души надеясь, что генерал Панцырев не сошел с ума и сказал мне правду про Анмайгера и Эдика, и ко всему прочему расскажет что-нибудь обнадеживающее о том, что могло случиться в больнице с Радой.

Кстати, когда через пару минут вокзал скрылся из вида, выяснилось, что в городе остался лишь один вид освещения – лунный. Видимо, по городским радиовещанию и телевидению достаточно доходчиво было разъяснено жителям – в какой скверной ситуации оказался родной город и какие меры предосторожности необходимо предпринимать гражданам для сохранения своей жизни, а также – жизни своих близких. Не нужно было быть экстрасенсом, чтобы, при виде темных окон, проносившихся мимо моего джипа многоэтажных жилых домов, догадаться, что за этими оконными стеклами притаились страх, растерянность и ежеминутно интуитивно рождавшееся напряженное ожидание приближения грозной неведомой беды, летящей, в буквальном смысле слова – «на крыльях ночи» с трудом верилось, что принятые мэрией и военной комендатурой экстренные меры могут как-то действенно могут помочь городскому населению от несметных крылатых орд кровожадных румплей и, со все возрастающей скоростью, гнал джип на помощь генералу Панцыреву скорее, даже и не из чувства долга перед ним, а из боязни потерять хоть какой-нибудь позитивный смысл в собственных действиях на ближайшие несколько часов. И ни на секунду не оставляло меня глубоко верное и потому крайне неприятное ощущение, что, не только позитивный, но и, вообще, просто, хоть какой-либо здравый смысл, имеющий еще место быть в нашем несчастном городе, катастрофическими темпами размывался ни чем-нибудь, а, прежде всего – мощными каскадирующими потоками окончательно разложившегося на гнойно-помойно-болотные оттенки лунного света, который не могли заставить светиться более приятно даже шесть включенных фар, взятого мною на прокат у бесспорно сумасшедшей организации «Стикс-2», джипа.. «Луна умерла, во всяком случае – для нашего города,» – сама собой родилась в моей голове достаточно красивая мысль, когда совершенно случайно, боковым зрением, я увидел первого встреченного мною за время бешеной гонки к апарцу человека. Человек шел по тротуару ближе к проезжей части проспекта по левой от меня стороне навстречу движению. Человека сильно шатало из стороны в сторону, и наверняка, он был сильно пъян (да и кто, собственно, кроме сильно пъяного отважился бы выбраться в эту ночь на улицу?!) и я бы на полной скорости спокойно промчался мимо, но – моего случайного бокового взгляда оказалось достаточно, чтобы уловить в фигуре и движениях человека удивительно знакомые штрихи. Последующее скорое узнавание перешло в уверенность, а уверенность сменилась изумлением, и я резко ударил по тормозам, пронесясь на, колом замерших, колесах метров пятьдесят по опасной траектории крутого поворота. Когда мне, наконец, удалось остановить «джип», едва не вздев на крузеровскую дугу индиффирентного ночного пилигрима, из под колес машины от страшного трения вырывались клубы пыли и дыма. Бесстрашным пилигримом, как я и предположил, оказался моим другом, больше всего на свете обожающим вкусно поесть и стабильный, ничем не осложняемый домашний уют – Виктором Старцевым. Его внезапное появление на пустынном ночном проспекте в эту страшную ночь именно перед фарами моего джипа необычайно болезненно поразило меня и я выскочил наружу с вполне естественно прозвучавшим воплем:

Виктор?!?!?!

Не обратив ни малейшего внимания ни на меня, ни на урчавший двигателем джип, ни на дым из под колес, никак не прореагировав на мой потрясенный вопль, затравленным отчаянным эхом заметавшийся по проспекту, Виктор, продолжая внимательно глядеть на луну вытаращенными, совершенно стеклянными глазами, словно изо всех сил надеясь увидеть что-то особенное на ее фоне и сильно нетвердой сомнамбулической походкой продолжил свой ночной поход в неизвестность. «Если он увидит летящих журавлиным клином румплей, то окончательно свихнется!» – с тревогой подумал я. С не меньшей тревогой вспомнил я и о пожилой витиной маме.

Хотя и мой друг крепко прижимал к груди пятилитровую оплетенную бутыль, где не так уж и тихо плескалась знаменитая брусничная настойка, у меня не появилась стопроцентная уверенность, что он всего лишь почти мертвецки пъян. Сначала я отобрал у него оплетенную бутыль, откуда в ночной воздух вырывался аромат перебродившей брусники и осторожно поставил ее на асфальт. Он вроде бы даже и не заметил пропажи, не сделав никаких усилий удержать бутыль в руках, чем усилил мои подозрения относительно истинных причин своего физического и психического состояния. Я схватил его сзади за плечи и крепко сжал их, одновременно крикнув в самое ухо:

Витя – стой!!!

Виктор медленно повернул ко мне голову, и я с облегчением увидел, что он, во всяком случае, пытается меня узнать и, слава Богу, узнал:

Валька – беда! – странно то ли просто хрипло, то ли курлыкающе, выдавил Виктор и в горле его что-то булькнуло, Гуси… ……

Что – гуси?! – нетерпеливо уточнил я.

Гуси полетели… ……

У кого?!

У меня … … … Витя опять что-то проглотил с жалобным булькающим звуком, … Все до единого. Осталось только… немного перьев… Мы теперь с матерью… нищие… Придется дом продавать… и глаза у него вновь покрылись словно бы стекловидным налетом, сквозь который он опять перестал узнавать меня.

Я громко хлопнул прямо у него перед носом ладонью о ладонь и наклонившись к уху крикнул:

Поедем со мной спасать твоих гусей!!!

Да?! – в глазах у Вити моментально появилось осмысленное выражение, А ты не врешь ли, Валька?!

Если мы сейчас немедленно со мной поедем, то спасем твоих гусей, успеем помочь им вернуться обратно!!! Только нужно спешить! – я вдруг спохватился и резко умолк, испуганно посмотрев на труп луны. отвратительно мерцающий в пугающе пустынных ночных небесах, Садись в машину, Витя! – зло прошептал я и схватив его под локоть, потащил к джипу. Он почти не сопротивлялся, впав в прежнее ступорообразное остекленелоглазое состояние. Я закрыл его в подсадку, не забыв, разумеется, захватить и оплетенную бутыль с брусничной настойкой, аккуратно уложив ее на сиденье рядом с собой и получив, наконец, возможность продолжить столь неожиданным образом прерванный путь к апарцу…

Что происходило в апарце без меня.

…Как выяснилось впоследствии, я не сильно ошибался относительно психического состояния генерал-майора Панцырева, когда коротко побеседовал с ним по радиотелефону. Дела сразу после моего ухода складывались в апарце следующим образом…

…Проводив меня теплыми напутственными словами и не менее теплым прощальным взглядом, генерал устало откинулся на спинку стула, на котором сидел во время всего протяжения беседы с Верховным Унгардом Анмайгером, и почти бессмысленно принялся переводить взгляд то на стекленеющие останки последнего, то – на неподвижное тело майора Стрельцова, лежавшего на животе и из чьей спины, по прежнему слегка покачиваясь, торчали полосатые стрелы асмарды. Покачивались они не бесшумно, а – издавая все тот же, едва воспринимаемый человеческим ухом, сухой шелест камыша на солончаковом болоте, являясь единственным звуком, нарушавшим тяжелую мертвую тишину апарца.

«Вот это переплетик!» – генерал постарался больше ни о чем не думать, дабы раньше времени не прийти к неизбежному выводу о близости летального исхода. Правда, в глубине души, генерал надеялся на чудо спасения, но скорее – по, укоренившейся за долгие годы службы, привычке ни при каких обстоятельствах не впадать в беспросветную панику, чем исходя из сложившихся реальных обстоятельств. Собственно, он и остался в апарце, прекрасно понимая, что в город ему ехать совершенно незачем и, если что-то еще и может произойти существенное, способное в корне изменить складывавшуюся ситуацию, то только здесь – в апарце. Он невольно криво усмехнулся, на секунду ясно представив себе мэра и других городских, и областных чиновников высшего ранга, метавшихся в своих кабинетах затравленными крысами, понятия не имевшими, что им предпринять в создавшейся, мягко говоря, нештатной ситуации и, наверняка, проклинавшими судьбу, так жестоко с ними распорядившуюся, натравив на них (такое и в голову никому прийти не могло!) каких-то Черных Шалей!

На Сергея Семеновича и на самого налетело шквальное желание очутиться, как минимум за три тысячи километров от апарца и никогда в жизни о нем не слышать! Он с ненавистью посмотрел на стеклянных цыган, по чьей вине ему навряд ли, положа руку на сердце, окажется возможным когда-либо осуществить это желание.

Неожиданно, сухой шелест, издаваемый стрелами асмарды, зазвучал значительно громче. Сфокусировав на них взгляд, сразу настороженно прищурившихся глаз, генерал заметил, что стрелы принялись раскачиваться по значительно большей амплитуде, чем еще пол-минуты назад, словно сухой ветер из той неведомой пустыни, где жили и размножались ядовитые асмарды, подчерпнув в глубоко законспирированных источниках, казалось бы полностью истраченные резервы, задул с новой, все нарастающей, силой. И более того, во всем, доселе неподвижном, душном сладковато-дурноватом воздухе апарца, почудилось Сергею Семеновичу неуловимое освежающее движение, сути характера которого он пока не мог по достоинству оценить. Генерал пружинисто поднялся на ноги (куда только подевалась недавняя хандра!), бесшумными натренированными шагами стремительно обошел стеклянные статуи цыган и прислонился плечом к стенному косяку в дальнем, наиболее затемненном углу комнаты, заняв, как ему показалось, наиболее безопасную позицию. А о безопасности ему (сейчас он точно был в этом уверен) необходимо было озаботиться в первую очередь – на апарц что-то надвигалось. "На то он, собственно, и апарц,» – резонно подумал генерал и сразу успокоился.

Меньше чем через минуту после того, как генерал Панцырев занял искомую позицию в углу апарца, сухой шелест заходивших ходуном стрел асмарды сменился дробным треском. Треск смешался с мелодичным стеклянным перезвоном и скрипом заржавевшего крепежного шнура старинного малинового абажура, который принялся мерно раскачиваться вслед за асмардовыми стрелами, торчавшими из спины майора Стрельцова. Не особо веселым симптомом генералу показалось то обстоятельство, что дробный треск, издаваемый стрелами асмарды очень быстро полностью растворился в стеклянном перезвоне, сделавшимся непереносимо громким. Сначала Сергей Семенович подумал, что так звенят стекла апарца, но потом догадался, что это похоронной звенящей мелодией разразились цыгане, сотрясаемые мерной высокочастотной вибрацией. Точно такую же вибрацию, исходившую из половых досок, ощутил на себе и Сергей Семенович. Вибрация оказалась настолько сильной, что крепкие генеральские зубы принялись выбивать незамысловатую противную дробь. С потолка посыпалась штукатурка, малиновый абажур раскачивался теперь по амплитуде едва ли не в сто восемьдесят градусов и принялся забрасывать своей тревожно замигавшей лампочкой помещение апарца контрастными световыми ошметьями, больно ударявшими по глазам Сергея Семеновича. Ну а затем… раздался взрыв – лопнула абажурная лампочка и в сияющие каскады мельчайших стеклянных осколков превратились останки шестерых цыган. Опытный Панцырев, давно научившийся просчитывать приближение экстремальных ситуаций, что говорится на «все сто», за мгновение до взрыва успел рухнуть на пол, прикрыв затылок руками.

Кажется на несколько секунд он потерял сознание, а когда очнулся, то в наступившей кромешной темноте сразу почувствовал присутствие какого-то нового, так сказать, посетителя апарца. Невидимый, пока, посетитель тяжело и шумно дышал, с несомненным раздражением разгребая горы стеклянных осколков, усыпавших грязный пол пятистенка Вишана и Шиты. Разгребал он их обоими ногами и, наверняка, пока никак не мог сосредоточиться на начале исполнения той основной цели, ради которой явился в апарц. Дыхание незнакомца звучало настолько громко и напряженно, пока он продолжал хаотично разгребать ногами осколки на полу, что Панцыреву на секунду прилетела мысль, что это явился простой астральный мусорщик, приводивший помещение апарца в более или менее пристойный вид перед визитом гораздо более важных персон, но эту мысль умный Панцырев немедленно отбросил, как заведомо вздорную.

Лежавший навзничь на полу генерал старался оставаться неподвижным и – дышать совершенно неслышно. Намерения неизвестного существа, материализовавшегося в апарце одновременно или сразу после взрыва, не могли не оставаться генералу неизвестными, а неизвестность, как известно, всегда таит в себе потенциальную угрозу. В конечном итоге, из затруднительной ситуации генерала вывел сам невидимый гость, прекративший звенеть осколками по полу и шуршать руками, и спросивший низким хриплым голосом на чистейшем русском языке:

Здесь остался кто-нибудь живой?!

Да! сразу отозвался генерал, безошибочно почувствовавший полное отсутствие угрозы со стороны заговорившего с ним человека и смело поднялся на ноги, чувствуя, однако, естественную неловкость за свою излишне проявленную осторожность перед невидимым пока незнакомцем.

Сейчас обождите – я зажгу свет, человек опять тяжело натруженно задышал и принялся шумно возиться руками с каким-то невидимым во мраке предметом.

Прошло секунд десять и Сергей Семенович вздрогнул – в который уже раз за прошедшие сутки, потому что он увидел, как из мрака медленно возникли очертания чьих-то не по человечески громадных кистей с длинными узловатыми пальцами, увенчанными загнутыми когтями примерно сантиметровой длины. Кисти покрывал густой волос и на кончике каждого волоска зажигалось и разгоралось по крохотной лилово-золотистой точке удивительного красивого света, собствеено, и позволившему генералу рассмотреть сами кисти неизвестного существа.

Сергей Семенович завороженно смотрел на эти страшные кисти, чьи пальцы щупальцеобразно целенаправленно шевелились и в результате их шевеленья лилово-золотистое сияние постепенно начало растапливать кромешную темноту апарца, наподобие разраставшегося огонька лампадки в сухих руках святого схимника, решившего осветить свою пещеру, почти всегда погруженную во тьму, в честь прибытия редкого случайного путника. Во всяком случае, именно такая ассоциация возникла в голове генерала Панцырева, хотя он прекрасно понимал, что увидит далеко не благообразного седобородого схимника.

Древняя священная лампа «хиранг» в какой-то момент нагрелась в горячих потных ладонях Унгарда Аджаньги (а это был именно он) до критической температуры и бесшумным могучим всплеском заполнила остывающий вечным холодом апарц теплым и ласковым сиянием полуденного солнца далекого мира Алялватаска, под лучами которого для долгой и счастливой жизни без каких-либо болезней и тяжелых душевных переживаний, рождались Верховные Унгарды и Стрэнги.

Внешний вид Аджаньги не мог не потрясти и без того видавшего виды генерала Панцырева, но в свете священной лампы «хиранг», по не земному прекрасном, свирепый облик почти трехметрового гиганта Аджаньги не произвел на Сергея Семеновича впечатления ужаса, сковавшего бы волю и разум. Генерал даже почему-то обрадовался, когда воочию увидел перед собой убийцу генерала Шквотина и Ирины Райзнер.

Не бойтесь – я не съем вас! процедил сквозь сжатые клыки Аджаньга и внимательно глядя мимо Панцырева на неподвижно сидевшего Верховного Унгарда Анмайгера, добавил: Во всяком случае – пока.

Генерал Панцырев, не отрываясь, смотрел на клыки Аджаньги, подернутые прозрачной желтоватой слюной, на раздвоенный синеватый язык, которым он время от времени проводил по тонким пергаментным губам, на широкие влажные ноздри, откуда с хриплым шумом вырывалось горячее дыхание, ну и конечно же – пытался поймать и понять выражение больших хризолитовых глаз, где беспокойно пульсировали круглые темно-зеленые зрачки. Впрочем, как уже было отмечено выше, зрачки очередного представителя мира Алялватаска (в чем Сергей Семенович не сомневался ни секунды) сфокусировали свою нервную пульсацию исключительно на неподвижном Анмайгере.

Кто вы?! – нарушил молчаливую затянувшуюся паузу генерал.

Я – рядовой унгард Аджаньга, посланный Главой Совета Великих Унгардов в Параллель Х– 40 спасти Великого Унгарда Анмайгера Лютия Чермика и его Стрэнга, по прежнему не пытаясь даже слабо покоситься в сторону Панцырева, проговорил, слегка прилязгивая клыками, Аджаньга, Если я опоздал – мой родной Клан Чермиков уничтожит наш извечный смертельный враг – Клан Сумирогов, а Параллель Х– 40 уничтожат матрицы истинного Стрэнга-Хранителя – румпли. В Параллели Х– 40 никто не знает, как с ними бороться. Здесь они бессмертны и непобедимы.

Что с Великим Унгардом? Он сам на себя не похож. Над ним здесь что – издевались?! – при последнем вопросе, в голосе рядового унгарда Аджаньги, до этого совершенно бесстрастном, прозвучали откровенно угрожающие нотки.

Я – генерал-майор службы безопасности Параллели Х– 40, Панцырев! – твердо и смело ответил генерал ФСБ, чье человеческое и профессиональное самолюбие оказалось задетым, прозвучавшими угрожающими нотками в голосе этого рыжего клыкастого великана из Алялватаски, И я не издевался над Великим Унгардом Анмайгером, а напротив – многое бы дал, чтобы он ожил!…

За этим я здесь и появился, мырк! – достаточно миролюбивым тоном перебил генерала Аджаньга, Свет и тепло священного «хиранга» вернет Великого Унгарда к жизни! Даже вон тот утыканный стрелами асмарды мырк вернется к жизни, неизбежно излеченный светом «хиранга»! – и Аджаньга к самому потолку поднял священный «хиранг», внешне напоминавший собой виноградоподобную гроздь, примерно метровой длины, и пол-метра в поперечнике. Каждый, идеально круглый, виноградиноподобный шарик лампы, переливался волшебным золотисто-лиловым сиянием, ласкавшим глаз и кожу Панцырева, незаметно покрывшуюся мелкими пупырышками в остывающем апарце. И даже запах – откровенный сладковатый аромат тления, почти полностью заполонивший воздух внутри бывшего цыганского дома за последние полчаса, кардинально и неуловимо изменился, когда вспыхнул принесенный Аджаньгой «хиранг» – запахло как-будто какими-то свежими, свежевымытыми, неизвестными Панцыреву фруктами, наверняка – сочными, необычайно вкусными и крайне полезными для здоровья.

Аджаньга чем-то негромко щелкнул и, ни дать, ни взять – словно фокусник в цирке, картинно развел огромными ручищами в стороны, отпустив «хиранг» из широких потных ладоней. Золотисто-лиловая виноградоподобная кисть осталась свободно висеть под потолком вместо мерзкого малинового абажура, прикрепленная к потолочным балкам при помощи широко применявшейся в Алялватаске специально устроенной присоски.

Через пять минут Великий Унгард и мырк должны будут ожить, уверенно сказал Аджаньга и, задумчиво помолчав секунду-другу, глядя при этом уже прямо в глаза Сергею Семеновичу, не менее уверенно произнес, звонко ударяя после каждого слова клыком о клык: А если через двадцать четыре часа Стрэнг не окажется на плечах Верховного Унгарда, они снова погибнут – на этот раз окончательно. Погибнут и все остальные, в том числе и мы с тобой, но ты погибнешь первым, мырк – я съем тебя, потому что ремутационный период закончится впустую, и я почуствую безумный голод и безумную же ярость, вновь сделавшись самим собой!

«Ну это мы еще посмотрим, клыкастая сволочь!» – с тихой ненавистью подумал Сергей Семенович, заиграв желваками и испытывая невольное чувство гордости за себя, как за одного из самых мужественных представителей «Параллели Х– 40».